Современники говорили, что Аполлон Григорьев умер совсем не так, как того заслуживал. В долговой яме, пьяный, но при всём при этом - безмерно талантливый.

Это человек, искавший что-то всю свою жизнь - начиная с самых ранних лет, где Аполлон Александрович, как и многие не слишком уверенные в себе люди, испытывал собственную неполноценность. Будущий поэт говорил, что буквально «плакал над учебниками», посвящённым тем наукам, к которым Григорьев никакого расположения не имел.

Он был примерным учеником, окончившим юридический факультет МГУ с отличием, до смерти боялся отчисления, которое перед ним даже не мелькало вдалеке. Поэт был куда ближе к профессорскому креслу, чем к позорному вылету из университета.

Однако студенческая пора проходит, как и всё в этой жизни. Юрист Григорьев остался одинок, несмотря на восторженные возгласы его преподавателей Тимофея Грановского и Никиты Крылова, что пророчили студенту большое будущее в юриспруденции. Аполлон Александрович же только незадачливо качал головой и думал над тем, как бы не оставаться наедине с самим собой, но учёба покинула его жизнь. Прилежные ученики, заканчивая со студенческим периодом, всегда остаются на перепутье. Большую часть их жизни занимала учебная деятельность, позволявшая заполнять пустое время. С окончанием её начинается новый виток, в котором неизменно приходится искать нечто новое.

И Григорьев начал искать - писал, читал, но ничего не давало нужного (в духовном плане) результата. Вдобавок к этому поэт был отвергнут его возлюбленной Антониной Корш, после чего он буквально вынужден перебраться Санкт-Петербург подальше от навязчивых воспоминаний.

Из Москвы, где ему было плохо от несчастной любви и одиночества, поэт переехал в город, от которого только и делает, что веет холодом – здесь мне не дадут соврать русские классики.

Скрываясь от себя, Григорьев пытался согреться спиртным - не выходило. Потому с ним вечно происходили странные ситуации: то выведут из театра после того, как он на весь зал начнёт подсказывать актёрам их реплики, то один из знакомых Григорьева найдёт его спящим у себя на диване и издающим странные звуки «со свистом и шипением», то писатель Боборыкин, войдя в бильярдный клуб, найдёт пьяного поэта спящим на бильярдном же столе.

При всём при этом, Григорьев оставался востребованным в литературной среде. Его мнением дорожили Островский и Достоевский. Второй, даже после длительных скандалов, приглашал Григорьева в свои журналы - «Время» и «Эпоха». Аполлон Александрович писал в «Москвитянине», «Русском слове» и «Библиотеке для чтения» - в уважаемых, на тот момент, изданиях.

И всё же, не имея достаточного количества денег, чтобы жить в достатке, Григорьев никогда не помышлял о работе ради работы. Для него слово и поиск смыслов - нечто бОльшее, чем написание простых текстов для высокопоставленных людей: «С чего бы ни начал - я приду всегда к одному - к глубокой, мучительность потребности верить в идеал… жизнью стремиться к идеалу, ибо всё существует только потому, что в идеале, в Слове», - говорит Григорьев.

И ты ему беспрекословно веришь.

Этот русский Дон Кихот скитался по стране, как некогда по Испании бродил хитроумный идальго. Да и сам Григорьев подписывал письма подобным образом, называя себя то Дон Кихотом, то «последним романтиком».

И то, и другое, в целом, верно.

Будучи не принятым полностью ни в круги славянофилов-почвенников, ни тем более в круги западников, поэт снова остался один. Вернее, он стал чётко осознавать потребность в одиночестве. Этот уход от общества уже не подростковый, а вполне обдуманный. Григорьев словно вынужден был в одиночку выстоять против этого мира, вновь оставаясь наедине со мглой холодного Питера.

В своих письмах к Е.С. Протопоповой из Венеции - от 1 сентября 1857 года он пишет: «Что ждет меня {в России}? Все то же - тоска, добывание насущного хлеба, пьянство людей, к которым я горячо привязан, безнадежная, хотя и чистая борьба с хамством в литературе и жизни, хамская полемика и Ваша дружба, то есть право терзать Вас анализом, пугать донкихотством и удивлять цинизмом и безобразием».

К ней же, из Флоренции, 24 ноября: «Здесь я все изучаю искусство, - да что проку-то? В себя-то, в будущую деятельность-то, во всякое почти значение личной жизни утратил я веру всякую. Все во мне как-то расподлым образом переломано... Нет! глубокие страсти для души хуже всякой чумы, - ничего после них не остается, кроме горечи их собственного осадка, кроме вечного яда воспоминаний».

Русский Дон Кихот в своей борьбе остался даже без Санчо Панса. Впрочем, его оруженосцем мог бы выступить Ф.М. Достоевский, но и тот, в силу нового времени и ушедших рыцарских традиций, готов был лишь подкинуть ему непыльную журнальную работу.

А Григорьев, проходя через непонимание и неприятие его творчества, продолжал верить в Слово. И всегда приходил к одному - к потребности верить в идеал. Его испанский прототип из Ламанча ровно так же смотрел на мир. В начале - влюблёнными глазами [юриста-ботаника], а затем - не в силах найти свою Дульсинею - с полным разочарованием и осознанием глупости и жестокости этого мира.

Садясь в очередную долговую яму, он брал с собой гитару и спокойно писал, в то время как люди говорили о его собачьей жизни. Своим слогом Григорьев спасал беглых каторжников и входил, как ко льву в клетку, к не принимающему его обществу. Это ведь оно глядело на него глазами бешеной собаки - «Лучше бы ты, Аполлон, так и оставался прилежным учеником», - но Аполлон должен был быть прилежным поневоле.

Теперь он теневой персонаж русской литературы, в котором наши гении почему-то видели большого мыслителя.

Недаром Яков Полонский писал Островскому: «Не попробуете ли Вы когда-нибудь воссоздать этот образ в одном из Ваших будущих произведений? Григорьев как личность, право, достоин кисти великого художника».

Островский не стал брать образ Григорьева, иначе занялся бы настоящим копированием, ведь такой образ уже был описан со своими особенностями - чисто испанскими - Сервантесом.

Образ же русского Дон Кихота отошёл на второй план или забылся вовсе. «О Григорьеве не написано ни одной обстоятельной книги», - восклицает Блок. Есть ощущение, что слова поэта применимы и к сегодняшнему времени.

Конечно, ведь браться за образ Григорьева крайне сложно: выпивая, подрывая своё здоровье и оставаясь в должниках, он продолжал молиться и верить в идеал. В свой, практически рыцарский, русский идеал жизни. Он не принимал настоящую жизнь, уходя от неё, чтобы однажды оказаться в мире, где есть только великое Слово и не менее великая молитва.

О таком, увы, просто так не напишешь.