Андрею Васильеву

Плавные темно-серые воды Рейна как бы и не текли вовсе, а медленно перемещались со стороны Бонна, где в середине девяностых годов прошлого века еще была столица ФРГ, в сторону Кёльна.

Мы с моим свояком Андреем сидели в кафе-стекляшке, вынесенном далеко от обрывистого берега, прямо к самой воде. Стеклянные стены кафе были хорошо промыты с обеих сторон, и вид на реку открывался незамутненный, ясный до самого горизонта на противоположном, левом берегу.

- Не знаю, как где, а в этом месте их Рейн похож на наш Урал, – сказал Андрей, разливая по рюмкам водку из стеклянного графинчика. – Ну, будем!

- Будем!

Мы чокнулись и выпили не без удовольствия – стояла поздняя осень и в кафе было зябко, оно еще не отапливалось.

- По второй, для сугрева? – спросил я.

- Давай, – согласился Андрей и налил мне и себе по второй рюмке.

После второй, как это водится у нас в России, жизнь как-то сразу стала налаживаться – и зябкость прошла и небо над Рейном посветлело.

Было позднее утро, и мы с Андреем сидели в совершенно пустом кафе. Иногда, из-за ширмы выглядывал молоденький румяный официант с как будто приклеенными черными усиками а ля Чарли Чаплин. Он с интересом наблюдал, как это люди средь бела дня, в будни, пьют водку и ничем не закусывают. Потом выглядывающих стало трое, и мы услышали, как кто-то из них то ли с восторгом, то ли с удивлением сказал: Rusen! (Русские!)

Шел 1994 год, и русские в Западной Германии тогда еще были в диковинку.

- Салют! – подняв пустую рюмку, обернулся к ним я, и, засмеявшись, они тут же задвинули ширму.

- Ты надолго? – спросил Андрей.

- На недельку, не больше.

- Тебе хорошо, а я, наверное, застряну здесь на всю оставшуюся жизнь. Когда наш бардак закончится, ты как думаешь?

- По науке – у историков считается, что смутное время длится восемнадцать-двадцать лет. Если отсчитывать с начала перестройки, то значит это где-то в две тысячи пятом году.

- А если не закончится через двадцать, что тогда? – с тревогой спросил Андрей.

- Значит, это будет уже не смутное время, а что-то другое, пока неизвестное науке.

- А ты на речку глянь, – вдруг сказал Андрей, – глянь на эти баржи.

Я посмотрел в сторону Рейна и увидел две большущие новенькие баржи на встречных курсах. Баржи были похожи друг на друга, как наши с Андреем жены-близняшки. Обе баржи были гружены песком, притом кучи песка возвышались на них так одинаково, что когда баржи наконец поравнялись, то на какой-то миг почти слились в единый силуэт.

- Ну вот, а ты говоришь про наш бардак, – усмехнулся я, – одна баржа с песком идет в Бонн, а другая из Бонна, так что и у них бардака хватает.

- У них – это частный случай, – сказал Андрей, – хотя и веселый, а у нас теперь – норма.

- А баржи-близняшки, как наши с тобой жены, – сказал я.

- Точно, – подтвердил Андрей, – внешнее сходство есть.

- А ваш городок на Урале возник при заводе? – спросил я.

- Да, можно и так сказать. Один из эвакуированных в войну Подмосковных заводов. Завод наш был градообразующим предприятием. Был завод – был город. Сейчас завод прикрыли и город по-тихому врастает в землю. Так что там делать нечего. Да, теперь уже и не с кем – кто в мир иной, а кто как я, в поисках куска хлеба, или по России, или в другие страны.

- Я слышал у вас на заводе был какой-то гигантский молот?

- Был. Второй в мире – один у нас, один у американцев. Бесшаботный молот. Гидравлика. Нижняя баба молота сто двадцать пять тонн и верхняя баба сто двадцать пять тонн и когда они идут навстречу друг другу, то получается удар большой силы. Да, еще забыл – фундамент под нижней бабой на шестьдесят метров в глубину и каждый слой стали проложен слоем резины, – с детской гордостью добавил Андрей – но это ты лучше с Нюткой (Анной) поговори, она же у меня технолог кузнечного производства.

- Да, ты что?! – удивился я. – Обязательно поговорю.

- Слышал я, наш молот в металлолом сдали, – сказал Андрей, – но что-то не верится, как это они смогли раздолбать такую махину?!

- А ты яицкий казак по матери? – спросил я Андрея.

- И по отцу, и по матери.

- А я донской по матери, а по отцу поляк.

- А здесь мы по линии жен, – добродушно усмехнулся Андрей, – почему и выпиваем с тобой на берегу Рейна.

Хотя мой свояк Андрей и моложе меня на двенадцать лет, но у нас равноправные дружеские отношения, наверное, в том числе и потому что жены – близняшки.

- А что у тебя в твоем городе на Урале совсем не стало никакой работы?

- Для меня совсем. Я ведь инженер по металлу, с института в кузнечном цехе. Завод закрыли, металл продали, молот…

- А здесь, в Германии, найдешь подобную работу? Ты ведь крупный специалист?

- Нет, не найду.

- Почему?

- А у них нет такого металла.

- Как это так – у нас есть, а у них нет. Ну, что по третьей?

Андрей налил по третьей. Выпили.

- А так и нет, – продолжил Андрей, – у нас много чего было чего ни у кого не было.

- Я как-то об этом никогда не задумывался.

- А мы о многом не задумываемся, наверное, так легче жить, – улыбнулся Андрей. – А то задумаешься, и башка пойдет кругом. А у них в Германии теплее, чем у нас на Южном Урале.

- Где теплей, а где и не очень – Германия тоже большая.

- Не спорю, – согласился Андрей, – наверное, даже побольше нашей Челябинской области.

Как и многие красивые и умные люди, мой свояк был незлобив и всегда спокоен, как бывает спокойна настоящая, а не показная сила.

- Но я все-таки не пойму, почему при твоей высокой квалификации ты не можешь найти работу?

- А как раз поэтому, – улыбнулся Андрей. – Они мне так и говорят: по вашей квалификации мы не можем взять вас на низовую работу, а соответствующая вам должность у нас занята. Для хорошей работы у них есть свои хорошие ребята и я понимаю, что это справедливо.

Тут с шумом и хохотом в кафе ввалилось пятеро юных аборигенов: три юноши и две девушки – все лет по шестнадцать.

- Kӧlsch für alle bite! – громко выкрикнул официанту рыжеволосый парнишка.

- Пива для всех! – перевел мне Андрей. – Kӧlsch – это местный сорт пива – кёльнское.

- Это даже я знаю, – засмеялся я. – Наверное, с уроков в гимназии сачканули.

- Наверно, – улыбнулся Андрей. Ему, как и мне, было приятно смотреть на девчонок и мальчишек, которые тут же чему-то дружно рассмеялись.

Они захохотали, а мы с Андреем, не допивая при детях водку, рассчитались с официантом и вышли на набережную Рейна.

На набережной было чисто и светло – как нарочно проглянуло солнышко, наверное, чтобы показать нам немецкий орднунг во всей красе.

- А твоя дочка и зять собираются сюда? – спросил я Андрея.

- Наша Ирина с радостью, а зять Саша не хочет. Пока упрямится. Я его понимаю, – ответил Андрей. – Оба окончили Московский медицинский, Саша с красным дипломом. Живут пока еще в общаге. Ирина сидит с дочкой, Саша работает. Врачам сейчас у нас дома почти не платят.

- Я в курсе, Андрей, и про мединститут, и про то, что не платят.

Правый берег, по которому мы шли, был высокий, а левый – дальний, низкий и домов там было маловато.

- Слышь, – сказал Андрей, – мне местный немец рассказывал, что на этом правом берегу и, судя по его описанию, примерно на этом самом месте, в 45-м году был у американцев концлагерь для немецких военнопленных. Они их не кормили, люди ели траву и умирали с голоду.

- А сейчас спроси об этом ребят, что пьют пиво в кафе – они тебе не поверят, – сказал я.

- Не поверят, – подтвердил Андрей. – Сейчас у них одно в голове: немцев спасли от фашизма американцы. Недаром ваша девятилетняя Зинка дралась с одноклассниками за то, что они ей сказали, что русские не могли взять Берлин, потому что они вообще не воевали.

- Да, – подтвердил я. – Немецкие дети не знают даже о том, что Кёльн был разрушен англо-американской авиацией дотла – один собор остался, как ориентир для бомбометания.

- Хороший писатель Генрих Бёлль, – невпопад почему-то добавил я. – «Город привычных лиц» – это про Кёльн и «Биллиард в половине десятого» про Кёльн.

Кажется, на этом мы и расстались с Андреем четверть века тому назад.

II

И вот через двадцать пять лет мы снова встретились с Андреем в том же кафе-стекляшке на высоком правом берегу Рейна. Как и тогда на дворе стояла осень, в кафе было зябко, и, как и тогда, мы взяли маленький графинчик водки.

Водку подала нам хорошенькая зеленоглазая официантка с копной рыжих волос и темной полоской едва заметных усиков над верхней губой.

Андрей разлил по рюмкам и, поднимая свою сказал:

- Будем!

- Будем! – подтвердил я.

Выпили с удовольствием. Закусили, нюхнув рукава своих пиджаков. Выпили по второй.

- Люблю зеркальные ситуации. Помнишь, Андрей, как мы сидели здесь четверть века назад?

- Конечно, помню – двадцать пять лет как корова языком слизала – или были или не были?

- Да, на себе как-то года не замечаешь – особенно, если в зеркало не смотреть. А дети ведь, и твои, и мои, уже сильно взрослые.

- Сильно, – светло улыбнулся Андрей и лицо его заметно помолодело. В свои шестьдесят восемь он совсем не выглядел стариком, только на висках пробилась седина.

- Ты молодец, Андрей, а я видишь стал лысым. Хорошо, что сейчас лысые в моде. Это лысые и ввели моду на лысых. И, конечно, их поддерживают молоденькие женщины, что водятся с лысыми.

- Ты прямо целую философию развел, – улыбнулся Андрей. – О-о! Глянь на реку – опять наши баржи с песком.

Темно-серые воды осеннего Рейна едва заметно перемещались со стороны Бонна в сторону Кёльна. На рейде широкой реки, прямо напротив нашего кафе, сближались на встречных курсах тёмно-зелёные баржи с одинаково ровно насыпанными кучами серого песка – одна баржа шла в сторону Бонна, другая со стороны Бонна.

- Ну, вот, – радостно сказал я, – как писал замечательный русский поэт Георгий Иванов: «Жизнь продолжается рассудку вопреки». А ты говорил тогда – двадцать пять лет назад, что это у них нелепый случай. А оказывается дурь двадцать пять лет живет и ничего ей не делается! И баржи крепкие – это те же самые баржи. Такие могут плавать лет пятьдесят, а учитывая их немецкий орднунг, и больше.

- Может, ты и прав, – согласился Андрей, – а может, есть тут какая-то тонкость, кто знает?

- Песок одинаковый, – сказала я, – только с двух разных карьеров. И баржи одинаковые, и хозяин у них, наверно, один и тот же. Ладно, бог с ними, давай третью за деток, которые у нас с тобой уже сильно взрослые.

Чокнулись, выпили по третьей, рюмки были маленькие, наверно, как в знаменитом трактире Тестова, – грамм по двадцать.

- Да, дети у нас сильно взрослые, – сказал Андрей и мужественное лицо его осветила мягкая горделивая полуулыбка. Ему было чем гордиться. Его жена Анна, с которой они поженились еще студентами, была красивая, умная, обаятельная женщина, да и хозяйка и рукодельница милостью Божьей. Старшая его дочь красавица Ирина и зять Александр после медицинского института в Москве нашли в себе силы окончить еще и немецкий мединститут, давно работали врачами в Кёльне и пользовались уважением как своих пациентов, так и коллег по профессии. Младший сын Александр тоже получил образование и встал на ноги. И внуки у них удались. В общем все было «хорошо, прекрасная маркиза», если не считать его, Андреевой, собственной жизни.

Да, и о том, что его собственная жизнь в эмиграции так уж не удалась, тоже нельзя сказать. Правда, работал совсем не на том уровне, на котором когда-то работал дома, но жил ведь своим трудом, дом построил…

- А почему немцы не взяли тебя на работу твоего уровня, ты ведь был начальником крупного цеха на уникальном заводе?

- Именно поэтому и не взяли, – усмехнулся Андрей. – Я тебе уже говорил в тот раз: во-первых, у них таких заводов нет, а во-вторых, для хорошего места у них есть свои хорошие немецкие люди – и это справедливо.

- Что справедливо, то справедливо, но ведь обидно, – сказал я.   

- За себя мне не так обидно, как за Державу, – сказал Андрей. – Хорошие слова в этом знаменитом фильме: «За Державу обидно».

- Хорошие. И артист Луспекаев был выдающийся, а нашли его где-то в областном театре. Как сказал кто-то из знаменитых французов: «Таланты рождаются в провинции, чтобы умереть в Париже». Но далеко не каждому таланту суждено доехать до своего Парижа. Так было, так есть, так будет.

Помолчали.

- А тебе здесь и выпить не с кем?

- Это еще почему? Еще как есть. У меня же замечательный зять Саша Кудряшов. Вот с ним мы и отводим душу. В субботу натопим баньку, попаримся, потом грамм по двести – по триста и песни поем.

- Какие здесь песни? – с сомнением спросил я.

- При чем здесь – здесь? Мы наши поем, советские. Чаще всего военные. Настоящие песни!

- Например?

- Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза,

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза, – в полголоса напел Андрей.

- Пой дальше, – попросил я. – Спой до конца.

- Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой.

Я хочу, чтобы слышала ты,

Как тоскует мой голос живой, – пел Андрей, и я видел краем глаза, как слушают песню выглядывающие из-за пластмассовой ширмы на кухню рыжеволосый черноусый мужчина лет сорока и молоденькая рыжеволосая официантка.

 – Ты сейчас далеко-далеко.

Между нами снега и снега.

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти – четыре шага.

Пой, гармоника, вьюге назло,

Заплутавшее счастье зови.

Мне в холодной землянке тепло

От моей негасимой любви.

- Хорошие были у нас песни, – сказал я после паузы, – сейчас, даже и не сейчас, а десятилетия таких больше нет.

- И анекдотов хороших нет, ты обратил внимание?

- Обратил. И знаю, что это очень плохой признак. Повезло тебе с зятем Сашей.

- Повезло, – согласился Андрей, – он и гитарой владеет будь здоров! И голос отличный.

- Так что по субботам здесь, в Кельне, вы делаете себе маленькую Россию?

- Делаем, – улыбнулся Андрей. – Допьём?

Я согласно кивнул в ответ.

Выпили ещё, занюхали рукавами своих пиджаков. И тут, как и двадцать пять лет тому назад, с веселым гвалтом в кафе ввалилась группа подростков лет по пятнадцати-шестнадцати: три светловолосые девочки и два черноглазых, черноволосых парня явно ближневосточного происхождения.

- Kӧlsch für alle bite! – звонко выкрикнула русая девчушка в сторону рыжеволосой зеленоглазой официантки с едва наметившимися черными усиками над пухлыми губками.

- Kӧlsch – местный сорт пива, – сказал Андрей.

- Это я помню еще с прошлого раза, – сказал я, – но обрати внимание: в тот раз пиво заказывал парнишка, а сейчас девочка. Эмансипация?

- Что-то в этом роде, – улыбнулся Андрей, – власть еще не переменилась, но дело идет к этому. Слушай, а я не помню, что было двадцать пять лет назад, а ты помнишь. Как это так?

- Понятия не имею. Я ничего не держу в памяти, а когда надо вспоминаю – просто такое свойство, оно как-то называется, забыл.

- Хорошее свойство, – сказал Андрей. – Да, сейчас мы-то знаем, что это опыт обманный, – добавил он, кивнув в сторону гимназисток.

- Обманный, – подтвердил я. – Он всё в том же ряду, что родить и поднимать детей не великое предназначение женщины, так им сейчас внушают. Ну, что – на улицу?

- Пошли, – согласился Андрей. 

- Вы довольны обслуживанием? – неожиданно подошел к нам черноусый владелец кафе. И у нас как-то само собой завязался разговор.

Андрей немного говорил по-немецки, я иногда понимал какие-то слова. Но тут выяснилось, что владелец кафе, которого звали Гюнтер почти неплохо говорит по-русски, потому что «они с Восточных земель» и когда-то Гюнтер учился в русской школе, вернее в школе с русским языком, как обязательным. Чтобы не передавать весь наш косноязычный разговор буквально, я буду излагать его сразу по-русски.

- Если вы довольны, то не могли бы об этом написать? – спросил Гюнтер и ловко вынул откуда-то из-под фартука красивую тонкую книжицу с золотым обрезом.

- Гюнтер Грасс, «Жестяной барабан», – машинально обронил я.

Гюнтер хотел что-то сказать, даже рот открыл, но его опередили.

- А мы не можем по-немецки, – сказал Андрей, – только по-русски.

- Пожалуйста, по-русски. Моя дочь, которая Вам подавала, изучает русский.

- Надо же, – сказал я, – все – английский, а она русский.

- Да, – сказал черноусый отец. – Наш дедушка был в русском плену – он всегда хорошо отзывался о русском народе.

- Приятно, – сказал я.

- Напиши ты, – протянул мне книжечку Андрей, – твоя работа.

- У моей дочери сегодня день рождения и это будет ей хороший подарок.

- Как зовут Вашу дочь? – спросил я.

- Гретхен… Маргарита. Фауст и Маргарита.

- О-о, Вы любите «Фауста»?!

- Да, конечно, как его не любить, – ответил Гюнтер.

- Остановись, мгновенье, ты прекрасно! – прочел я Гёте в русском переводе.

- Aucenblick, verweile DOCH, DU BIST SO SCHÖN, – как эхо отозвался Гюнтер словами подлинника.

Мы с Гюнтером победно переглянулись, засмеялись и невольно обняли друг друга.

- Садись, – по-свойски предложил я Гюнтеру, который был лет на двадцать пять моложе Андрея, а обо мне и говорить ничего.

- Айн-момент, – сказал Гюнтер, взял со стола наш графинчик с недопитой водкой на донышке и почти побежал к себе за пластмассовую ширму. Вскоре он вернулся с полным графинчиком и бутербродами.

Я хотел было предложить выпить за Гретхен, но Гюнтер сказал, что его дочь не обидится, если мы в первую очередь выпьем в память о Гёте и Пушкине.

Так мы и сделали.

Конечно, выпили и за Гретхен.

- А Гретхен читала «Фауста»? – спросил я.

- Она знает его наизусть, – горделиво ответил Гюнтер.

- Мечтает стать филологом?

- Нет, филологом мечтал стать я, а она будет патологоанатомом.

- Кем-кем?

- Патологоанатомом.

- Большая медицинская специальность, – поняв, что не ослышался, сказал я, – так сказать, конечная. Ей сколько сегодня?   

- Восемнадцать, – ответил мне Гюнтер.

- Ну-у, тогда ей все можно. А пока окончит гимназию еще десять раз передумает.

- Гимназия позади, – сказал Гюнтер, – сейчас Гретхен уже на втором курсе медицинского факультета.

- Как это так? – удивился я. – По-моему у вас в гимназии учатся 13 лет и заканчивают ее в двадцать-двадцать один.

- Не обязательно, – вступил в разговор Андрей, – наш внук Андрейка тоже окончил гимназию в шестнадцать и уже учится на фармакологическом факультете.

- А чего же ты раньше не хвастался? – спросил я Андрея.

- Не знаю, – пожал он плечами, – просто разговора не было.

- Откуда такая прыть у твоего внучонка?

- От скуки, – сказал Андрей, – ему было скучно учиться в гимназии, вот он и перескакивал через классы, чтобы быстрее ее закончить – такой был у него стимул.

- Классный стимул и решение у твоего Андрюхи нестандартное: другие бросают, а он просто форсировал окончание гимназии. Какие-то уникальные у вас дети, – закончил я, обращаясь к Гюнтеру.

- Да, – подтвердил Гюнтер, – но такие тоже бывают. А Вы не верите в чудеса?

- В чудеса? Конечно, верю. Если бы в жизни не было чудес, то не было бы и самой жизни. А почему Гретхен сегодня на работе, а не на учебе?

- А у них какое-то окно на неделю, – ответил Гюнтер, – вот она и подрабатывает. Сейчас пойдёт домой.

Конечно, Гюнтер не разрешил нам заплатить ни за первый, ни за второй графинчик водки, конечно, он приглашал нас домой, но Андрею было некогда, а мне тяжеловато в мои лета, и мы распрощались с Гюнтером почти как родные. Но тут он спохватился, что ничего не написали в его тонкую книжечку с золотым обрезом.

- За рюмкой всё забыли! – засмеялся Андрей. – Первая колом, а вторая соколом!

Оказалось, что мы не только о книжечке забыли, но и о гимназистах, пивших Kӧlsch, которых и след простыл. Мы были одни в кафе, значит и именинница ушла. Всё забыли за разговорами – и это ведь хорошо?!

- Нормально, – словно прочитав то, что я подумал, сказал Андрей. – Очень даже нормально. Пиши.

Я придвинул к себе книжечку с золотым обрезом и написал, стараясь писать разборчиво:

«Дорогая Гретхен!

Желаем тебе здоровья, благополучия, радостей! Ты выбрала редкую профессию, мы понимаем, что ты человек незаурядный и уверены, что всё в твоей жизни сложится наилучшим образом. У тебя замечательный папа Гюнтер, он подарил нам прекрасные мгновения. Жаль, что русские и немцы так много воевали друг с другом. Крепкий мир наступит в Европе только тогда, когда русские и немцы будут крепко дружить друг с другом. Удачи тебе на всех фронтах!

Благодарные посетители кафе».

И мы расписались – сначала я, а рядом Андрей. На то мы и свояки, чтобы стоять рядом.

20.VII.2021.