Ленька сидел на подоконнике. Смотрел на машины, которые день и ночь сновали по дороге. Смотрел, а мыслями был рядом с матерью. Ленька ненавидел родную мать. Один сын и тот нежеланный. «Кусок аборта», так она называла его в пьяном угаре. И начинала себя жалеть, если бы старая Марфа сделала всё правильно и не пожадничала чего-то, а чего, Ленька не понимал, тогда бы она избавилась от него еще в зародыше. А так, из-за ошибки старухи или ее жадности, она чуть было не сдохла из-за потери крови, но врачи вытащили с того света, и ей пришлось несколько месяцев проваляться в больнице, а врачи радовались, чуть было не заплясали, что удалось не только ее спасти, но и плод сохранить. Правда, детей уже не будет — это не беда, главное, что удалось спасти первенца. Они радовались, сволочи, когда сделали кесарево сечение, распахали всё брюхо и достали живым этот недоношенный кусок аборта, который лучше бы в утробе подох, чем смотреть на него каждый день и разлохмаченная, тыкала пальцем в сына…

— Мам… мам, не ругайся, — маленький Ленька пытался обнять ее. — Ну, мам…

И заплакал, не понимая, почему мать ругает его.

— Пошел в комнату и носа не высовывай, — рявкнула пьяная мать, провела по косматой голове, пытаясь пригладить волосы, халат распахнулся, а она даже не заметила. Пьяная ухмылка на лице. Она пыталась остановить взгляд на нем, но не удавалось, и тогда оттолкнула. — Будешь жаловаться соседям, отлуплю как сидорову козу!

Она намахнулась на Леньку, а потом толкнула в комнату и с треском захлопнула дверь, а сама отправилась на кухню, где ее ждал знакомый мужик.

Ленька, будучи мальцом, не понимал смысл этих слов. Обижался на мать, продолжая ее любить, а она ни за что, не про что, могла отлупить его ремнем, потому что попал под горячую руку, потому что у нее не было настроения или постоянно просил жрать — этот неслух, уродина, еще как-нибудь обзовет, в конце обязательно даст затрещину, а потом начинает вспоминать старую Марфу, по вине которой и к радости врачей появился он — этот кусок аборта. Ленька обижался и закрывался в комнате или убегал на улицу, если удавалось выскользнуть незамеченным, но и там не было спасения. Нелюдимый, он сторонился мальчишек, которые постоянно обзывали его дурачком и смеялись над ним. А соседки жалели. Подкармливали его, словно зверька, подманивая куском пирога или конфеткой, зная, что мальчишка голодный, а за спиной ругали мать. И с каждым годом его любовь к матери угасала словно свечечка, но с каждым днем росла обида на нее, пока не превратилась в ненависть, которую он затаил в душе и думал, что когда-нибудь придет время, он расквитается с матерью за всё…

Дом, в который они переехали, был Ленькиным ровесником. Красивый и необычный дом, если сверху взглянуть. Словно две буквы «Г», соединили, но в то же время, разделили большой подворотней, на стенах которой ребятишки любили рисовать, а вечерами стояли парни с девчонками и постоянно слышались разговоры или смех, пока родители не открывали окна и не загоняли всех домой и на весь двор раздавалось, что еще женилка не выросла, чтобы женихаться, ну-ка быстро домой, пока ремень в руки не взяли. А еще местные алкаши облюбовали подворотню. Вынырнув из винно-водочного магазина, который был в доме, сразу заворачивали в подворотню, окриками разгоняя ребятишек, чтобы не мешались, сами откупоривали бутылки и тут пускали по кругу, то и дело, посматривая на дорогу, не видно ли милиции, а то, не дай Бог, загребут под белы рученьки и отправят в вытрезвитель. Пили бормотуху, снова направлялись к магазину, выпрашивая у прохожих немного мелочи, опять покупали дешевое вино, прозванное в простонародье бормотухой, опять устраивались в подворотне, пуская бутылки по кругу, тут же справляли нужду, и стойкий запах мочи пропитал подворотню, заставляя прохожих морщиться, а уж молодых девчонок тем более, которые фыркали, зажимая носы, и торопились пробежать через подворотню, а потом шумно вдохнуть — это днем, а вечерами, когда стояли с парнями, что-то никто из них не замечали едкого запаха мочи. Вот что делает любовь…

Мать переехала в этот район, когда Ленька малышом был. Он этого не помнил. Так, что-то мелькало в памяти. Широкие лестницы, гулкие этажи, большие площадки на этажах, окна высокие. Вроде все на этом, что помнил он. А потом всплыло, как у матери выпросился на улицу. В окно видел, что во дворе была песочница, и он собрался в ней поиграть. Вышел. Спустился во двор. А там мальчишки играют. Его не подпустили. Прогнали. Ленька обиделся, захныкал и пошел домой. В подъезд зашел, а квартиру не помнит. Все двери одинаковы. И забыл, на каком этаже жили с матерью. Совался во все двери подряд. Двери на замке. И Ленька задал такого ревака, что соседи повыскакивали с матерью во главе, которая потом всыпала ему по первое число и загнала домой. Это было первое воспоминание из далекого детства…

Ленька часто просыпался ночами и подолгу лежал во тьме, посматривая на окно. Пока был маленьким, окно казалось огромным и вытянутым, и ему было страшно смотреть в свете фонаря на два креста или крестовины, словно нависшие над ним. Лежал на кровати, смотрел в окно, за которым раскачивался фонарь, отбрасывая тени этих крестов на голые стены комнаты. И кресты шевелились, словно раскинули руки над ним, того и гляди схватят.  Хотелось побежать к матери и нырнуть к ней под одеяло, прижаться к ней и закрыть глаза, до того боялся этих теней, но в то же время, он знал, что мать схватится за ремень, если он зайдет в ее комнату. И ему приходилось лежать, затаив дыхание, он таращился на окна, опасаясь шевельнуться, в которых высвечивались кресты и не замечал, когда засыпал, а утром, едва открыв глаза, он уже не боялся, потому что вместе крестов в окне стояли крестовины, разделяя их на четыре части.

С той поры прошли годы. Выросла береза напротив окна и уже по комнате разбегались многочисленные тени от ветвей, когда за окном задувал ветер и тогда ветки постукивали по стеклам, будто просили, чтобы открыли окно и впустили погреться в осеннюю или зимнюю непогодь. Зимние тени были мелкими, как и ветви березы, а летом густели, покрываясь листвой и уже эти тени становились лохматыми. Лежишь на кровати, а по стенам мечутся фантастические фигуры неведомых животных, а Ленька лежал и представлял себе, к примеру, жизнь на других планетах или охотничью заимку, затерянную в бескрайней сибирской тайге. Да много всего передумал Ленька в этой комнате, которая превратилась для него в островок или уголок, где он чувствовал себя свободным, но в то же время, комната превратилась камеру заточения, в которую закрывала его мать и, чем старше он становился, тем больше ненавидел свою мать…

— Мам, а кто мой отец? — в который раз спрашивал Ленька. — Ты никогда не говорила про него. Кто он?

И теребил мать.

— Отец что ли… — мать хмуро взглядывала на него. — Сволочуга он, и гад, каких поискать! И ты не лучше вырастишь. Яблоко от яблони… — помолчала, потом рявкнула. — Поубивала бы, сволочи!

И намахнулась, чтобы ударить, а потом пьяно ухмыльнулась и ушла на кухню, где ждал собутыльник.

Но однажды, когда он вернулся из училища, мать неожиданно зашла в комнату. Ленька, как обычно, сидел на подоконнике и смотрел на улицу. Окно заменяло ему телевизор. Что-нибудь увидит и начинает мечтать. А мечты, куда только не уводили! Везде бывал, всё повидал, и будущее казалось сказочным, где у него, взрослого и красивого, была другая жизнь — светлая и яркая, добрая и радостная, а вокруг были только лишь хорошие люди, а вот матери среди них не было. Места не нашлось…

Мать зашла в комнату. Остановилась. Долго смотрела на него. У Леньки сжалось внутри. Сейчас снова начнет ругать его, привычно влепит затрещину, а потом жалеть себя, что из-за него вся жизнь пошла наперекосяк. Но мать промолчала — это еще больше настораживало. Хорошего не жди. Ленька заелозил по подоконнику. Лучше бы врезала или бы отматерила, обозвала всяко, а она молчит, и не знаешь, что от нее ждать.

Мать с грохотом придвинула старый скрипучий стул. Плюхнулась на него. Вытащила из кармана халата помятую пачку «Примы». Закурила. Стряхнула пепел на пол. Снова посмотрела на него.

— Что набычился? — зашлась в кашле мать. — Что смотришь словно звереныш? Того и гляди укусишь.

Ленька промолчал. На шкуре испытал, лучше молчать, иначе отлупит. Но в то же время, он удивился. День на улице, а мать не пьяная. Так, выпимши, можно сказать, но не вусмерть, как обычно бывала. И дружков не видно, с кем гулянки устраивала.

— Ну, сынок, как поживаешь? — Ленька аж головой мотнул, услышав ее — сынок, но еще больше удивился, когда она принялась откровенничать, но промолчал, чтобы не разбудить лихо. — В училище учишься. Самостоятельным стал. И мамка не нужна. Не смотри на меня так, не зыркай глазащами. Вон какой вымахал. Смотришь, а сам готов укусить меня. На, кусай! — она вскрикнула и рванула ворот халата. — Думаешь, не замечаю это? Я все вижу, но молчу. Сама виновата, сама. Не нужно было тебя рожать. А всё он — батя твой. Сволочь, каких поискать! Из-за него моя жизнь наперекосяк пошла. Сломал ее — жизнь мою и скрылся в неизвестном направлении. Я ж без мамки с папкой выросла. Тетка, дальняя родственница, за мной присматривала. Она одинокая была. Взяла меня. Правда, некогда было воспитывать. Она на работе пропадала, а я уж сама по себе росла. Хотела после школы на завод пойти, да не получилось. Девчонкой была, когда мужики стали на меня заглядываться. Сволочи, словно медом намазана! Каждый норовил в уголке прижать. А твой батя сначильничал меня. В соседях жил. И жена его — еще та стерва! Знала, что случилось, но встала на его сторону. Запугала тетку и меня. Сказала, если тетка пожалуется, отправит меня за сто первый километр, как какую-нибудь простимаху, потому что у них свидетели есть, что им больше поверят, чем нам с теткой. А когда понесла от него, кинули деньги на аборт, дали адрес бабки, которая всё устроит, а сами собрали вещички и умотали из города. С той поры не видела его. Тетка отвела к старухе. Не получился аборт. Чуть Богу концы не отдала. А когда родила, тетка выставила меня за дверь. Дурная кровь, как она сказала. Ты был копией папаши. Один в один похож на отца. Как взгляну на тебя, аж душа переворачивается и, чем старше становился, тем больше был похож. Сволочуга, чтобы ему ни дна, ни покрышки! Смотрю на тебя с утра до ночи, а перед глазами он встает, как в комнату ворвался, как слюнявыми губищами тыкался в грудь, как измахратил меня, пока его баба была на работе. Гляжу на тебя, а вижу его…

— А что же ты в детдом меня не сдала? — не удержался, перебил Ленька. — Освободилась бы…

— В детдом сдать… — мать взглянула на него. — Ты не поймешь, почему не сделала это, — она помолчала и неожиданно рявкнула, рванув ворот халата, словно он душил. — Да чтобы вы сдохли: и батя твой, и тетка родная, и ты — в том числе! Всю мою жизнь испоганили!

Она ткнула пальцем в него, вскочила — растрепанная и злая, с ног слетели тапки, а пятки грязнущие! Она подскочила к Леньке, намахнулась, чтобы ударить, но наткнулась на его взгляд, словно загнанный зверек смотрел на нее, опустила руку и вышла, хлопнув дверью. Больше к этому разговору не возвращалась, словно его никогда и не было, да и Ленька не хотел ворошить ее прошлое…

Ленька ненавидел мать. Мать была невысокая. Даже некрасивая, если с другими сравнивать, а всё же что-то в ней было, если мужики оборачивались на нее. И мать пользовалась этим. В минуты просветления, когда она пыталась вести трезвую жизнь, ухаживала за ним. Что-то покупала, на кухне возилась, суп варила или картошку тушила, бралась наводить порядок в доме, а потом до первой рюмки и снова все вставала на круги своя. Мать была еще не старая, а со своими пьянками превратилась в старуху. Седые космы, лицо одутловатое, припухшие глаза, тонкая ниточка губ, нос с горбинкой, нависший над губой, всегда застиранный халат и морщинистые руки. Старуха, а на деле еще молодая.

Ленька вздохнул, вспоминая мать. Да, время быстро идет. Мать не была красавицей, но все равно притягивала мужиков. Правда, — это было давно, когда она была молодой. Но промчались годы, что в ней было привлекательным — это исчезло. Она превратилась в неряшливую женщину, потрепанную жизнью, но все равно продолжала приводить мужиков, а его загоняла в комнату и запрещала появляться оттуда. Ленька с малых лет помнил, что в доме у них постоянно появлялись и исчезали мужики. Вечерами или днем приходили, мать наглухо закрывала дверь и несколько часов не выпускала его из комнаты. Он прислонялся к двери, пытаясь услышать, чем они занимаются. Хотелось кушать. Он чувствовал вкус еды на столе. В животе урчало. И в туалет хотелось. Пока был маленьким, Ленька боялся открывать дверь. Мать сразу бы отлупила его. У него и так на спине остался отпечаток от хлопушки, которой выбивают пыль из подушек или матрасов, а мать приспособилась лупить его этой хлопушкой, потом бросала его и уходила и опять возвращалась с очередным собутыльником…

— Проститутка! — вслед плевали соседки. — Алкашка, как таких земля носит! И куда милиция смотрит — не понимаем. Вот мы бы показали ей, будь наша воля…

И грозили кулаками.

— А что ей милиция сделает? — пожимая плечами, говорили другие. — Она же тихо себя ведет. Ну, пришел мужик в гости. Посидели, выпили, поболтали. Никому не мешают. А в семью лезть… Знаете, бабоньки, чужая семья — потемки. В своей бы разобрались, у себя под носом не видите, что творится, а лезете других учить.

И замолкали, поджимая губы.

А Ленькина мать только посмеивалась и, покачивая бедрами, призывно смотрела на встречных мужиков и они, не выдержав, поворачивались, чтобы взглянуть ей вслед.

Ночь за окном. Мечутся тени по стенам, потом опустились и пробежали по полу и снова мелькнули на противоположной стене, а потом исчезли. А Ленька лежал, укрывшись одеялом до подбородка, и прислушивался к проезжающим машинам. Рядом с домом проходила дорога, по которой круглосуточно мотались машины. Днем-то не замечаешь шум и грохот, а наступает ночь, засыпает город и тогда любой звук слышен, а шум машин — тем более. И свет фар то и дело мелькал на потолке, цеплялся за стены, запутывался в густой березе, отблесками освещая комнату, и исчезал. Ленька не закрывал окно наглухо шторами. Наоборот, он раздвигал, чтобы ночью, когда проснется, лежать и наблюдать за ночными тенями, то и дело скользящими по комнате. Ночь для него была отдушиной, что ли…

Леньку на учет в милиции поставили еще в школе. Пришел раньше всех в школу. Сунулся в класс, а дверь открыта. Думал, училка пришла. Зашел. Возле двери поднял с пола ручку, потом еще какую-то мелочь. Уселся за свою парту и стал рассматривать находки. А тут учился зашла. И разоралась. Обвинила его, что замок сломал, в учительском столе шарился. А вот и доказательства его вины. И ткнула в находки, что он с пола подобрал. Потащила к директору. Его никто не слушал. Обвинили, постановили, и оказался на учете в милиции. Нелюдимый и молчаливый, он многим не нравился, а учителям тем более. Поднимут его, он стоит и молчит, лишь исподлобья зыркает глазищами. Одноклассники смеялись, дурачком называли, когда он отказывался отвечать. Лучше двойку получить, чем слушать насмешки одноклассников. И садился, хмуро посматривая на всех. Учителя пугали, если не станет учиться и не возьмется за ум, попадет в колонию для малолетних преступников. И так каждый раз, но однажды Ленька не удержался, когда сказали про колонию. Взглянул на учителей и буркнул:

— Лучше в колонию попасть, чем дома жить. Неизвестно, где мне лучше будет, за колючей проволокой или с родной матерью.

И ткнул пальцем в мать, которую вызвали в школу, когда его разбирали на педсовете.

И тут же при учителях, он получил сильную оплеуху…

Лето на дворе. Жара несусветная, как говорят соседки во дворе. Ленька прошелся по квартире и распахнул окна. Вернулся в свою комнату. Поставил стул возле окна. Уселся, облокотившись на подоконник, и принялся наблюдать за улицей. У него окна выходили на проезжую часть, и перед ним был необъятный простор, не то, что у тех, у кого окна во двор смотрят, а напротив окна другого дома. И люди таращатся друг на друга круглые сутки. Окно в окно. Лицо в лицо. Взглядами встречаются, пересекаются. Головой мотнут, здороваясь, крикнут, как дела и все на этом. С треском захлопнется окно и весь мир — это твоя квартира. А у Леньки такой простор, дух захватывает! Дорога перед домом, по которой круглосуточно снуют машины, а за ней тянется широкая лесополоса, за которой едва видны крыши жилого района, а если пройти дальше, попадешь на крутой обрыв реки, и на другой стороне тянется лес без конца и края...

Когда к матери приходили мужики, она закрывала Леньку в комнате, чтобы не мешал. Хмуро смотрела на него, грозила пальцем, что отлупит, если высунется, захлопывала дверь и торопилась к очередному мужику. Ленька прислонялся к двери, прислушиваясь, что там делается. Было слышно, о чем-то бубнил мужик, доносились взвизгивания и хохоток матери, звякали стаканы, потом они уходили в комнату матери и надолго затихали. Опять звякали стаканы и бутылки. Довольный голос мужика, пьяненький — матери, быстрый шепот, долгое топтание возле двери и гость уходил. Мать открывала дверь в комнату, где был Ленька, а сама ложилась спать или снова отправлялась на улицу за очередным знакомым, как она говорила сыну. Все мужики, какие бывали у них дома, были ее знакомыми. И всегда Леньку закрывали в комнате. Чаще всего он засыпал голодным, не дождавшись, когда уйдет очередной знакомый. А бывало, когда мать приводила мужика и привычно загоняла Леньку в комнату, сама звенела бутылками, тарелками, доносился запах выпивки и еды, у него сразу же урчало в животе. Казалось, ему всегда хочется кушать. Подними ночью, спроси, Ленька, жрать будешь? И он бы не отказался…

С грехом пополам, Ленька закончил школу. Наверное, учителя радовались, когда его выпустили. И второгодник, и двоечник, и хулиган, и воришка, и… И такой послужной список был, что все говорили, что ему прямая дорога в тюрьму. Но Бог миловал. Правда, в восьмом классе чуть было не загремел на малолетку, когда залезли с другом в киоск. Понабрали пирожков, карамелек, газированную воду и папиросы, вытряхнули мелочь, какая нашлась под прилавком, и заторопились в парк, который был через дорогу. Перелезли через забор. Уселись на ближайшую скамейку и принялись за пирожки. Живот подводило от голода, так хотелось кушать. Здесь-то и поймали с поличным. Они даже пирожки не успели съесть. Другу, он был старше Леньки, дали срок, пусть небольшой, но все же, а Леньке повезло. Он отделался легким испугом, как на суде сказали. Условный срок получил, но предупредили, ежели еще раз попадется, тогда припаяют на всю катушку...

Ленька прошелся по квартире. Скудная обстановка. Голые обшарпанные стены. На кухне стол и три табуретки. Он громыхнул горячим чайником. Плеснул заварку в кружку, добавил кипяток, насыпал три ложки сахара, взял кусок черствого хлеба и подошел к распахнутому окну и принялся потихонечку пить чай, посматривая на улицу. На улице жара, а ветер, гулявший по квартире, был сухим и обжигающим. Уже вторую неделю на город навалилась жара. Асфальт плавился. В некоторых местах шагаешь и чувствуешь под ногами, каким мягким стал асфальт. Возле автоматов с газированной водой змеились длинные очереди. Все хотят пить. И даже собака, сидевшая в теньке возле автомата, просящим взглядом смотрела на пьющих, словно просила, чтобы с ней поделились. Некоторые выпивали и уходили, словно не замечая собаку, а другие искали взглядом, куда бы налить, но посуды не было, и тогда они в теньке автомата наливали небольшую лужицу и неизвестно, кто быстрее осушал ее — собака или жара.

Жара. На улице вечер, но дома пекло, а еще запах тлена. Мать схоронил, а запах не выветривается. Казалось, им пропитаны все стены, все вещи и даже чай, который он пил, тоже отдавал тленом. Ленька поморщился. Заглянул в кружку. Вылил в раковину. Следом вылил заварку и снова заварил свежий чай. Налил. Попробовал, но все равно во рту этот тяжелый привкус тлена. Он закрутил головой. Чертыхнулся и сплюнул, невольно вспоминая мать…

— Ты, Ленька, держи себя в руках, — советовали соседки. — Какая-никакая, но она мать и плохо о ней говорить нельзя. Лучше промолчи, но не лайся.

И норовили погладить его по голове или по плечу.

Мать выгоняли с работы. Она устраивалась на другую, но продолжала выпивать и ее снова выгоняли, но мать опять куда-нибудь устраивалась. Неделю-другую держалась, пока не получала аванс или расчет, а потом уходила в загул. И с каждым годом опускалась все ниже и ниже. Не мужиков приводила, а алкашей, которые могли бы налить рюмку-другую, чтобы подлечиться, а где лечение, там очередная пьянка. И к вечеру, когда Ленька возвращался из училища, мать была на бровях, как говорили соседи. Он здоровался и молчком проходил мимо скамейки, на которой сидели старухи и пытались его остановить, чтобы рассказать про мать. А что рассказывать, будто он не знает, как она пьет и что делает. И всякий раз, чтобы ни с кем не встречаться, он старался задерживаться у друзей или в училище, куда он поступил после школы.

В хабзайке, куда Ленька поступил, легче учиться, да и вообще спокойнее, чем в школе, как ему показалось. В школе всех отстающих и хулиганов пугали хабзайкой, как у них говорилось, а на деле — это училище, которых было несколько в городе. Пугали, что там собрался сброд, от кого избавились в школах, хотя дорога для них в колонию для малолетних преступников, а их пожалели, и они будут учиться в хабзе, потому что никуда больше не возьмут, кроме училища. Получалось, что хабзайка — это промежуточная станция между волей и зоной для малолеток. Если за ум не возьмешься, значит, попадешь в колонию. И ученики в школе такие страсти рассказывали про училище, что вправду казалось, что там собрались одни уголовники или будущие уголовники. И Ленька, честно сказать, испытывал страх, когда поступил туда. Но в первый же день увидел, что там учатся такие же ребята и девчата, как и он, а может, получше его. Ведь у каждого были свои причины, из-за которых он поступал в училище. И не только из-за того, что был двоечником или хулиганом. У одних родители пьющие, а другому нужно получить профессию, потому что он не собирался в институт, а решил стать простым рабочим, а некоторые наоборот, поступали в хабзайку, чтобы получить рабочий стаж, а потом брали направление от училища и уезжали поступать, все двери техникумов и институтов для них будут открыты. Правда, были и такие, кем пугали в школе. Приходили в хабзу уже с судимостями, как Ленька, а другие попадали на зону уже в училище, кто на первом курсе, едва поступив, другие на втором или третьем курсе. Всякие были, и у каждого своя судьба…

— Фу ты, ну ты! — мать покрутила в воздухе рукой, когда впервые увидела Леньку в училищной форме. — Гляньте на него, вырядился! Теперь и мамка не нужна стала. Ну и…

И мать грязно выругалась.

Ленька быстро нашел общий язык с ребятами. Почти у всех были похожие ситуации. Эти ребята видели куда больше в жизни, чем мальчишки в нормальных семьях. Они куда раньше повзрослели, чем другие сверстники. И отношение к жизни у них было другим, чем у ровесников. Правда, каждый выбирал свою дорожку в этой жизни. Одни шли по стопам родителей, кто спивался, кто на зону отправлялся, как в дом родной, но многие все же стремились к нормальной жизни, как все люди живут, а не к той, что была в родном доме, потому что с детства насмотрелись на пьяные рожи и драки. И таким ребятам хотелось забыть эту жизнь, вырваться из нее и зажить, как другие люди живут, как нормальные люди, а не родители — алкаши.

Ленька не приводил домой своих друзей, где была вечно пьяная мать, где собирались ее собутыльники, где были постоянные пьянки, прерываемые приходом участкового, которого вызывали соседи, которым осточертели эти попойки и пьяные рожи в подъезде. Ленька, едва появлялся во дворе, уже знал, что его ждет дома. Он заходил в подъезд, поднимался на чердак, выбирался на крышу и подолгу сидел, наблюдая за спящим городом, а потом возвращался домой, надеясь, что пьяная мать уснула…

Правда, на первом курсе Ленька задурил. После школы, где наказывали за каждую провинность, в хабзайке была свобода, как ему казалось. Делай, что хочешь, и тебе ничего за это не будет. Он словно вырвался из клетки. Новые друзья, новые увлечения и полная свобода действий. На переменах стреляли деньги, кто-то отправлялся в ближайший магазин, чтобы купить дешевую разливную бормотуху, прятались в туалете или за гаражами, пуская по кругу стакан с вином. А потом торопились на занятия…

Может быть, он бы пошел по стопам матери. Ежедневные пьянки, на которые приходилось смотреть, дали бы свой результат. Вроде так и должно быть в жизни — бутылки и собутыльники, если ничего другого не видел. Ленька ненавидел мать, но в то же время понимал, что он ничем не лучше ее. При таком образе жизни будущее было — это тюрьма в лучшем случае, в худшем — пополнил бы ряды бомжей, а в самом плохом — просто бы не дожил до завтрашнего дня или послезавтрашнего, а может, нашли бы его через неделю или две, а может через месяц-другой и закопали бы, как бомжа, и даже имени бы не написали. И однажды, Ленька выпил с дружками, а потом отправился домой. Не дошел. Избили. Кто-то помог добраться до дома, и там оставили возле подъезда. Он сидел, рассматривая разбитые руки, ощупывая лицо, которое было в крови. Он сплюнул. Кровь. Болела голова. Сильно. Кто-то из соседей, проходя мимо, буркнул:

— Яблоко от яблони… Мать пьянствует, а теперь еще и сынок по ее стопам пошел. Вот уж семейка — врагу не пожелаешь. Алкашня!

И презрительно сплюнули под ноги.

Ленька хотел было рявкнуть, обматерить соседей, чтобы не лезли, куда не просят, что он не такой, как его мать, но промолчал. Голова болела. Сильно. И в то же время, он вспомнил мать и ее собутыльников. И чем старше она становилась, тем ниже опускалась. Он снова взглянул на окровавленные руки. Сплюнул и опять кровь. А чем он лучше этих собутыльников? Единственное, чем отличается, с ними не пьет, а с дружками. Он снова плюнул. Покопался в кармане, достал сигареты. Закурил и поморщился. Болели разбитые губы. Пальцем потрогал. Шатался зуб. Попал под раздачу, как говорилось. Опять перед глазами пьяная мать. Казалось, мать была пьяной всегда, а впереди у нее никакого будущего, кроме пьянки. И его ждет такая же участь. Всплыли слова соседей, что яблоко от яблони… И что-то внутри сжало. Так сжало, что не продыхнуть. Яблоко от яблони, что мать, что сын… Он же не пьет, как мать, а просто балуется с ребятами, чтобы на душе веселее было, хотелось ему крикнуть. И снова внутри словно в кулак все сжали, когда представил эту самую жизнь, какая его ждала, если он будет пить с друганами. Изо дня в день, с утра и до вечера, а в голове будут одни мысли, где бы взять, чтобы похмелиться, а других мыслей не будет. Вообще! Да, по течению плыть гораздо легче. Выпил и уснул. Проснулся, снова выпил и опять уснул. Морду разбили, ну и ладно, лишь бы налили похмелиться. И так изо дня в день, неделями, месяцами и годами, как мать пьянствует. Он сидел и думал, а внутри будто нашептывали, что он своими руками перечеркивает будущую жизнь, а если зачеркнет, получится ли вернуться — этого никто не знает, а он тем более…

— Да я, если захочу, в любой момент брошу пить, — отмахивалась мать, когда он пытался ее остановить. — Не лезь, куда тебя не просят. Надоест пить и брошу. И вообще, я выпила всего один раз в жизни, с той поры только похмеляюсь.

Она захохотала и направилась на кухню, где сидел ее знакомый.

Ленька несколько раз заводил эти разговоры, но бесполезно. Мать продолжала пьянствовать.

Ленька потихонечку отошел от дружков. Вроде бы остался таким же, как и был, но отмахивался, когда звали бухнуть или пивко попить. Посидит с ними, поговорит, а потом уходил. По городу шлялся или в училище сидел до вечера, а бывало, забирался на крышу своего дома и подолгу просиживал там, наблюдая за ночным городом.

Три года в хабзайке пролетели быстро. Ленька думал, в армию заберут, как друзей, но врачи обнаружили какую-то болячку и его списали, как он говорил. Белый билет выдали. Он пошел работать. На завод устроился. Не хотел на стройку. Не нравилась ему стройка. Летом жарища, зимой холодрыга и постоянно в грязи. На завод пошел, в столярку устроился. Ему нравился запах дерева. Пусть станки шумят, зато интересно было наблюдать, как из обычных досок получается оконная рама или дверь, или еще какое-нибудь изделие. И он готов был дневать и ночевать на работе, лишь бы не возвращаться домой, где мать, едва завидев его, начинала канючить деньги.

А вскоре матери не стало. На улице стояла несусветная жара, как говорили соседки, весь день сидевшие возле подъезда, но старух, наверное, ни жара, не холод домой не загонит. С утра и до вечера просиживали на скамейке, не обращая внимания на пекло. Асфальт плавился. Ветер не освежал, а наоборот, еще больше нагонял жару, приносил ее из дальних степей. И однажды, оставшись на работе на вторую смену, нужно было выполнять месячный план, Ленька вернулся поздно домой. Зашел. Еще из прихожей взглянул на мать, которая лежала на кровати, скинул обувь, на ходу содрал с себя рубашку в мокрых разводьях от пота и молчком направился в свою комнату. Они давно не разговаривали. Каждый жил своей жизнью. И Ленька старался меньше пересекаться с матерью, чтобы не видеть ее пьяную рожу. И сейчас, вернувшись, он направился в комнату. Поморщился от неприятного тяжелого запаха и нахмурился. Опять пьяная. Ладно, собутыльников не видно. Наверное, жара всех разогнала. В такое пекло да еще пить… Он пожал плечами и зашел в свою комнату. Переоделся. Потом сунулся на кухню. Там бардак, как обычно. Вполголоса ругнулся. Громыхнул табуретками. Сгреб со стола тарелки и стаканы. Всё свалил в раковину. Покрутил в руках недопитую бутылку бормотухи. Удивился, взглянув на остатки. Такого еще не бывало, чтобы оставляли на опохмелку. Посмотрел и вылил в раковину. Мать все равно не вспомнит, что осталось недопитое вино. Открыл воду и принялся мыть посуду, пока закипал чайник. Потом налил в чистый стакан. Неторопливо выпил. Открыл холодильник, хотя знал, что там мышь повесилась. И правда, пусто. Он не давал деньги матери. Знал, что пропьет. Покупал продукты, а возвращался с работы, в холодильнике пусто. Мать с дружками подчистую сожрали. Ругался с ней, но бесполезно. А в последнее время стал оставлять деньги на работе, чтобы мать не вытащила из кармана, пока он спит. Уже несколько раз было такое. А однажды поймал материного собутыльника, который лазил в его карманах куртки. За руку поймал. Так и выкинул в коридор. Мать кинулась на защиту. Кулаками замахала, норовя попасть по лицу и снова, как в детстве бывало, обозвала куском аборта. И Ленька не удержался. Схватил за шиворот, распахнул дверь, толкнул в спину, и мать растянулась в коридоре, заорав благим матом, что родной сынок убивает. Где-то распахнулась дверь. Потом снова захлопнулась. И в подъезде наступила тишина. С той поры Ленька перестал оставлять деньги в одежде. И сейчас, когда направился к себе, привычно сдернул с вешалки старенькую куртку, чтобы не украли, мельком заглянул в комнату, где лежала мать. И пошел к себе, но приостановился. Мать лежит и не шевелится. Пьяная, снова мелькнуло в голове, а потом опять посмотрел. Шагнул в комнату, щелкнул выключателем, подошел и передернулся от тяжелого запаха перегара, табачного дыма, которые въелись в стены комнаты, и пахло еще чем-то, перебивая остальные запахи.

Ленька подошел поближе. Он уж забыл, когда последний раз был в комнате матери. Наверное, с той поры, когда она затаскивала его сюда, чтобы отлупцевать ремнем, а потом, когда получила отпор от него, только грозила кулаком и обещала выгнать из ее квартиры. И с тех пор Ленька проходил мимо комнаты, редкий раз мельком смотрел на пьяную мать и запирался у себя, лишь бы не видеть эти опухшие рожи.

Он стоял возле кровати, на которой, кроме матраса и грязной подушки, ничего не было. Даже свое одеяло пропила и теперь лежала, отвернувшись к стенке и подогнув колени. Ленька впервые за долгое время внимательно посмотрел на нее и невольно сравнил мать, какая она была раньше. Небо и земля. Мать не была красивой, но все равно, что-то в ней было, если мужики вились возле нее. Они вились. И они же погубили мать. Ленька вздохнул. И снова в нос шибанул неприятный запах, аж затошнило. Он поморщился. Передернул плечами. Опять глянул на мать. Сейчас перед ним лежала уже не та мать, какую помнил, а седая старуха со всклокоченными волосами в заношенном халате — алкашка или бомжиха, которые частенько крутятся возле пивнушек и магазинов. И мать стала такой же. Страшная, морщинистая старуха с крючковатым носом, нависшим над верхней впавшей губой, чуть приоткрытым ртом и от нее шел запах, от которого затошнило.

— Тьфу ты, обожралась, сволочь, не продыхнуть! — мотнул головой Ленька. — Когда же ты вволю напьешься?

Сказал и замолчал, наблюдая, как из приоткрытого рта выползла зеленая муха и, противно загудев, пересела на впалую щеку и принялась чистить лапки.

Ленька наклонился и дотронулся до холодной руки. В нос щибанул запах.

— Да ну, не может быть, — отмахнулся он и снова внимательно всмотрелся в темное неподвижное лицо. — Мам… Мам, отзовись. Мам, не молчи!  Мам, ты чего это…

И опять махнул рукой.

А потом, оглядываясь на кровать, где лежала, скрючившись, маленькая фигурка матери, он распахнул дверь и забарабанил к соседям.

— Тетка Марья, открой! — крикнул он. — Это я, Ленька. Открой…

И снова заколотил по двери.

— Ну чего ты ломишься? — распахнулась дверь и на пороге появилась тетка Марья, протяжно зевнула и запахнула халат. — Ночь-полночь, а они ломятся. Тока задремала, а тут… Что тебе нужно, Ленька?

И, уперев руки в бока, хмуро взглянула на него и опять протяжно зевнула.

— — Мать… мать… — он стоял и махал рукой. — Мать умерла, кажется... Я потрогал за руку, а она холодная. Теть Маш, она умерла?

Посмотрел на нее и взгляд в пол — растерялся.

— Ох ты, божечка мой! — торопливо перекрестилась тетка Марья. — Проходи, Ленька, проходи. Побудь у нас, пока я на нее гляну, а потом по соседям пробегусь. Решим, что делать.

Она пропустила его в квартиру, а сама ткнула ноги в растоптанные тапки и заторопилась к соседней двери.

И три дня, как в угаре. Ленька растерялся. Не знал, что ему делать, но соседи — эти люди, которые денно и нощно ругали мать за пьянку, грозили ей земными и небесными карами, вот они и пришли на помощь. Сразу распределили, кто и чем займется, и закрутились последние дела. Правильно говорят, ежли помрешь, еще на три дня дела останутся. Так и вышло. И вот уже последняя ночь. Небольшой гроб посреди комнаты. С обеих сторон сидят соседи. Одни заходят, другие выходят. Две старушки в черных одеяниях, сменяя друг друга, читают молитвы. Горят свечи. Запах воска и тлена. Его особенно чувствуешь в эту жару. Казалось, выйди на улицу, а запах тлена так и будет сопровождать. Окна и двери закрыты. Зеркало завешено. Разговоры шепотом. И такая тишина, аж в ушах звенит...

Ленька сидел и думал. Редкий раз поднимал голову, взглядывал на мать и сразу по лбу пробегали морщины. Он смотрел на нее и не узнавал. Не было той матери, вечно пьяной, вечно крикливой, всегда в грязном халате, которая, дня не проходила, обзывала его «куском аборта». Даже, когда Ленька повзрослел, она продолжала его так называть и винила во всех своих бедах. Он помнил ее такой, а сейчас перед ним лежала совершенно другая мать. Даже не мать, она по годам должна быть еще молодой, а перед ним старуха. Самая настоящая старуха. Темное морщинистое лицо. Светлый платок, узелок под подбородком. Седые волосы выбились из-под платка. Впалые глаза. А рот так и остался немного приоткрытым. Сухие морщинистые руки на груди и свеча горит. Вроде совершенно чужая женщина, а иногда казалось ему, что сейчас откроет глаза, посмотрит на него и не скажет, а злобно выдохнет — «Дождался, кусок аборта? Это я по твоей вине померла. Ты виноват, ты!». И ткнет скрюченным пальцем, как обычно делала. Ленька вздрагивал в такие моменты, поднимался и потихонечку выходил в подъезд. Открывал окно и курил, посматривая в ночную тьму. Подходили соседи, что-то говорили или спрашивали, а он не слышал. Он был здесь, и в то же время, он был в прошлом…

— Лень, отдохнул бы, — кто-то дотронулся до плеча. — Третьи сутки на ногах. Ни ешь, не пьешь, одни глаза остались. Отдохни…

— Нет, не буду, — Ленька мотнул головой. — Время придет, на том свете буду отдыхать.

И опять глаза в темноту. И снова в руках сигарета.

— Типун тебе на язык, — кто-то из соседей ткнул его в спину. — Да разве можно такие слова говорить? Живи, скока свыше дадено! Живи, Ленька и дурью не майся! Ну ладно, подыши воздухом, а я пойду, посижу возле твоей матушки…

Донеслись легкие шаги, скрипнула дверь и снова наступила тишина.

А Ленька стоял и курил. Курил одну сигарету за другой. И думал. О чем? Он и сам бы не ответил на этот вопрос. Вроде ни о чем, но в то же время, мысли беспрестанно крутились в голове. Какие? Да разные! Но, о чем бы ни подумал, а мысли все равно сводились к матери. К ней и ее жизни. Нет, к своей тоже. Ленька всю свою жизнь ненавидел мать. С той поры, как стал понимать. И с каждым днем и годом все больше ненависть росла. Он думал, так будет всегда, а теперь растерялся. Матери не стало. Не стало того человека, которого ненавидел и тоже обвинял во всех грехах. А теперь ее не стало. Казалось, нужно радоваться, что теперь никто не назовет его «куском аборта», не станет пьяный вваливаться в комнату и обвинять, что из-за него жизнь не удалась, что он во всем виноват. И наконец-то, в доме наступит тишина, которой ему не хватало. Да, нужно радоваться, но вместо этого, у него внутри что-то сжимается, и было тоскливо на душе, а почему — он не понимал…

Быстрые похороны. На кладбище поехали несколько человек. Остальные попрощались возле подъезда. И возле могилы торопились. На улице пекло. Никому не хотелось торчать на жаре. И рабочие торопливо забили гвозди, едва дождавшись, когда попрощаются с усопшей, опустили в глубокую могилу и споро принялись ее засыпать. Не дожидаясь, когда они закончат и установят крест, все потянулись к выходу, а Ленька стоял и смотрел, а внутри, словно струнки лопались, когда рабочие кидали землю. Лопата — дзынь, лопата — дзынь, словно рвались нити, связывающие его с матерью. Хотя, если взглянуть на эту жизнь, у них и струнок связывающих не было в душе. Мать ненавидела сына, и Ленька отвечал тем же при жизни. Вроде не было той ниточки, которая могла связывать обоих, а сейчас он стоял, а внутри лопались струнки. Дзынь, дзынь, дзынь… и тошно становилось на душе. Так тошно, что не продыхнуть, словно взяли душу в кулак и до боли сжали, аж хотелось застонать, но Ленька стоял, лишь крепче сжал зубы и прислушивался к своей душе —  дзынь, дзынь…

За поминальным столом говорили мало. Наверное, хорошего мало видели от нее и поэтому все старались отмалчиваться. Редкий раз кто-нибудь поднимался, начинал говорить, запнется и тут же предлагает выпить. Все выпивали, а потом тянулись к тарелкам, в которых были щи и лапша, а в других гороховая каша и кутья, блины и мед, а еще кисель и пироги — это соседи помогли с поминками и никто из них не обмолвился, что мать была плохая, но и не хвалили…

Вскоре все стали расходиться. Первыми потянулись старухи. Кто-то из соседок раздавал кулечки с конфетками, печеньем и платочками, а старухи норовили прихватить со стола куски пирога и блины, чтобы еще разок помянуть соседушку, ласково называя Ленькину мать. И, перекрестившись на пустой угол, шепча впалыми губами, торопились к выходу.

— Лень, мы уходим, — за спиной раздался голос соседки, тетки Марьи. — Всё убрали. Помыли. Что осталось, уложили в холодильник. Да, чуть не забыла… Ты, соберись, утречком и съезди на могилку к матери. Отвези завтрак. Так принято. Разложись и посиди возле нее. Поговори, если душа запросит и будет желание. При жизни не нашли общий язык, может сейчас поговорите…

Он оглянулся. Посмотрел на них. Хотел было что-то сказать, но пожал плечами.

Две соседки потоптались возле него, повздыхали, подхватили свои узелочки и ушли, тихонечко прикрыв за собой дверь.

Ленька остался один.

Тишина дома. Он закрутил головой. Казалось, сейчас из кухни донесутся голоса алкашей и визгливый голос матери. Она, как обычно, будет громче всех хохотать, что-то говорить или начнет ругаться. А ссоры частенько вспыхивали среди ее дружков. То рюмку не поделили, то копейки зажал и начиналось представление. Слово за слово, мат на мате, а порой доходило до драки, и тогда Ленька вмешивался. Распахивал дверь и в тычки всех выпроваживал, а следом за ними вылетала мать. Так было, когда он вырос. А пацаном был, мать закрывала его в комнате, и чтобы носа не высовывал, грозила она и привычно называла куском аборта. И уходила, частенько забывая о нем. И снова за дверью был шум и скандалы. А сейчас стояла тишина. Непривычно…

Он распахнул окна. Ветер ворвался, от него не было прохлады, а наоборот, он жаром дыхнул и пошел гулять по квартире, но тяжелый запах воска и тлена, вперемешку с запахами еды не выветривался, а словно застыл, и казалось, протяни руку и можно дотронуться до него. И Ленька не удержался. Протянул руку, словно хотел его потрогать, но тут же отдернул. Нахмурился. Прошелся по квартире. Заглянул на кухню, где стояла чистая посуда на столе, в ванную, где на веревке висели какие-то тряпки. Хотел было зайти в комнату матери, но не решился. Постоял возле порога. Прикрыл дверь. Она визгливо заскрипела и Ленька вздрогнул. Показалось — это голос матери. Он оглянулся. Прислушался. Тишина. Вздохнул. Вернулся в свою комнату. Поставил табуретку возле окна и уселся. Потом снова поднялся. Принес кружку с чаем. Уселся. Закурил и задумался, посматривая на уличную суету…

Правду сказали соседки, что нужно съездить и поговорить с матерью. Два родных человека — мать и сын. Роднее уж некуда, но оба ненавидели друг друга. Ленька не понимал, если он был лишним в ее жизни, почему она не отдала его в детский дом? Может, тогда бы освободилась и жила себе припеваючи. А она родила, и всю жизнь попрекала его, что это он виноват в ее не сложившейся жизни. Это он виноват во всех ее бедах. Ну почему же не избавилась от него, если уже до рождения, она ненавидела его. Родить, чтобы всю жизнь винить и проклинать его? Ленька мотнул головой. Нахмурился. Уже в который раз закурил и запыхал сигаретой, пытаясь хоть сейчас попытаться понять мать. И не получалось…

Он выбросил окурок. Сделал несколько глоточков чая. Он за последние дни забыл, когда в последний раз обедал. Ладно, на работе помогли деньгами, да еще свои были, и он все деньги отдал соседям, которые на себя всю заботу взяли. Он замечал взгляды. Одна соседка посмотрит, другая мельком взглянет, а кто-то мимо пройдет, словно ненароком проведет по волосам и что-нибудь спросит и, не дожидаясь ответа, куда-то спешит. И сколько раз за эти дни слышал от соседок, словно невзначай, говорившие, чтобы не осуждал мать, не нужно этого делать. А ведь они же сами постоянно ругали ее за пьянку, а тут дают советы, чтобы не ругал мать, потому что еще неизвестно, почему она такой стала. И не из-за него, а была другая причина, никому неизвестная, которую она унесла с собой. И никто не вправе осуждать ее, тем более родная кровинушка — сын. Скажут, посмотрят на него и задумываются. О чем думали соседки — никто не знает, а он тем более…

Советуют, чтобы не ругал мать. Ленька вздохнул, посматривая в окно. А как не станешь ругать, если в жизни ничего хорошего не видел от нее. Ладно, в детстве, когда еще не понимал, она всяко его обзывала и наказывала. Он невольно дотронулся до спины, где до сих пор еще был заметен шрам от хлопушки. Не понимал, пока был ребенком и поэтому все равно тянулся к ней, потому что это — родная мать. И роднее человека уже не будет. Тянулся к ней. Хотелось, чтобы она обняла и пожалела, а она ругала и наказывала. И Ленька обижался, не понимая мать, но все равно, при каждом удобном случае, он старался прижаться к ней, незаметно погладить или вдохнуть родной запах, обнимая, уткнувшись в нее, а она отталкивала. Почему — он не знал. И с каждым годом обида росла, пока не превратилась в ненависть. Он ненавидел мать, считая ее виновницей всех бед в семье, виновной в том, что он не видел в жизни ничего хорошего, потому что мать жила своей жизнью, в которой ему не было места. Даже не места, а маленького уголочка в ее душе и сердце. Он сравнивал, как относились другие к своим детям и не понимал, почему же родная мать его оттолкнула, словно он был не родной кровинушкой, а гадким утенком...

Ленька вздохнул, вспоминая мать. Поднялся. Уж в который раз налил чай и снова уселся перед окном. Давно наступила ночь, а на улице не продохнуть от жары. Дома невозможно сидеть, и на улице не лучше. Он прислушался. Откуда-то доносились голоса. А там машина проехала. За ней другая прошумела. Где-то заплакал ребенок. У всех окна распахнуты. Вроде тишина, а прислушаешься, отовсюду доносятся звуки.

Врачи говорили, что мать умерла легкой смертью. Сердце остановилось. Она даже не почувствовала. Никого не мучила, а сразу умерла. Ленька нахмурился, вспоминая слова врача. Не мучила… Легкая смерть… Какими заслугами зарабатывается легкая смерть? Пьянки, гулянки, мужики, и с каждым днем все ниже опускаться — это заслуга для легкой смерти? Почему дядька Роман, что жил этажом ниже, который мухи не обидел в жизни, он столько времени мучился и всегда говорил, что скорее бы сдохнуть, лишь бы других освободить и самому отмучиться, а то уже никакого терпения не осталось. Почему у него такая тяжелая смерть была? Кто же распределяет ее — эту самую смерть между людьми, а?

Ленька хмуро посматривал во тьму. Поднялся. Прошелся по квартире. Невольно опять остановился возле комнаты матери. И невольно прислушался, что делается за закрытой дверью. А потом чертыхнулся. Наверное, еще долго будет ходить мимо комнаты и прислушиваться. Он закрутил головой. Непривычная тишина в квартире. Непривычно для него и это не пугало, а как-то не по себе было. Постоянный шум и гам. Мать в грязном халате с жиденькими седыми волосами, она больше была похожа на старуху, чем на женщину. Ее собутыльники, которых приводила домой или они сами появлялись и долбили в дверь, пока не выходили соседи или не приезжала милиция — этого не стало, а вокруг тишина, которая настораживала его. Казалось, сейчас распахнется дверь, появится пьяная мать с алкашами, всяко обзовет его, и снова начнут колготиться на кухне или у нее в комнате, и опять будет беспрестанно хлопать дверь, которую Ленька замучился налаживать. Так было, казалось, что будет всегда, но теперь тишина…

Соседки советовали, чтобы плохо не думал о матери. Ты не знаешь, почему она стала такой. И ты не вправе судить ее. Не вправе судить ее поступки. Ленька замотал головой, вспоминая слова соседок. Он не вправе… А кто же тогда может судить, если он был рядом, если прошел через все, что она сделала для него. Почему же он не может судить? И в то же время, в Ленькиной голове мелькнуло, а что я сделал для матери, чтобы она перестала пить? Что я сделал, чтобы она вернулась к нормальной жизни, как все живут? Он молчал, задумавшись, а потом пожал плечами. Ничего не сделал. Вообще ничего! Да, он пытался с ней поговорить. Раз или два, а может раза три или поболее… «Мать не пей. Мать прекрати пьянствовать, а то милицию вызову. Мать, ты замучила своими пьянками. Доведешь, я всю твою кодлу разгоню и тебя выкину из дома». Такие были разговоры, а мать отмахивалась, что он не поймет, да и не нужно ему понимать. И не надо лезть в ее душу, в ее жизнь, потому что у каждого своя дорожка в этой жизни и на какую человек попадет, по той и будет шагать до последнего дня. Так она говорила. И снова пускалась в загул, чтобы до последнего своего дня шагать по своей дорожке. А он ничего не сделал, чтобы мать свернула с этой дороги и пошла по другой, как люди живут . Ничего, кроме пустых разговоров! А чтобы посидеть и поговорить по душам, глядишь, может, поняли бы друг друга, у него не получилось. А сейчас бы поговорил. Уселись бы на кухне или вот так, возле окна и поговорили. Пусть бы разговор был ни о чем. Там словечко, здесь словечко, тут намек, а там недосказал, чтобы сама догадалась. И получилось бы, вроде разговор ни о чем, а в то же время, они бы поговорили о жизни, и о себе — тоже. А теперь матери не стало. И не состоялся тот разговор по душам, столь важный друг для друга, но Ленька все же надеялся, что получится поговорить. Пусть будет тяжело, пусть слова, словно камни тяжелые будут ложиться, но все же он должен поговорить и рассказать все, что было недосказано за эти долгие годы…

Ленька вздохнул, продолжая думать о матери. И поднялся, когда за окном едва стало светать. Не раздеваясь, прилег на кровать, чтобы немного отдохнуть, если получится, а вскоре поднимется и поедет на могилку к матери. Поедет для того, чтобы впервые за долгие годы посидеть рядом с ней, помолчать и подумать о жизни, а еще попытается приоткрыть свою душу, если у него получится, и рассказать, о чем мечтал долгие годы. Пусть он будет первым и самым тяжелым разговором для него, но Ленька надеялся, что всякий раз, когда станет приезжать к матери, он потихонечку начнет приоткрывать душу и говорить обо всем. Он будет вспоминать прошлое, но только самые светлые моменты из той жизни, разговаривать о сегодняшнем дне и заглядывать в будущее, а еще о том, чего ему так не хватало в этой жизни. А когда выговорится, он отправится домой, чтобы в следующий раз опять вернуться и поговорить с матерью. О чем? Да вроде ни о чем, там словечко, здесь словечко, здесь помолчит, а в том месте намекнет. И покажется со стороны, словно разговоры ни о чем, а в то же время, он рассказывает о жизни. Это и будут его разговоры по душам…