Аким Базанин уселся на кровати, мотнул головой и вполголоса зачертыхался. Опять одолели сны. Почти каждую ночь мать снится. И сегодня, казалось, едва закрыл глаза, как рядышком послышался её голос. И звала так жалобно, протяжно: «Акимушка, сыночек…» Звала, словно что-то произошло. Всё чаще и чаще в последнее время одолевают тревожные сны, будто какая беда случилась…

Аким поднялся. Зашлёпал по полу. Взял со стола сигареты и спички, распахнул окно, закурил и уселся на стул, прислушиваясь к ночному городу.

— Что не спится тебе, полуночник? — заворчала жена и, приподнявшись, взглянула на него. — Надымил, хоть топор вешай. Сколько можно говорить, чтобы дома не курил. Все вещи провоняли, по улице не пройдёшь, люди нос воротят…

— Спи, — буркнул Аким и опять потянулся за сигаретами. — Снова какая-то дурнина приснилась, аж вскинулся на кровати. Слышь, Верка, я, наверное, в деревню съезжу.

— Ага, больше делать нечего, как по деревням разъезжать, — повысила голос жена, отвернулась от него к стенке и укуталась в толстое одеяло. — Ты же пообещал, что путёвку в санаторий возьмёшь. Я уже платье сшила. Где в нём стану щеголять, а? За него же деньги плочены.

И замолчала, укрывшись с головой.

— Плочены, заплочены… — буркнул Аким, передразнивая жену и запыхал едучим дымом. — Каждый год в санаториях да на курортах бываешь, а я, сколько лет до деревни не могу добраться. Получается, что до моря ближе, чем до родного дома.

И задумался, поглядывая в ночную тьму. И правда, сколько лет собирается съездить, а всё времени не найдёт. То на работе аврал за авралом и тогда приходилось не работать, а пахать без выходных и домой появлялся лишь для того, чтобы немного поесть, но лучше поспать, если удавалось это сделать. Вырвется на пару часиков домой. Едва в дверь зайдёт, а с работы уже названивают, снова его вызывают и так, пока авралы не закончатся. А там конец месяца или квартала, полугодие, а следом годовые отчеты. А ещё нужно жену в санаторий или на курорт свозить, или взять отгулы и с ней в столицу съездить. Не часто, а всего раз-два в месяц, когда бзик на жену нападает. Благо, что столица неподалёку, всего лишь ночь протрястись и гуляй — не хочу. Правда, не для того, чтобы по музеям или выставкам ходить, а ехала, чтобы по магазинам пошляться, и он нужен был, как носильщик и не более того. Домой возвращались груженые всякой всячиной, еле-еле баулы затаскивали в квартиру, зато без копейки денег, но жена оставалась довольна поездкой, и тогда ему приходилось договариваться, чтобы включили дежурства или просил работу на выходные, чтобы немного подзаработать денег. Зато дом полная чаша. И жена рада каждой безделушке, чуть ли не воркует над ними. Дети одеты и обуты, да ещё младшенькой помочь нужно, а старшие уж свои семьи имеют, но всякий раз приходится помогать деньжатами, потому что они не научились укладываться в свои зарплаты. И так всякий раз, каждый год…

Аким частенько своё детство вспоминал. Всё пытался детишкам рассказать, как ему в деревне жилось, а они почему-то не слышали и не понимали его, а может, не хотели понять, о чём говорил. А что непонятного, если рассказывал, как они коров пасли или овечек, про картошку, как сажали и копали, про тыквенную кашу с пенками, вкус которой до сих пор помнит, а ребятишки носы воротили, едва услышав про неё. Говорил про сенокос, когда уезжали в предутренних сумерках, а возвращались в ночной тьме. Сено возили ночами, потому что днём машину не давали в колхозе и родители радовались, если в ночь приезжала и тогда отец никому спуску не давал. Всю семью заставлял работать. А как не работать, если скотинку держали. Вот и приходилось пластаться, а они не понимали, почему отец рвётся в эту самую деревню, где, как казалось ребятам, жилы вытягивали из людей, заставляя пахать с утра и до ночи. Оттуда нужно бежать сломя голову и не оглядываться, а отца тянет в деревню — это было странно и непонятно…

Аким часто вспоминал родителей. Отца давно снесли на мазарки. Сердце лопнуло, как мать говорила. Надорвался на работе. С матерью лишь младший остался, а пятеро остальных в город подались. Поразбросало по стране, как ветер уносит листья с деревьев. Разлетелись в разные стороны и, где ветер стих, там и пустили корешки. Семьями обзавелись, детишки народились, а вот в родительский дом приехать — это не каждый смог, а кто вырывался, можно по пальцам пересчитать приезды и красным цветом пометить дни в календаре, как великие праздники. А отец ни про кого не забывал. Всё посылки отправлял или через знакомых передавал, а бывало, деньги присылал. Копеечка к копеечке складывал и отправлял тому, кому они нужнее, как он думал. И никто не отказался от гостинцев и денег. Все брали и считали — это небольшая родительская помощь и не более того, а то, что они обязаны помогать родителям, почему-то забывалось. Так и получалось, что отец жилы рвал на работе и по хозяйству, лишь бы помочь детям, а они принимали как должное. И умер отец в работе. Стог метал. Зацепил сено, рванул, хотел было поднять, и осел. Привалился к стогу, хотел что-то сказать матери, потянулся к ней и захрипел. Умер.

Уж сколько лет пролетело, как отца не стало, когда Аким последний раз приезжал на похороны, побыл до девяти дней, отвели поминки, а потом укатил в город, и с той поры не нашлось времени, чтобы проведать мать и в родительском доме побывать, где детство прошло, где были друзья, и первая любовь была, из-за которой ночами не спалось, и где… Да мало ли, сколько всего было за столь короткий срок его жизни, пока в город не перебрался. А там жизнь ключом, всё торопишься, куда-то мчишься, чего-то хочется добиться, а про деревню вспомнить-то некогда, но бывало, накатывала тоска, аж выть хотелось. Бросить бы эту городскую жизнь к едрене фене и укатить в родную деревню, где его заждались. И тогда он ходил, туча тучей, не то, что дети, даже жена опасалась к нему подходить. Глянет из-под бровей, рыкнет, аж мурашки пробегали от его голоса, схватит свои сигареты и смолит одну за другой, пока тоска не отступала. Всё мать жалел. Как же она, бедняжка, одна справляется с хозяйством? Младший-то при ней, да из него помощник никакущий, как Акиму казалось. Молодой ещё, зелёный. Всё нагуляться не может. С армии вернулся, заехал к Акиму. Посидели, ни о чём поговорили. День-два побыл в гостях, а потом домой засобирался. Не по душе город пришёлся. «Суета, да и только» — сказал он. Аким накупил гостинцев, сунул немного денег, и Шурка уехал в деревню, радуясь, что домой возвращается. Потом ещё раза два приезжал в город, но старался одним днём побывать. Всегда говорил, что воздуха ему не хватает, простору, так сказать. Оставлял гостинцы, полчасика посидит на диване, всё ёрзал по нему и свои огромные ручищи не знал, куда деть, то под мышки сунет, то в карманы, а потом поднимется и к дверям подаётся. Говорил, что колхозная машина ждёт. И уходил. Аким оставался, а на душе была какая-то недосказанность, неудобство, что ли… Мать слёзное письмо прислала, что братишка стал по девкам шляться. Того и гляди, какая-нибудь в подоле принесёт. А ему хоть бы хны. Посмеивается… И мать просила, чтобы он приехал, образумил младшенького, на путь истинный наставил, ведь собьётся с пути, а поругать некому… И каждый раз, получая письма, Аким начинал собираться в деревню. Говорил, что возьмёт очередной отпуск и закатится к ней. Уму-разуму младшего научит и матери поможет. Но проходило немного времени, и Аким уже не в отпуск собирался, а хотя бы на недельку съездить, чтобы мать повидать, с ней поговорить да отцовскую могилку проведать. А потом и вовсе откладывал поездку. Отпуск наступал, надо было с женой ехать в санаторий или снова брать отгулы и тащиться в столицу и опять с полными баулами возвращаться, а потом в неурочное время выходить на работу, лишь бы копеечку заработать, зато дом полная чаша, жена довольна и дети одеты-обуты…

И опять дурной тревожный сон, младшего братишку увидел, будто сидит на лавке возле дома, а от дома одно название осталось. Весь покосился, пустыми глазницами в небо уставился, ставни висят, под ветром хлопают, того и гляди оторвутся. Забор повалился, лишь редкие столбы торчат, но и те едва держатся. Двор зарос сорной травой. Недуром прёт она, всё заполонила. Смотрел Аким на родной дом, и внутри боль. Никого не осталось. Дом заброшен, а возле двора на бревне сидел распьянющий братишка в рванине, потом поднялся и побрёл в сторону погоста, а сам рукой машет, словно зовёт за собой, но почему-то голос матери послышался: «Акимушка, сыночек, иди ко мне…» И жалобно так, протяжно и едва слышно, а голос болезненный, словно на смертном одре лежит и к себе зовёт. Наверное, в последний раз свидеться хочет, а может за собой позвала. Поэтому сны дурные одолели…

Вскинулся Аким. Уселся на кровати. Замотал головой, стараясь разогнать сон, а он липкий, словно паутина цепляется, и отпускать не хочет. Проснулся, а сон перед глазами стоит, никак из него не вырвется. Сидел на кровати, а казалось, будто в деревне находится и перед глазами чёрная собака, которая мимо него пробегала, и укусить норовила, а он вроде бы штакетиной отгонял. Собака кидается, а братишка смеётся. Аким смотрит на него, а у того ни одного зуба во рту нет, какие-то осколыши торчат, а лицо землистое, опухшее и снова мать позвала: «Акимушка, иди сюда…»

— Ну что тебе не спится-то, полуночник? — привычно заворчала жена. — Только и делаешь, что шляешься по квартире и куришь одну за другой. Не продыхнуть от дыма. Сам не спишь и мне не даёшь. А я с утра к парикмахеру записалась. Как пойду с опухшими глазами…

— На ощупь потащишься! — не сказал, а рыкнул Аким и крепко ударил кулачищем по столу. — На ощупь и не промахнёшься, потому что каждую неделю там бываешь, всё прихорашиваешься, всё молодишься, а пора бы о душе подумать, — и повторил. — Всё, собираюсь в деревню. Ещё одна ночь коту под хвост!

И снова грохнул кулаком, аж соседи снизу затопали. Видать, разбудил…

— Что ты рвёшься в эту деревню? — взвилась жена. — Пора забыть про неё. Живёшь в городе, вот и живи, как все нормальные люди. Мало ли кто и где родился и вырос. Я тоже, к примеру, в деревне родилась, но я же не езжу туда!

И она ткнула пальцем в темноте.

— А нужно бы съездить, — опять рыкнул Аким. — От твоей деревни только кладбище осталось, где вся твоя родня лежит вместе с родителями, а ты ни разу не появилась, не проведала…

— Найдутся, кто съездит и могилки приберёт, — перебила жена. — Живых не осталось, а мёртвым мы не нужны. Лежат и нечего их тревожить. Ай, надоел со своей деревней, хуже горькой редьки. Поступай, как знаешь!

Недовольно сказала она, махнула рукой и отвернулась, не желая разговаривать.

— Если мёртвые не нужны живым, значит, это живые умерли, потому что самое ценное потеряли — душу, — сказал Аким и нахмурился, потому что сказал не жене, а, скорее всего, самому себе. — Видать, и я душу теряю…

И задымил: густо, быстро — зло.

А через неделю выпросил несколько отгулов, которые пообещал отработать, когда вернётся, взял билет и стал собираться. Жена отмахнулась от поездки. Отказалась. Категорически! Сказала, что ей нечего делать в этой дыре, и сама засобиралась в столицу. Хотела проведать дальних родственников, которые всю жизнь прожили там и её звали, а она, дура такая, за деревенского вышла замуж, а могла бы припеваючи жить и в ус не дуть, как она сказала, хлопнула дверью и укатила. Жизнь на закат, а она всё деревней попрекает, всё не за того вышла. Так выходила бы… Аким пожал плечами, а может и к лучшему, что жена не поехала с ним. Зудела бы и зудела с утра и до вечера, всем бы плешь проедала. Сама спокойно не живёт и другим покоя не даёт…

Всего полтора дня на поезде, а потом два часа на автобусе или попутке до деревни, кажется, не так далеко, а он столько времени не приезжал. Аким взглядом проводил автобус, на котором добрался из райцентра, потом подхватил сумку с гостинцами и неторопливо зашагал по обочине, останавливаясь и пропуская машины, которые изредка проезжали мимо него. Взглянул на деревню. Изменилась. Постарела, что ли… Дома приземистые. Потемнели от времени, словно выцвели под солнцем да ветрами, разбежались трещины по брёвнам, будто морщины на лицах стариков — чёрные и глубокие и окна поблёкли, нет солнечных зайчиков, что ослепляли в далёком детстве. Потускнели эти окна-глаза, в землю смотрят, а некоторые в небо уставились. Возле клуба, что стоял между двумя деревнями, пусто. Непривычная тишина. А раньше бывало, Аким помнил, возле клуба всегда толкался народ. Если не взрослые, так ребята с девчонками. В любое время толклись, если не в кружок ходили, тогда в библиотеку прибегали, а то и просто собирались, чтобы посидеть на крыльце, поболтать, поиграть да от души посмеяться. Вечерами кино показывали, даже артисты приезжали, а уж всякие лекции — это постоянно. А там школа, которую едва видно среди высоченных тополей. Вон, как они разрослись! Если не знаешь, мимо школы проскочишь и не заметишь. А сад, какой — позавидовать можно. Аким помнил, как каждый год они работали в саду. Вдоль забора смородина росла. Листочков надерёшь и в чай. Ух, вкусно! И весь сад был засажен яблонями да грушами. Аким с одноклассниками землю перекапывали, сухие ветви обрезали, известью красили стволы и тогда яблоньки с грушами нарядными становились, праздничными, а уж весной, когда всё цветёт, воздух густой, пахучий, словно облаком школу окутывал…

Аким вздохнул. Остановился, а потом зашёл в магазин, что стоял посреди деревни. Возле входа прислоненный велосипед. Видимо, какой-нибудь мальчишка примчался. Наверное, у мамки выпросил мелочь на конфеты, вот и прилетел. А рядом стоит мотоцикл. Грязный. Лишь руль блестит, а остальное всё в ошмётках грязи, словно не по улице ехал, а через непроходимые болота пробирался.

Зашёл. И, правда, мальчишка возле витрины крутится, что-то рассматривает, мужик в грязной одежде, видать, он прикатил на мотоцикле, две старушки о чём-то с продавцом разговаривали да ещё один мужичок на подоконнике сидел и мелочь пересчитывал. Аким вздохнул. Воздух густой в магазине, настоянный на всевозможных запахах. Тут и хлебом пахнет, и колбасой копчёной, что редкость для деревни, а для их семьи — тем более, потому что слишком дорогая, а мать, как помнил Аким, всегда говорила, что такая колбаса — одно баловство и только. К хлебному запаху примешалась селёдка. Аким сглотнул и непроизвольно взглянул на витрину. Пусто. Селёдку не видно. Наверное, разобрали, а бочку, как обычно, на задний двор укатили, а магазине лишь запах остался. Конфеты на витрине. Небольшой выбор, рядом пряники и разноцветный мармелад. Мармелад слипся в комок. Залежался, да и тепло в магазине. В дальнем конце макароны с вермишелью и рис, соль виднеется. Какие-то банки на витрине. Консервы пирамидой высятся…

— О, неужто наш Аким Базанин прикатил? — в стороне раздался хрипловатый голос и он, оглянувшись, увидел небритого мужика в пузырястых штанах и в майке, а на голове засаленная фуражка, который сидел на подоконнике. — Как надумал? Тебя уж давно в деревне потеряли, — и тут же соскочил и, прихрамывая, подошёл к Акиму. — Слышь, Базанин, добавь, а? Вчера с соседом перебрал, аж гудит в башке. Сунулся было к нему с утра, а там его баба за ухват схватилась. Дура! Слышь, Аким, чуток добавь, на бутылку не хватает, а Валька, зараза такая, — он кивнул на продавщицу, — в долг не даёт.

И протянул руку.

— Не надоело пить-то, Роман? — едва узнал в мужике своего одноклассника. — Сгоришь по пьянке.

— Ну и что? — беспечно махнул рукой Роман. — Некому горевать. Один я, совсем один. Вот и заливаю горе.

Он хохотнул и снова протянул ладонь.

— Не балуй его, — ворчливо сказала продавщица. — Опять напьётся, и начнёт по деревне куролесить. Никакого покоя от него. Ночь-полночь, а он рюмки по деревне собирает. И вразумить некому, — и махнула тряпкой. — Все вещи пропил. Диван и табуретка стоит и всё на этом.

— Не ври, Валька, у меня ещё два стакана есть и полный угол пустых бутылок, — сказал Роман и снова ткнул вперёд грязную руку. — Добавь на опохмелку. Ведь сдохну…

— Иди отсюда, алкаш! — снова рявкнула продавщица. — Пожалуюсь участковому. Пусть приструнит…

Аким купил конфеты, хотя в сумке уже лежали. Взял несколько булок хлеба. Хлеб всегда пригодится. Мать сама пекла хлеб: вкусный был, душистый — страсть! Зайдёшь во двор, хлебным духом пахнет. Отрежешь горбушку, откусишь и… И Аким не удержался, звучно сглотнул, вспомнив материнский хлеб. Сунул в сумку с десяток спичечных коробков — сгодятся в хозяйстве, расплатился и заторопился на улицу.

Он неторопливо шагал по улице, с любопытством поглядывая по сторонам. Да, многое изменилось, пока его не было. И правда, постарела деревня, вроде как пониже стала росточком-то, а некоторые дома заколочены. Может, уехали, в город подались, а возможно и того… на погост снесли. И Аким невольно взглянул вдаль, где в тени берёзового колка находилось кладбище. Гляди ж ты, как разрослось! Вздохнул. Нахмурился. А потом снова зашагал. И заторопился, на душе полегчало, когда заметил родной дом, а не развалюху, что во сне привиделась. А вон и крыша мелькнула за сиренём, что заполонил весь палисадник. Толкнул калитку. Заскрипела, взвизгнула она и следом кинулась под ноги собачонка: рыжая, юркая и звонкая и загавкала, заверещала, и заметалась возле него, раздумывая, то ли укусить, то ли поластиться. И поджав хвост, шмыгнула в небольшую конуру, что стояла в тени забора, когда донёсся грозный окрик.

Аким Базанин прислонился к калитке. Сердце взбрыкнуло, неровно забилось, аж дыхание спёрло, когда он взглянул на дом. Наконец-то, добрался. И стоял так, пока не донеслись неторопливые шаги. На крыльце появился крепкий парень. Зевая, он потянулся, взглянув на Акима, и поперхнулся, а потом бросился к нему, по-медвежьи облапил и заколотил по спине крепкими ладонями.

— Братуха приехал, брательник! — протяжно закричал он и, повернувшись к дому, опять крикнул. — Мамка, наш Акимка прикатил. В галстуке. Весь важный — страсть! Встречай гостей!

И снова принялся обниматься.

Громыхнула дверь. Мать, как была босиком, так и бросилась к нему. Повисла на нём. Заохала мать, заплакала, обнимая сына. Аким глядел на неё, улыбался, а в душе сумрак был, когда увидел постаревшую за эти годы мать. Была-то невысокой, а сейчас вообще, словно к земле её потянуло: маленькая, худенькая и — седая…

Так и зашли в дом, обнявшись. Мать вцепилась, словно он уйдёт, и не отпускала, пока Аким на табуретку не уселся. И лишь после этого захлопотала, поминутно поглядывая на сына, а сама нет-нет и всплакнёт. А раньше слёзы за ней не водились. Бывало, появится слезинка и исчезнет, а может ладошкой смахивала, чтобы никто не увидел. А сейчас, вон она как — дорожки на морщинистых щеках. Господи, а морщин-то сколько стало! Аким мотнул головой. Постарела мать, а он не заметил. И виноватить нужно себя и только себя и никого более. Сам не ездил. Всё причины искал, всё на «потом» откладывал. А сейчас сидел за столом и на сердце боль: жгучая, сильная и тягучая. Боль, от которой никуда не денешься. Она всегда и везде будет с тобой, пока жива память…

— Слава Богу, приехал, — сказала мать и кивнула на окно. — И радость в дом пришла. Глянь, как солнышко заиграло, будто на Пасху, словно праздник светлый пришёл. А может и настал, потому что сынок домой приехал. Я уж заждалась, каждую минуточку в окошко поглядываю, на каждый скрип двери поворачиваюсь. Жду, когда ты приедешь. И дождалась…

И опять намокли дорожки на морщинистых щеках.

— Мамка, прекрати, — нахмурившись, буркнул младший сын, Сашка, и повернулся к брату. — Вот так всегда, как начнёт вспоминать всех, так слёзы в три ручья. Плаксой стала. Бывало, сидит, а потом глянешь, она ревёт. Почему, говорю, плачешь-то, а она плечами пожимает — сами текут. Так и живём…

Аким сидел, доставал гостинцы, раскладывая на столе, вполуха слушал братишку, а всё больше за матерью наблюдал и невольно, исподтишка покачивал головой, удивляясь, как же она изменилась с тех пор, как не стало отца. Исхудала, кожа да кости остались, и одежонка-то старенькая, вон латки на кофте, выцветший платок, из-под которого выбились седые волосы, лицо в морщинах, а руки тёмные, с въевшийся грязью, на руке свежий шрам, аж по сердцу словно резанули. Боль ноющая, тягучая… Аким мотнул головой и посмотрел на братишку. И правда, мать писала, что вымахал. Когда в город приезжал, парень как парень, ничего особенного, а сейчас перед ним богатырь сидит. Про таких говорят, косая сажень в плечах. Ручищи-то какие, ручищи! Вырос братишка, может, возмужал, а он не заметил. Всё занят был, чтобы с братом посидеть и поговорить, когда он приезжал. Так, пустые разговоры, как будто тяготился братом, а он уезжал и на душе легче становилось. А почему так — он не знал… И времени не было, чтобы домой съездить. А сейчас сидел, смотрел на старенькую мать, на повзрослевшего, возмужавшего брата, и такое чувство было, словно взяли и вычеркнули из его жизни все годы, сколько не был в деревне. Одним взмахом — раз и исчезли годы. Ушли они, а куда, да Бог знает. Наверное, мимо эти годы прошли, на пустяки потрачены. Оглянешься в прошлое, и ничего не видишь, кроме работы, кроме санатория или курорта в отпуске и бесконечных поездок по столичным магазинам. Все потраченные годы поменял на тряпки, обувь и всевозможные безделушки для дома, а что сделал для матери и родного дома — Аким задумался, и глубокая морщина пробежала по покатому лбу. Ничего не сделал, даже на письма не отвечал, потому что считал, что письма — это пустая трата времени. Изредка на праздники открытку отправлял и всё на этом.

Аким закряхтел, замотал головой. Братишка, сидевший напротив, усмехнулся, словно чувствовал, почему он нахмурился. Видать, понял, но не стал от дум отвлекать. Пусть сам разберётся как в жизни, так и со своей душой…

— Ну, сынок, рассказывай, как живёшь, — сказала мать, когда они стали пить чай. — Чем занимаетесь. Вообще, за жизнь расскажи…

— Что говорить-то? — пожал плечами Аким. — Всё хорошо. Нормально живём. Грех жаловаться, — и тут же перевёл разговор, кивнув на братишку. — Шурка, ты не обижай мать! Гляди, уши-то надеру и не посмотрю, что вымахал.

— За своими ушами следи, — буркнул братишка и шумно отхлебнул чай. — Вас нужно в первую очередь драть и ремня давать, что в деревню нос не кажете. Умотали и живёте, в ус не дуете. Скоро забудете, как друг дружку зовут, а про деревню и говорить нечего, вообще позабыли дорогу. Эх, да что говорить-то!

И махнул рукой.

— Ты, Сашенька, не повышай голос на старшего брата, — сдвинув бровки, заворчала мать. — Мал ещё старшим указывать. Вот будет своя семья, тогда узнаешь, почём фунт лиха. Будешь с утра и до ночи крутиться, лишь бы в семье всё было, лишь бы голодными не сидели. А сейчас, пока живёшь с мамкой, не перечь старшим! — она погрозила пальцем и повернулась к сыну. — Слышь, Акимка, повлияй на него. Я уж весь язык обколотила, а он только смеётся.

— Ну, мам, — забубнил Сашка. — Хватит, а?

— И ничего не хватит, — опять погрозила мать. — Меня не слушает. Совсем от рук отбился.

— Взрослым себя почуял, да? — Аким посмотрел на мать, потом перевёл взгляд на братишку. — Не расстраивай мать! Что натворил?

— Что-что… Когда по девкам бегал, — стала жаловаться мать, — боялась за него, что мужики из окрестных деревень соберутся, да рёбра пересчитают. Ладно, постращали его и отстали. Я уж втайне думала, хоть бы одна родила, чтобы он образумился. Так нет, Шурка стал захаживать к Ленке Новиковой, вдове, а у неё дитё малое. И чем дальше, тем чаще стал пропадать у них. Что ему, незамужних девок не хватает, если схлестнулся с вдовой да ещё с ребятёнком, а? Того и гляди в дом приведёт…

И посмотрела на старшего сына — защиту искала.

— Вдова — не гулящая девка, — , исподлобья взглянув, взъерепенился Сашка. — А Ленка — девка хорошая. Вообще уйду, если начнёшь запрещать. Одна станешь жить, тогда узнаешь! Ага…

— Вот, Акимка, видишь, — мать ткнула пальцем в младшего сына. — Видишь, как разговаривает. Слово поперёк не скажи, сразу в кошки-дыбошки!

Аким взглянул на мать. Потом посмотрел на братишку.

— Даже не знаю, что сказать-то, — помолчав, Аким развёл руками. — Если девка нравится, пусть живут. Не запрещай. Сашка — парень взрослый, пора своим умом думать. А что ребёнок? Дети — это не помеха. Своих народят и не различишь, где свои, а где чужие — все станут родными.

— Правду говоришь, брательник, — братишка кивнул на мать. — Настюха прибежит, гляжу, а мать нарадоваться не может. Усядутся вдвоём и шепчутся. Видать секретами делятся. Всё наговориться не могут. Обнимаются. А уходит, мать исподтишка гостинчик норовит сунуть, чтобы я не заметил. А я всё замечаю, всё! А сейчас ворчит...

— Как не ворчать-то? — мать помолчала, вздёрнула плечиками. — Я ж хорошего своим детям желаю. Чтобы не позорили себя перед деревней, а ежели сошлись, так жили, душа в душу, как мы с отцом…

Сказала и закачалась, вспоминая его, и опять на щеках мокрые дорожки.

Аким сидел за столом. Смотрел на мать и братишку. Думал и радовался, что сны не сбываются, какие замучили его. Не успевал уснуть, а уже перед глазами мать и брат, словно что-то случилось с ними. Хотя… да, наверное, случилось. Вон скоро братишка жену приведёт в дом. Это же хорошо. Мать, конечно, она должна, даже обязана поворчать, на то она и мать — стержень в семье, который удерживает всех. И не дай Бог, если стержень сломается, тогда вся семья распадётся, и каждый станет жить для себя…

— Что задумался, братуха? — Сашка толкнул локтем. — Всё будет хорошо. А мать поворчит и перестанет. На то она и мать.

Сказал, словно мысли Акима прочитал.

— Знаешь, Шурка, ехал сюда и думал, чтобы тебя в город забрать, — Аким пошкрябал подбородок. — Думал, что молодым делать в деревне? Успеешь в навозе поковыряться. Лучше бы помотался по свету. На работу устроился. Глядишь, квартиру получишь, и зажили бы в своё удовольствие. Пока молодые, надо ездить, а постарше станешь, так начнёшь задумываться, а нужно ли тебе с места срываться или нет? Чем старше становишься, тем тяжелее решиться, тем более бросать насиженные места, словно от себя, от души отрываешь. Год — кусочек, год — кусок, год — кусище. А сейчас поглядел на вас, послушал и даже не знаю, что и сказать-то…

И развёл руками.

Младший братишка задумался. Усмехнулся. Привстал с табуретки и раздёрнул занавески на окне.

— Взгляни туда, — он ткнул пальцем, показывая на далёкие горы, на блестевшую под солнцем речку, на луга, что были на другой стороне и на берёзовые колки, что взбегали по склонам. — Они не снятся ночами? Думаю, что снятся, потому что в городе этого не увидишь. А про деревню вспоминаешь? — он опять ткнул пальцем. — Я не хочу в город уезжать, где всё чужое и незнакомое, а здесь — это моё, — он обвёл рукой, показывая. — Куда ни глянь, я везде побывал, каждую тропку знаю, каждый родничок на берегу речки. Как говорят, где родился, там и пригодился, — а потом засмеялся, заметив, как Аким смотрел в окно. — Вижу брательник, снится деревня! — и тут же нахмурился. — А в город… Был в вашем городе. Красиво, но скучно. Походил по улицам, поглазел. Народищу много и ни одного знакомого. А на кого мамку оставлю? Как же она одна будет жить в деревне? Нельзя! Тем более что своё хозяйство. Без присмотра не оставишь, а мамка не справится одна-то. Нельзя уезжать! — и повторил. — А тебе снится деревня, по глазам вижу. Вон, как заблестели!

Сказал он и засмеялся.

Аким сидел и не знал, что ответить братишке. И правда, снится деревня, ох, как снится! Порой, бывало, спишь, а сам запах свежего хлеба чуешь. Руку протянешь и пытаешься взять кусочек. Проснёшься, во рту вкус хлеба, а на душе разочарование. А бывало так, что идёшь по улице и откуда-то потянуло дымком, словно баню топят. Не удержишься, повернёшься, и пытаешься разглядеть, где же она — баня деревенская да ещё посреди города. Частенько мать окликала. Тоже, услышишь и вздрогнешь. Неожиданно как-то, и сразу поворачиваешься, хотя прекрасно знаешь, что она в деревне. Да, во снах частенько бываешь и в деревне, и в тех местах, что сердцу милы были, где, как казалось, частичку души своей оставил. Наверное, так и есть…

— Ладно, мам, не ругай Шурку, — вздохнув, сказал Аким и растёр ладонями лицо. — Пусть живёт. Пусть жену приводит в дом, и живут. И тебе полегче станет, и внучка уже бегает — это самая главная помощница. Сама же радуешься, когда она прибегает. Значит, судьба такая, — а потом взглянул на них. — Полдня сижу, разговоры разговариваем, а никто ещё не рассказал, как сами-то живёте.

— Да как… — мать пожала плечиками. — Хорошо живём. Не жалуемся. И птицу держим, и коровка есть. Одно время хотела продать её, а Шурка запретил. Сена наготовил, аж на две зимы хватит. И зерно заработал. Хозяйственный! Всё у нас хорошо, сынок, а что ворчу, так уж старею, поэтому всякие мысли в голову лезут. И тебя жду. Каждый день жду. Утром поднимусь и в окошко поглядываю, на каждый окрик оглядываюсь. Вечером ложусь и кажется, что сейчас ты в дверь постучишь. Лежу и жду, когда зайдёшь…

И опять хлюпнула носом, снова мокрые дорожки на морщинистых щеках.

— А что нового в деревне? — отвлекая мать, сказал Аким. — От остановки шёл, всё головой вертел. Давно не был. Соскучился.

— Да, давненько не приезжал, — мать незаметно провела ладошкой по щекам, вытирая слёзы. — Видать, сильно занятый, ежли добраться не можешь. А что деревня… Живёт помаленьку. Одни на свет появляются, а других на мазарки относят. А некоторые до сей поры коптят небо. Ну и пусть живут, сколько свыше дадено. У каждого свой срок. А ещё Пошехонины стали погорельцами. В прошлом году полыхнуло. Никого дома не было. Одни головёшки остались. Ладно, сами живы. Председатель обещал помочь. Лес выделил. Новую избу поставят. Нашего Шурку позвали на помощь. Что ещё нового? — она пожала плечиками. — Прошлый год картоха уродилась — страсть! По верхам погреб заложили и ещё осталась. Продали. Шурке костюм справили, а мне отрез взяли, — и засмущалась, мелко махнула рукой. — Да куда мне его? Стара уж стала, чтобы в обновах щеголять, а Сашенька ворчит. Говорит, раз купили, значит, платье сошьёшь. Ага, пошью платье и стану в нём корову доить, — опять махнула рукой,  и рассыпался смех. —  А некоторые в город перебрались. Надоело одним жить, вот и поехали к детям. А вот нужны ли они там — никто не знает. Помыкаются, помыкаются и вернутся, как бабка Каманиха. С осени уехала, думала, в городе мёдом намазано. Всю зиму просидела в четырёх стенах, улицы не видела. Говорит, в окошко с пятого этажа, как из скворечника смотрела на людей. Весь день одна, а вечером дочка с зятем вернутся, каждый своими делами занят. Даже поговорить не с кем. Сунулась было к соседям, а дверь оставила открытой, так дочка вечером дала нагоняй. В общем, Каманиха дотерпела до весны, а там запросилась домой. Ладно, избу не продала. Вернулась, и нарадоваться не может, а уж наговориться — тем более. И сказала, что дальше околицы шагу не ступит. Хватит, нагостилась!

Сказала мать и меленько засмеялась.

— А, забыл про Петруху Лопырёва рассказать, — шлёпнув по лбу, хохотнул Сашка. — Знаешь его. Ну, который на молоковозке работал. О, учудил! Вся деревня покатывалась. Что-что… Жена родила у него. Петруха обрадовался — страсть! У них же один сын был. И снова сына родила. Ну и того… Петруха загулял на радостях. Со свояком съездили в райцентр, поорали под окном, чуть было в участок не угодили. Ладно, пожалели их, не стали забирать. Радость для мужика — сын родился! В общем, они вернулись, а свояк говорит ему, что нужно пацанёнка записать, а то как-то без имени ни туда и ни сюда. И потащились в контору, дураки пьяные. Свояк говорит, мол, как назовёшь сына? А Петруха не раздумывая — «Витькой запиши». «Как Витькой? У тебя же старший сын — Витька!» «Ну и что?» — хохотнул Петруха. — «Одного позову, а двое прибегут. Хорошо же!» Он пошутил, а свояк взял и записал и печать поставил. Когда протрезвели, уже поздно было исправлять. Вся деревня знала и уже Петрухиной жене передали. Она вернулась и первым делом, взяла кочергу и об спину сломала. Петруха целый месяц в бане ночевал, домой не пускала. А потом привыкла. И, правда, мимо их двора идёшь, возьмёшь и нарочно крикнешь — «Витька!» Глядь, сразу оба бегут, — и Сашка засмеялся, а потом нахмурился. — Ты помнишь Володьку Мелентьева? Ну, у которых дом на краю деревни стоит?

— Рыжий что ли? — Аким сказал и кивнул на окно. — Вон там жил, где тополь торчит, да? Конечно, помню! Друг детства. Вместе же на улицу бегали, а подросли, по вечерам возле клуба с девчонками дружили. Разве такое забудешь? — он засмеялся, а потом сказал. — А разве он не уехал из деревни? Мне казалось, что в городе живёт.

— Некуда Мелентьеву ехать, — сказал Сашка. — Ты уехал в город, а его мать не отпустила. Всё боялась за него. И отбоялась, а теперь…

И Сашка махнул рукой.

— О, тогда схожу к нему, — перебивая братишку, сказал Аким. — Тыщу лет не виделись. Посидим, поговорим. Детство вспомним, как баловались, как…

— Ага, сходишь… на кладбище, — запнувшись, перебил Сашка. — Там поговоришь с ним.

И мотнул головой, взъерошивая волосы.

Мать, сидевшая напротив, опять всплакнула.

— Как так? — с недоумением взглянул Аким. — Что произошло?

— Улетел с Чёртового моста, — сказал Сашка. — Разбился. Сам знаешь, какой это мост…

Да, Аким помнил Чёртов мост. Так назвали не мост, а отрезок дороги, который проходил по склону горы. В сухую-то погоду по нему ехать страшно, того и гляди мотнёт машину или мотоцикл и улетишь почти по отвесному склону вниз, где протекала речка. А в дождливую погоду вообще опасались ездить. Машины, подъезжая к этому месту, высаживали пассажиров, а сами прижимались к склону и еле ползли с открытой дверцей, чтобы успеть выскочить, если что-то случится. Все погибали, кто срывался…

— А что его понесло по мосту? — сказал Аким. — Есть же объездные дороги.

— Мать сказала, чтобы он съездил к дядьке Никону, что в соседней Лосевке живёт, — стала рассказывать мать. — Он помчался, а на дворе уже темно было. Видать, поленился в окружную проехать, а сунулся напрямки. Разогнался, как сказали и только выскочил на мост, мотоцикл потащило к обрыву, и он не удержался. Как вцепился в него, так и улетел вниз. Мать убивается. Себя винит, что сын погиб. Не дай Бог пройти через такое! Мужа похоронила, когда ребятишки маленькие были. Первый сын в армии погиб. Следом средний помер. Под лёд провалился. Выкарабкался, но заболел. Огнём полыхал. Не спасли. Умер. Все думали, что она умом тронется. Ничего, потихонечку оклемалась, но с той поры всё над младшеньким сынком тряслась, над Володенькой, и тоже не уберегла. Говорит, могла днём отправить его, а сказала вечером, когда стемнело, поэтому разбился. Одна осталась на белом свете. Всех схоронила. А теперь каждый день ходит на мазарки и разговаривает с сыновьями. Извелась. Одна тень от неё осталась. Придёт и всё прощения просит…

Страшно, когда дети уходят раньше родителей. И, как родителям доживать свой век с таким грузом на сердце — это никто не знает, знают лишь те, кто потерял детей, кто до последнего дня своего корил себя и ждал часа последнего, чтобы скинуть этот непосильный груз и встретиться с ними.

— Ладно, мам, перестань, — сказал Сашка, поднялся, вышел из-за стола и потянулся. — Баню топить?

— Натопи, сынок, натопи, — закивала головой мать. — Акимушка попарится. Давно не был в баньке, отвык, наверное. В городе не помоешься. Одно баловство — ваше корыто.

Махнула рукой и мелко засмеялась.

— Помочь с баней, Шурка? — следом поднялся Аким.

— Нет, сам управлюсь, — отмахнулся Сашка и направился к выходу. — Отдыхай, брательник.

И, хлопнув дверью, вышел.

— Ладно, тогда прогуляюсь, — сказал Аким, направляясь к двери. — На деревню посмотрю. Может, знакомых повстречаю. Посижу, поговорю с ними. Давно уж никого не видел.

— Иди, сынок, иди, — махнула рукой мать. — Посмотри, как мы живём. А вернёшься, в баньку сходите, городскую шелуху смоешь с себя. А потом повечеряем, на крылечке посидим и поговорим. Всё ж в родной дом вернулся, — и опять сказала. — Иди…

Аким вышел на крыльцо. Закурил, поглядывая на братишку, как тот неторопливо спустился по меже к речке, где стояла банька, и скрылся в ней. Потом вышел. Наверное, заметил, что Аким стоял на крыльце, помахал ему рукой,  и заторопился с вёдрами к речке, чтобы натаскать воды в баню…

Аким мотнул головой. Тишина… Нет, не тишина. Деревня живёт, но здесь как бы своё время. В основном, оно замедленное и тягучее, а поэтому жизнь спокойная и неторопливая. На улице загоготали гуси. Аким взглянул. Следом медленно шла по тропке девчонка в выцветшем платьишке, и с прутом в руках. Взглянула на солнце и не удержалась, чихнула, а потом звонко рассмеялась. Зашмыгала носом, приложила ладошку к глазам и посмотрела на Акима, а потом закивала головой — поздоровалась. В деревне принято здороваться, как со своими, так и с незнакомыми людьми. А в городе такого не увидишь… Мимо протрусила собака, опустив голову к земле. Остановилась возле столбика и задрала лапу, а потом отправилась дальше по своим собачьим делам. Поверху, по дороге протарахтел мотоцикл и замолк вдалеке. Загорланил петух, следом отозвались ещё несколько, и опять наступила тишина. А вскоре скрипнула калитка. На улице показалась бабка Кузьмиха: маленькая, сгорбленная старушонка в тёмных одеждах и в безрукавке, сделанной из телогрейки. Чуть ли не пополам согнувшись, опираясь на клюку, она оглядела улицу и зашоркала в сторону магазина, а потом остановилась возле соседнего двора и помахала рукой, подзывая соседку. И долго стояла, о чём-то с ней разговаривая, затем поправила платок и побрела по тропке. Аким мотнул головой, наблюдая за улицей. И, правда, здесь другая жизнь: неторопливая, размеренная и настоящая, не то, что в городе, где вечная суета, где по сторонам взглянуть некогда, где всегда торопишься и мчишься, стараясь перегнать время, чтобы за всем успеть. А оглянешься в конце жизни — и ничего. Пустота и ничего более. Вся жизнь потрачена на спешку. А здесь живи и радуйся жизни, а вокруг тебя такая красота, аж дух захватывает. Но главное — никуда не нужно бежать сломя голову. Просто живи, а спешка — это лишнее в жизни, потому что, как бы ты не торопился, а дальше мазарок не отнесут. Все встретимся там. У каждого человека свой срок в жизни, но остановка одна и та же — кладбище. Мимо никого не пронесут, у каждого будет свой холмик земли.

Аким опять мотнул головой. Посмотрел на братишку, который возле бани колол дрова и складывал в небольшую поленницу в предбаннике. Махнул рукой, куры опрометью бросились с крыльца и тут же принялись искать корм среди травы. Заскрипела калитка и Аким вышел на улицу. Он шёл по улице, поглядывая по сторонам. Иногда приостанавливался и смотрел на какой-нибудь дом или место, где был с ребятами в далёком детстве, и тогда его лицо светлело, словно он возвращался в своё прошлое. Память не умирает в человеке — она дремлет и достаточно увидеть что-то до боли знакомое: будь то излучина реки или футбольное поле, где играли с ребятами, цветущая сирень или яблоневый цвет, даже непритязательный одуванчик возле дороги, и тогда память просыпается и уже не отпускает человека, а всё больше и больше напоминает ему о прошлом, о детстве и юности, о друзьях и первой любви, да обо всём напоминает, что было там, в том далёком прошлом, но чего очень не хватает здесь — в нашем настоящем…

Аким Базанин вздохнул. Да, память заставляет вспоминать прошлое. Некоторых уж давно на мазарки снесли. Молодыми ушли, жизни не повидав, а другие живут. И многие разъехались, с кем в детстве были, не разлей вода. А сейчас редко созваниваешься, ещё реже списываешься, тем более — видишься. Всё осталось в прошлом, но это прошлое такое тёплое, такое желанное, что в самую тяжёлую минуту вспоминаешь о нём и каждое мгновение, проведённое там, словно силу придает и возвращает тебя к жизни здесь…

Он неторопливо шагал по улице. Господи, как же тут хорошо! Каждая мелочь напоминает о прошлом, заставляя улыбнуться, но может затронуть так, что на глазах появится слезинка. Не слёзы боли, а слёзы о прошлой жизни, сожалея, что время ушло, а ты не заметил его за всякими ненужными пустяками, гонясь за призрачным счастьем. А настоящее счастье вот оно, рядышком, протяни руку и дотронешься до него. Было бы желание…

Аким курил, поглядывая на холмистые склоны, что были видны за речкой. Туда бегали с ребятами зимой, чтобы покататься на лыжах. Как сейчас помнил, несёшься по склону, а ветер слёзы выбивает, и ничего не видишь, лишь слышно, как лыжи стучат по насту. Страшно на душе, но в то же время, был такой восторг, что хотелось набрать побольше воздуха и закричать: громко, протяжно и радостно. И восторженно орали, и неслись по склону, и падали, но снова поднимались и опять мчались вниз. И кричали…

А там, где узкий мостик, всегда овечек пасли. Пока прохладно, овечки паслись, а наступала жара, они забивались в кусты, в тенёчек и до вечера лежали. Приходила мать. Обед приносила и сидела рядышком, дожидалась, когда юные пастухи пообедают, а потом наказы давала, когда вести и, как вести, чтобы овцы не разбежались. Ничего, справлялись, хоть и мальчишками были… И рыбу с мальчишками ловили, картоху пекли, а ещё за горохом бегали на колхозное поле, едва появлялись стручки. Ух, какие же сладкие — эти стручки! А потом бежали в школьный сад, и пока никто не видит, полные пазухи набивали кислющими яблоками. Грызли, пока оскомина не появлялась на зубах, а потом раздавали всем желающим. Аким поморщился и тягуче сплюнул, вспомнив яблоки из детства. Эх, память ты, память…

А здесь когда-то жила Валька Матросова. Аким приостановился и прислонился к огромному кряжистому дубу. Раньше был большим, а сейчас вообще стал неохватным. Раньше под ним лавочка стояла, и они с Валькой просиживали до петухов. Обо всём говорили. Планы строили на будущее. Почему-то оба были уверены, что вырастут, поступят в техникум или институт, а потом поженятся. И всю жизнь будут вместе, ни на минутку не расстанутся. Чистые мечты далёкой юности, словно весенние наряды жизни — яркие, волнующие и светлые. Аким стоял, прислонившись к дереву. Сколько лет прошло, уж старость на подходе, а гляди ж ты, ничего не забыл, каждую мелочь помнит. Да уж, хотели через всю жизнь пройти, а не получилось. Наверное, потому, что это — жизнь. Он укатил в город, а через год уехала Валя. К родственникам отправилась и там осталась. Понравилось. И город хороший, и люди такие же. Первое время переписывались. В любви клялись, друг без друга жить не могли. Обещали, что после учёбы будут вместе и тогда уже не расстанутся. И правда, чистые и светлые мечты… В армии отслужил, вернулся и узнал, что Валя вышла замуж. Что-то в душе ворохнулось, но обиды не было. Может повзрослел, а может жизнь заставила смотреть на всё другими глазами… И всегда с теплом вспоминал её. С теплом и легкой грустинкой… Детство и юность, какие же они славные — эти времена!

Аким Базанин не заметил, как добрался до кладбища. Он постоял возле берёзок, поглядывая по сторонам. Господи, как же они выросли! И берёзы выросли, раскинули ветви, едва слышно шелестят над головой, и кладбище стало большим. Вон уже повсюду холмики видны. Аким постоял, а потом приоткрыл воротца и шагнул внутрь. Тихо на кладбище. Люди рождаются, чтобы сюда попасть. Одни не торопятся, а кто-то мчится через жизнь. И не успевает рассмотреть, почувствовать вкус этой жизни, не успевает оглянуться, а последнее пристанище перед тобой. Осталось перешагнуть порог и всё. Маленький шажок, едва заметное движение и все заботы останутся позади. И все находят покой на погосте, у каждого свой путь, который заканчивается в этом месте. Раньше или позже, но — здесь…

На душе грусть. Аким оглянулся, а потом зашагал по заросшей тропке, всматриваясь в лица на фотографиях и в надписи на памятниках. Одни могилки ухоженные, а другие заброшенные. Видать, некому ухаживать. Может, они где-нибудь тоже нашли последнее пристанище, а может, поразъехались, как Аким и его братья и до сей поры не могут найти время, чтобы проведать родителей, или вообще забыли дорогу в родной дом. Больно и обидно стало на душе. Аким мотнул головой. Господи, сколько же молодых похоронено! Жизни не видели, вкуса не почуяли, а уже лежат. И лишь здесь, всматриваясь в молодые и старые лица на фотографиях, начинаешь понимать, что жизнь слишком хрупка, оступись, и нет её — этой жизни и поэтому она — ценна.

Он разыскал могилу отца. Давно не был, с той поры, как на похороны приезжал и всё. Присел на скамеечку, что была вкопана рядом с оградкой. Ухоженная могила. Ровный бугорок земли, оградка и памятник покрашены в голубой цвет — это Сашка постарался, как он понял, а вот цветы посажены — мать позаботилась. С фотографии смотрел отец. Устало смотрел, как в жизни. Сколько Аким помнил себя, отец всегда работал. И хозяйство большое, и семья не маленькая и везде нужно поспеть. И отец пластался, лишь бы всё успеть сделать в жизни. Наверное, он выполнил и перевыполнил план, все силы и всю душу вложил в работу и в свою семью, и поэтому так рано ушёл из жизни. Сколько лет прошло с тех пор, как его отнесли на мазарки, а Аким не смог найти времени, чтобы приехать в деревню, чтобы проведать отца. Всё казалось, что успеет, всё на «потом» оставлял. И если бы не дурные сны, ещё неизвестно, когда бы приехал. Да и приехал бы — он не знал...

Долго сидел Аким на лавочке. О чём-то думал, много курил. Смотрел на отца, вспоминал его и братьев, думал о матери и своей семье. Потом поднялся, постоял возле оградки и направился к выходу. Казалось бы будний день, но там и сям мелькали платки, а из того угла донёсся скрежет лопат и были видны несколько мужиков. Наверное, ещё один нашёл здесь последнее пристанище. Вырастет холмик, поставят крестик, а на табличке короткая чёрточка, разделяющая дату жизни и дату смерти, вот эта чёрточка и есть человеческая жизнь…

Прикрыв воротца, Аким приостановился возле берёзок, поглядывая сверху на деревню, а потом зашагал по тропинке. Отовсюду пение птиц, стрекотали кузнечики, ветром донесло песню. Видать, концерт передают. Из-за поворота показались два велосипедиста. Это мальчишки неслись на речку, а следом бежали друзья и свернули с дороги, напрямки помчались, лишь бы первыми добежать до реки. Заорал петух: громко, протяжно, а вслед ему завторили другие и началась перекличка по деревне. Аким неторопливо шагал вдоль домов, изредка останавливался и опять смотрел на знакомые места, а на душе было легко и радостно. Вокруг кипела жизнь. Ребятишки играли на улице, а там девчонки разложили фантики и устроили магазин под сиренём, возле домов там и сям сидят старики — греются на солнце да разговаривают. Промчалась машина, поднимая клубы пыли, и Аким не удержался, громко чихнул и засмеялся, а потом невольно оглянулся на берёзовый колок, где находилось кладбище. В деревне вечерняя суета, а там тишина, словно время застыло. Так оно и есть, у каждого, кто там находится, было своё время в жизни, а теперь оно застыло…

Аким Базанин шагал по дороге. Здоровался с соседями, иногда останавливался и разговаривал, а потом снова пускался в путь. Аким спешил домой, где его слишком долго ждали. И сегодня они весь вечер будут сидеть за столом, пить чай с карамельками, зайдут соседи на огонёк и начнутся долгие беседы. Будут говорить обо всём, но в то же время, как показалось бы со стороны, ни о чём — обыкновенные разговоры о жизни и далёком прошлом. А прошлое такое тёплое и желанное, и когда вспоминаешь о нём, тогда каждое мгновение, проведённое там, словно силу придаёт и возвращает к жизни здесь — в настоящем…

Он торопился домой и в своё далёкое прошлое, чтобы наконец-то вернуться в настоящую жизнь.