Вскоре приехал отец с так и не начавшегося отпуска. Он практически сразу поехал вместе с Верой в Хабаровск. Начались хождения из одной клиники в другую. Везде отказывали, потому что всех опытных специалистов призвали на фронт, и больницы были переполнены. Но Бог уберег: отец зашел к зубному врачу, и тот увидел маленькую Веру с черной повязкой на глазу. Решил помочь, написал записку в институт глазных болезней.

Наконец-то после томительного ожидания в очереди на запись в больницу Веру положили на операцию. Подготовка к ней длилась три дня. За это время добродушная девочка перезнакомилась со многими больными и медсестрами. Помогала: разносила градусники, сматывала выстиранные бинты. После операции, которую делали под наркозом, Веру перевели в палату. Несколько дней не разрешали вставать, кормили с ложечки. Когда разрешили вставать, пришел папа. Дочь, увидев отца, тут же расплакалась.

Скоро произошла выписка, нужно было ехать домой. На отце всю дорогу не было лица – понимал, что скоро придется оставить семью и оказаться на полях кровавых сражений.

По пути домой – снова дорога на поезде и на попутных машинах к северу Амурской области. Отец прихватил из деревни мешок муки. Ехали на грузовой машине наверху груза, через переправу реки Селемджи. Вера потом всю жизнь вспоминала красоту тех мест. Вода в реке была чистая – видны все камешки на дне и стайки маленьких рыбок, и прямо на противоположном берегу в воду смотрелись большие хвойные деревья.

Первый раз в своей небольшой жизни маленькая Вера отсутствовала дома почти два месяца. Сколько радости было от встречи с Гошей, Надей и Любой! А отца дожидались уже две повестки в военкомат. На другой день он уехал. Состоялись трогательные проводы: кузов грузового автомобиля – ребятишки и мама с Любой на руках – отец вскакивает в кузов машины, а Надя (ей не было еще и трех лет) протягивает ему в руке какую-то игрушку на память.

Так начались для нашей семьи трудные годы войны.

Летом 1941 года самой младшей дочери Любе было только полгода. Мама вынуждена была оставлять ее на попечение более взрослых сестер. Начались заготовки грибов, ягод. Гошу при прощании отец семейства просил помогать маме, оставил за мужчину. А незадолго до этого решили, что хорошо бы и завести корову. Снабжение стало карточное, на Севере этой нормы не хватало. Если раньше в магазине была детская смесь-мука, теперь же это все исчезло. Цены стали расти на все. И, конечно же, в том числе на коров.

Катерина устроилась поварихой в больницу, там давали пособие на детей, как семье красноармейца, а Филипп умудрялся слать с фронта кое-какие переводы.

Раз решили завести корову – надо было накосить сена. Покосов не было, мама с сыном Гошей жали траву серпами на кочках, осока была такая жесткая, что раньше мать заготавливала ее на щетки для побелки. Но все равно вытаскивали на сухое место, сушили, стоговали. К весне смогли купить только телку – не хватило денег на корову.

Люба росла очень болезненным ребенком. Видимо, суровый климат не подходил, да и сказывалась скудость продуктов и отсутствие витаминов. Чем только она не переболела в первый год своей жизни. В результате – страшнейший рахит в тяжелой форме. И Вере – шестилетней девочке – приходилось нянчиться с сестрой целый день. Ухаживать нужно было и за шестилетней Надей.

Уходя из дома, мама оставляла детям на день кусок хлеба и борщ, а Любе – кружку манной каши. Мама однажды, что-то забыв, с полдороги вернулась. Приходит домой, а каши уже нет. А еще целый день впереди…

Как только не лечили Любу – ничего не помогало. Тогда не было витаминов, только рыбий жир. Маленькая Люба с жадностью выпивала его и требовала еще.

Гоша вел себя по-взрослому, как подобает настоящему мужчине (а ведь ему было только одиннадцать лет). С мамой вдвоем заготавливали дрова в лесу. А их нужно было немало – жили на Севере. Потом их надо было перевезти на санках, распилить и расколоть. Доил телку и колол дрова чаще всего Гоша со своим одноклассником Мишей по очереди – «то ему, то нам». Дрова и сено вывозили из леса на санках.

Катерина проработала в больнице только одну зиму. В поселке знала и оплакивала всех, кто попадал к ней в отделение. Особенно тяжело перенесла смерть своей подруги, которая обварилась в бане. Фельдшер предложил маме уволиться, сказав, что с таким больным сердцем в больнице работать нельзя.

Летом она не работала – дома хватало дел. Надо было кормить ораву – четверо детей. Опять грибы, ягоды, огород, сено, дрова. А дочери Вере – дома нянчиться.

Люба так и не поправлялась. Летом 1942 года ей было уже полтора года, а она еще не ходила, не говорила. Поселковый фельдшер настоятельно говорил матери: «Если не хотите потерять ребенка и свое больное сердце, надо переехать, сменить климат». 

Катерина списалась с мужем и братом Семеном. Он тоже уже служил, был на фронте. И решили, что нужно переехать в село Белоярово. Это южнее, на реке Зее.

Всю зиму мать семейства собиралась, укладывала немудрящий скарб. Продавала картошку и грибы. Покупателями были сосланные немцы с Поволжья. Интересно они договаривались: Катерина за деньги не продавала, понимала, что пока семья соберется ехать – деньги обесценятся. Договаривалась обменивать на вещи. Вот и вспоминали, что, сколько стоило до войны, и приходили к общему знаменателю. Так к хозяйству прибыла красивая эмалированная посуда, вилки, ложки, платье для матери из шотландки, одеяло ватное для детей. Перед отъездом приходила немецкая женщина, плакала, благодарила Катерину за то, что спасла ее семью от голода.

Примерно в это же время женщины с севера потянулись в более южные районы Амурской области с вещами, чтобы обменять их на продукты. Оставались у нашей семьи на ночлег, спали на полу. Разумеется, Катерина никакой платы с них не брала, но они сами оставляли: кто чашку гречки, кто – муки.

Телку, чтобы не продавать и не везти, договорились обменять. Одной женщине в Селемджинске пообещали молодую корову с тех мест, куда направлялась мама с детьми. Вот и поменялись: свою телку оставили ей, а Котовым отдали молодую корову в Белоярово.

Туда добирались в кузове машины. Вещи разместили так, чтобы сделать что-то вроде гнездышка около кабины машины, где сидели, укрытые одеялом, и даже спали. Была остановка в Норске, затем опять ехали уже до Белоярово.

Приехали к тете Шуре, жене дяди Семена. Она жила в коммунальной квартире, где все удобства во дворе. Занимала комнату в четырнадцать метров. У нее были две девочки-двойняшки, Галя и Тома, но на лицо и по характеру абсолютно разные: одна – в отца, другая – в мать.

И вот к их семье из трех человек прибавилось еще пятеро – Котовы. Итого – восемь человек в одной комнате. Так прожили весну и все лето. Разумеется, были и ссоры, так как характер у тети Шуры был взбалмошный, жесткий, своенравный. Терпела она ораву, потому что смогла работать в это время, а ее девочки оставались под присмотром Веры. На ее попечении почти ежедневно оставались три-четыре малыша. Надя часто уходила то с мамой, то с Гошей.

В первый класс, еще в Селемджинске, Вера поступила в семь лет, хотя в то время детей брали в школу с восьми лет. Для нее сделали исключение. Вера очень хотела учиться и к тому времени уже свободно читала и писала письма папе печатными буквами.

Заканчивать первый класс пришлось уже в Белоярово. Маленькая Вера прихватила свои книжки, табель и отправилась сама записываться. Когда пришла в школу, там уже шли занятия. Сама отыскала первый класс, постучала и вошла:

– Тебе чего, девочка? – спросила учительница.

– А я учиться к вам пришла, – с уверенностью сказала Верочка.

– Ну, раз учиться, садись и занимайся.

Это была первая учительница Веры, которую она запомнила на всю жизнь. Самую же первую – в Селемджинске – забыла. А Мария Петровну всегда вспоминала.

Класс встретил Верочку доброжелательно. Родители новых подружек Веры были душевными, добрыми людьми. Куда бы она с ребятами ни приходила, везде старались их угостить семечками, жареной соей, печеньем. Привечали, как могли.

Вскоре Вере поручили разлиновывать школьные тетради. Окончила первый класс хорошо, перешла во второй. В начале второго учебного года ходили классом с учительницей за шиповником, собирали золу в поселке для поля.

Каникулы в семье проводили в основном с малышами. Все домочадцы готовили на большой плите. От готовки весь жар и копоть собирались на кухне. Вскоре Вера – восьмилетняя девочка – насобирала кирпичей, замесила глину и смастерила печку на улице.

Дом семьи был не огорожен, так что скотина свободно разгуливала у самого дома. Корову привязывали на ночь за столб, сарая не было. Соседский кабан почти ежедневно подходил к уличной печи почесать бок, часто разваливая ее. Тогда Верочка замешивала новую глину и опять восстанавливала летний очаг. Старания девочки не остались незамеченными. Соседка высказала свое удивление Катерине: «Сколько терпения у этого ребенка!»

На новом месте нужно было привести в порядок заброшенный огород, что находился недалеко от Зеи. Гоша с мамой загородили его от скота тальником, сделали калитку. Получился очень уютный огород. Кроме картофеля, посадили различные овощи. Вскоре на грядках повадилась нестись чья-то курица, каждый раз на грядке ожидало одно яйцо. Собственная курочка, вывезенная из Селемджинска, тоже неслась.

С питанием стало гораздо лучше. Как многодетную семью красноармейца, Котовых прикрепили к молочной ферме, где им продавали сыворотку, пахту, обрат, пока не обзавелись своей коровой.

В магазине давали хлеб по карточкам. Вера ежедневно ходила в магазин. Карточки и деньги складывала в коричневый плюшевый редикюльчик, на все наши четыре семьи. Продукты складывала в наволочку и отправлялась домой. Запоминала, кому какая булка, какой довесок и никогда не ошибалась.

Брат Гоша не сидел без дела. Окончил шестой класс, засадил с мамой огород. Потом от колхоза его направили на острова на заготовку сена вместе с китайцами, где он косил, сгребал, стоговал с ними сено и весь сенокос ходил босой по скошенной стерне. А свои парусиновые туфли как положил под стог, так они и лежали новые до конца сенокоса.

          Мама все лето косила сено для коровы и обрабатывала картошку колхозникам за продукты. Гоша еще с весны ходил на охоту с отцовским ружьем, иногда приносил пойманных сусликов, их было много на пшеничных полях. Но ел он их в основном сам с младшими сестренками. А Вера с мамой не могли себя пересилить. Ружье после охоты брат, почистив, прятал под пальто на стене.

Тем временем Вера успела подружиться с соседскими девочками, особенно со своей ровесницей Аллой, приехавшей с бабушкой к родственникам на лето из Комсомольска-на-Амуре.

Отец Филипп тогда попал служить в дальневосточные железнодорожные войска, был неподалеку. Один раз его отпускали на побывку в Селемджинск, второй раз – в Белоярово. Солдат тогда кормили не очень сытно. Поэтому они делали ложки, вилки, расчески, гребенки, а потом обменивали в деревнях на крупу и муку. После такого обмена отец как-то заехал домой. Ребятишки были рады подаркам. Уезжая, папа оставил немного подсолнечных семечек, и дети понемногу лакомились ими.

Однажды днем Вера уложила спать своих сестер, а тут в гости нагрянула подружка: «Угости семечками!» Один раз угостила – подруга другой раз бежит с той же просьбой. Вера снова ее угостила. Подружка бежит в третий раз. Вера разозлилась и объяснила, что ребятишки спят, и девочка может их разбудить.

– Пока не дашь – не уйду! – закричала вдруг подружка.

Боясь, что та разбудит детей, Вера внезапно пригрозила:

– Уходи, а то застрелю!

Девочка знала, где ружье, и была твердо уверена, что оно не заряжено. Тогда она схватила его, чтобы напугать непрошенную гостью. Подруга от страха рухнула на сундук, замахала руками, крича: «Верочка, не надо, не стреляй!»

Маленькая Вера не собиралась нажимать на курок, но растерялась – палец соскочил… и грянул выстрел.

Накануне этого несчастного случая Гоша не мог вынуть патрон: пытался вытолкнуть его шомполом, не получилось. Так брат и спрятал ружье с патроном и шомполом в стволе. Патрон был заряжен дробью.

Случалось ужасное – дробь попала в тыльную часть ладони девочки. А шомпол через курточку у плеча пригвоздил ее к косяку. Маленькая Вера заплакала и, сама не зная, откуда у нее взялись силы, вынула шомпол, спрятала ружье, налила воды в таз, замыла следы крови и обессилено упала на кровать.

Буквально через несколько минут комната была полна деревенских старух, которые сидели и судили, что же после этого будет.

– На суд надо подавать! – доносились возгласы то из одной, то из другой части дома.

Однако бабушка раненой девочки пристыдила зевак:

– Как вам не стыдно! Ведь ваши дети и внуки часто остаются без присмотра, наши сыны и мужья воюют, а нам – судиться? Уходите отсюда! Видите, девчонка не в себе!

Никакого суда в итоге не было. Пострадавшая девочка со временем поправилась и забыла о случившемся. А Вера долго вспоминала свой поступок. Несколько дней после этого случая она лежала, отказываясь от еды. Добрые и отзывчивые женщины-сельчанки присылали: кто меду, кто сметаны, кто что-то печеного – чтобы побыстрее поправилась.

О случившемся никто не вспоминал ни дома, ни на улице, ни осенью в школе. Но где-то в глубине души Веру постоянно томило ожидание, что кто-то упрекнет, кто-то будет презирать, особенно в школе. С той девочкой Вера помирилась – видимо, обе чувствовали свою вину. Вечерами, обнявшись, они ходили по двору и распевали песни. А ближе к осени, окончательно выздоровев, девочка та вместе с бабушкой перебралась в Комсомольск.

В ту же осень Катерина – мать семейства – стала искать работу, чтобы им выделили хоть какой-то угол. В тесноте было невыносимо, да еще и тетя Шура часто ни с того, ни с сего задавала «концерты». Ребятишки убегали и прятались где-нибудь, чтобы не ей попадаться на глаза. Летом ночевали на чердаке.

Мама нашла место уборщицы в школьном интернате. И Котовым выделили комнату, смежной с той, где жили школьники из других деревень. Кухня была общей. Часть детей училась лишь потому, что не хотела работать в колхозе.

Однажды, когда никого не было дома, кто-то перелез через заборку комнаты и утащил ружье и часть вещей. И тут одна за другой начались беды: сначала утащили часть посуды, а на улице сняли с веревки белье, потом заболела корова, и ее пришлось забить. Часть мяса продали.

К весне семья опять собиралась переселяться, уже в Тавричанку. Отец списался со своими тетками – они не возражали, чтобы Котовы приехали. С облегчением на душе Вера восприняла новость об отъезде: в Тавричанке никто не знал про печальный случай с ружьем.

В то время цены уже начали расти. И когда семейство переехало в Тавричанку, вырученных за мясо денег хватило лишь на шесть кулей картошки и маленькую козочку.

Вначале поселились у тети Усти. В первые дни все было хорошо, но потом началось.  Понеслись жалобы: «Того – нема, этого – нема!» Не ужились.

Тогда Катерина нашла неподалеку пустую хатку с соломенной крышей, земляным полом, колодцем в огороде. А главное – Котовым разрешили посадить огород.

Вера часто гостила у семьи Ковляковых. А если ее не было несколько дней, то бабушка Котиха с кем-нибудь передавала: «Чого це Верки нэ мае? Пускай идэ!» Тогда Верочка собиралась и шла.

Часто в гости просились сестренки: то Люба, то Надя. А Вера не соглашалась – про себя думала, что она там чем-то помогает, то есть зарабатывает себе еду, а сестры еще маленькие. У Веры были обязанности: отводила и привязывала к столбу бычка, рвала ему траву, встречала из стада корову, мыла полы и посуду, ходила к ферме и собирала сухие кизяки на топливо.

Как-то раз после ужина Вера пошла с чугунком на речку – помыть его. Возвратилась назад, и радость – отец приехал на побывку. Привез всем тяпочки по росту – от маленькой до большой, чтобы дети помогали маме и приобщались к труду.

Через пару недель, отправившись на речку с чугунком, Вера подумала: «В тот раз я мыла чугунок – и приехал папа. Вот бы сейчас тоже приехал!»

Возвратилась к бабушке, и точно – приехал!

Дома тогда было очень голодно. Той картошки, что купили, едва хватило на семена и на месяц питания. Потом Катерина ходила на колхозные поля собирать прошлогоднюю картошку. Ее перемалывали на мясорубке и пекли лепешки. Часто не было даже горсти муки, чтобы их как-то замесить: получались черные и безвкусные оладьи, испеченные почти на сухой сковороде.

После того, как забили корову, мать семейства натопила большую кастрюлю жира. Растягивала его, как могла. Варила суп из лебеды. Из нее же, когда поля перепахали, пекла лепешки. Вера шла на огород, набирала полмешка лебеды или другой травы помягче, которая росла на грядках с картошкой. Мама заваривала ее кипятком, затем мелко резала, солила, добавляла горсть муки и пекла лепешки.

В то время на Дальнем Востоке деревенская пайка, по воспоминаниям Веры, составляла 200 граммов хлеба. Если брали мукой, то 140 граммов на человека. Норма на семью из пяти человек составляла девять килограммов муки на полмесяца. Больше никаких продуктов не выдавали. Большим лакомством считалась мелкая рыбешка (гольяны и ротаны).

В середине лета, когда у семьи кончились все зимние припасы, а молодые свежие овощи еще не выросли, задержали выдачу муки.

Катерина тогда ходила на сенокос помогать одной колхознице, та угостила ее от души картошкой с бараниной. Однако мать семейства есть ничего не могла – после голодных месяцев у нее расстроился желудок, и она – единственная хозяйка в доме – несколько дней не вставала с постели.

Готовить детям еду было некому. Тогда пятилетняя дочь Надя спросила у больной матери: «Мама, у тети Фроси на огороде яблочка дикая растет. Можно мы нарвем и сварим?» Катерина согласилась, но с условием, что разрешит сама тетя Фрося.

Надя, оставшись в те дни дома за старшую, усадила свою сестренку Любу на крылечке и уговаривала ее:

– Люба, ты видела, что у нас нет ничего покушать?

– Видела, – вздыхала тяжело Люба.

– Ну, давай потерпим…

И дети терпели голод. Мама, превозмогая слабость, шла на огород, чтобы проверить – может, хоть что-то выросло. Лето, как на беду, выдалось сухое, картошки еще не было, но завязались маленькие тыквы. Обессиленная мама без сознания упала на грядку и долго не приходила в себя. Наконец, поднявшись, нарвала этих тыквочек и заварила кашу. Малыши, увидев, что готовится еда, обрадовались. Люба даже хвалилась ребятишкам: «Эх-ма, а мы качу-малачу валили!»

Это был 1944 год – один труднейших периодов войны.

К осени отца семейства отмобилизовали из армии в железнодорожные мастерские на станции Ушумун (Амурской железной дороги), но на военном положении, и разрешили привезти семью.

Тетя Фрося, узнав, что семья Котовых собирается уезжать, расстроилась и заплакала. Ей было спокойнее вместе с ними. Летом, как бездетную колхозницу, ее неделями не отпускали с поля. Когда дети были дома, Фрося знала, что хата ее под присмотром, телку из стада встретят, напоят, утром выгонят в стадо…

 Семье нужно было переезжать в новое место. На время поселились у Киселевых (семья тети Усти). В обычное время Котовы не стали бы заходить к ним даже просто так, как говорят, по-родственному. Только на порог – начинаются жалобы на тяжелую жизнь, «чтобы не думали ничего просить». Хотя Киселевы, конечно, не голодали: у них была корова, водилась мука, с приусадебного участка снимали по 100 и более мешков картошки. Помимо этого, было много фасоли, кукурузы, семечек, капусты, огурцов и помидоров.

Когда Котовы пекли травяные и картофельные (с поля) лепешки, младшая дочь Киселевых, ей тогда было семнадцать лет, увидев, как детишки их ели, фыркала с брезгливостью: «Як чушки!» А когда подходил новый урожай, Киселевы вытаскивали на выброс из подполья старую картошку и другие овощи, которые даже корова не стала есть, потому что молодая трава была вкуснее.

Огород у тети Усти был большой, обработать одному человеку его было не под силу. Так что она договорилась с городскими (женщиной и ее дочерью) за плату картошкой. Попросила и Катерину помочь. Та согласилась. Однажды, не позавтракав, мать семейства прихватила на всякий случай лепешек, чтобы в случае чего перекусить ими. По приезде оказалось, что завтрака не будет. И голодные женщины пошли окучивать картошку. С обедом хозяйка тоже не торопилась. Вскоре приехал ее муж, а обеда все нет. Тогда мужчина отругал Устю за то, что женщины работают голодные.

Пока готовился обед, Катерина закусила лепешками, а у городских кружилась голова – ложились прямо в борозду, чтобы немного отдохнуть. Обед был только ближе к вечеру.

С Катериной, как с родственницей, и не думали рассчитываться. Да, мама и не была в претензии, решив, что это справедливый расчет за те несколько дней, что Котовы прожили у них по приезде.

Затем семья переселилась в пустую хатенку, которая кишела крысами. На них брат Гоша поставил капкан, не подумав о том, что их домашняя козочка может соблазниться приманкой. Так и получилось: сунула свою мордочку, и капкан захлопнулся, размозжив ей челюсти. Раненая козочка не могла ни есть, ни пить – только жалобно блеяла и бегала за детьми. Те плакали от жалости, но помочь ничем не могли. Спустя несколько дней козочка умерла от голода.

Позже, когда маленькая Вера была у бабушки Котихи, девочке вдруг передали: хата сгорела, отчего – не известно.

Когда Верочка прибежала домой, ее родные сидели у сожженного дома – сгорела соломенная крыша. Там больше нельзя было жить.

Рядом был брошенный заколоченный домик с деревянной крышей и полом – семью пустили туда. Но понеслась дурная слава. Молодую хозяйку дома стали ругать деревенские бабы: «Зачем ты их пустила, они и твою хату спалят!» И Котовым пришлось искать новое пристанище. В то время много было пустых хат: молодых хозяев забрали на фронт, а женщин привлекли на работу в колхоз.

В следующий раз под жилье отдал половину хаты дед Бурдун, в которой раньше жил его сын. Потом Котовы поселились у колхозницы тети Фроси, у которой прожили до самого отъезда. С марта-апреля до сентября семье пришлось шесть раз перебираться из хаты в хату.

И все же несмотря на все беды и несчастья Котовы жили и верили, что победа советского народа над фашистскими захватчиками близка, как никогда.

Это были последние месяцы одной из самых кровопролитных войн за историю человечества…