Наталья целует котов. И своих, и тёть-Галиных. Особенно тёть-Галиного любимца Рыжего.

Тёть-Галя с кошкой на коленях – моё первое впечатление от переезда сюда, на окраину. А когда видишь старушку, сидящую на солнышке у калитки с кошкой на коленях, кажется, что ты прожила здесь уже полжизни.

Правда, со временем всё оказывается не так уж благостно. 

Тёть-Галина любовь к животным не знает границ и выражается главным образом в нещадном кормлении. Себя тёть-Галя не балует разносолами, зато её Рыжий похож на холёную беременную кошку, которой пришили лисий хвост. Самый верный способ понравиться тёть-Гале – принести Рыжему остатки пельменей или не до конца обглоданные куриные косточки. Тогда тёть-Галя светлеет лицом и счастливо голосит:

– Рыжа, Рыжа! Иди, вкусненького принесли тебе!

И млеет, когда сытый Рыжий всей тушей прыгает ей на плечи. Даже пригибается, чтобы ему было удобнее сидеть. И так, полусогнутая, с котом на плечах ходит по двору.

Наталья же норовит сама схватить Рыжего на руки с криком: «Та ты ж моя Рыжа!» и, раскинув его на груди наподобие пелерины, чмокнуть рыжий пух на шее или необъятный бело-рыжий живот. Рыжий терпит эти бурные ласки с королевским величием.

Рядом у забора восседает Натальин белоснежный Боня в ошейнике от блох. Он, взрослый матёрый кот, не опускается до ревности; разве что иногда, улучив момент, настигнет юнца Рыжего где-нибудь в кустах и малость подушит. Чтоб не забывался. Рыжий и это терпит молча, не жалуется, понимая: такова участь красавца и всеобщего любимца.

Боня выходит на улицу ближе к ночи, когда мы заканчиваем обсуждать уличные, медицинские и политические новости. Под эти разговоры Боня белым призраком скользнёт вдоль подпираемого нами забора, вспрыгнет на крышу тёть-Галиного сарая и оттуда уставится в лицо Натальи немигающим взглядом.

– Что, домой пора? – недовольно заметит Наталья. – Не хочу ещё. Иди сам.

Но Боня сделает вид, что не слышал, и будет сидеть дальше, неподвижно уставившись на хозяйку. Постепенно беседа как-то разладится. Тогда Боня бесшумно спрыгнет на землю и, приблизившись, потрётся о Натальины брюки.

– Ну пойдём уже, ладно, – снизойдёт она и поднимет его. – Пока, красотули!

И, кивнув, удалится с довольным Боней на руках.

Красотули – мы с тёть-Галей – разойдутся по домам.

Кстати, в тёть-Гале и правда есть какая-то не то чтобы красота – всё-таки женщине под восемьдесят! – а неброское очарование, соразмерность голоса, улыбки и взгляда. Слушать её приятно, даже когда она проявляет простодушное любопытство:

– Леночка, я вот всё спросить хочу: муж-то тебя, наверно, и не бил никогда? А изменял?

И глаза её, даром что видят еле-еле, светятся таким чистым васильковым сиянием, что, глядя в них, невозможно отвертеться:

– Ну не бил, нет… и не замечен вроде… пока.

Но не такого ответа ждёт она. Синий огонь в глазах тускнеет:

– Не замечен, значит… А вот говорят, бывают мужики, что и на самом деле не изменяют! Или не знаю, може, брешуть? – И смотрит с робкой, грустной надеждой.

Вообще грусть – тёть-Галина стихия. Сладким и печальным голосом вспоминает она минувшее:

– Разве ж мы так жили? Мы тут все, соседи, друг с другом знались, водились, в гости ходили. Бывало, конечно, что и поскандалим, и подерёмся, и милиция приезжала, ну и что? А назавтра, бывало, всё забудем. Идёшь по улице – кричат: «Мироновна, куды наладилася? Я борща сварила!» А с другой стороны: «Галька, ходи до мене, я оладушек напекла!» А я на работу бегу, всегда ж на двух, на трёх работах. Крикну: «Тётя Нина, баба Шура! Лидку мою там покормите!» А они: «Иди, иди, не останется Лидка голодной!» И уж борща, знаю, всегда нальют.

Заработала тёть-Галя на своих работах прилично – выстроила два дома, добротные, кирпичные, задний даже двухэтажный. И в каждом телевизор, хорошая мебель, ковры. А между ними ещё отдельная кухня, приют лохматого Мазая и всей кошачьей компании. Одна беда: не хотят здесь жить ни дочка, ни внучка. Непрестижный, мол, район, и канализации нет. Только свозят сюда ненужную мебель, телевизоры и одежду. И грустно вздыхает посреди всего этого изобилия тёть-Галя, как постаревшая царевна.

– Ковры бы почистить, да занавески постирать, а силы уже не те… Лидка поможет, конечно, но сказала – давай до лета подождём.

А пока тёть-Галя грустит.

Наталье же грустить некогда. Она похожа на маленькое тугое веретено, вокруг которого вихрем закручивается жизнь. Мелькают муж, сыновья, дальние родственники, подруги, бывшие сотрудницы, коты, собаки, и мы с тёть-Галей тоже в этом пёстром хороводе. Тёть-Галя, конечно, первая – они знакомы с Натальиной юности. Не знаю, как повелось, что Наталья тёть-Галю опекает. Наверное, потому что она моложе. Хотя её дочка Лида и живёт в городе, но работает, так что часто приходить не может. Да и в выходные дел полно. А Наталья – вот она, под боком. И на пенсии уже, сама себе хозяйка.

Мне тёть-Галины окна отлично видны. И слышно, если рано утром стукнула её калитка. Это Наталья прибежала, притащила что-нибудь к завтраку. Как бывший столовский работник, она в совершенстве владеет искусством варки «каши из топора». Из Натальиного топора выходят то пухленькие пирожки, то салатные шарики, то ещё какие-нибудь волшебные штучки, которыми она без устали кормит своих троих мужичков, а попутно тёть-Галю, да с недавних пор и меня. Не успеешь доесть её душистое сало с чесноком, как, смотришь, в холодильнике образовался новый гостинчик – квашеная капуста трёх сортов: простая, с хреном и розовая со свёклой.

А на подоконнике уже красуется того же происхождения герань, принесённая готовенькой, в горшке, и пророщенная до ярко-алых соцветий. И когда посмотришь на эту герань, как-то веселеет на душе. Может, потому, что она излучает какие-то полезные фитонциды, я читала.

И не одну меня она одаряет цветами: то выносит цветочный горшок молоденькой маме с коляской, то скликает соседок: «Оля! Алла!  Идите лилии возьмите! А то разрослись у меня, я выкапываю. Красивые, белые! И приживаются хорошо». И правда, всё, к чему прикоснулась её коротенькие загорелые пальцы, приживается хорошо. Даже когда она решает «облагородить» теперь уже мою герань и недрогнувшей рукой срезает все четыре ветки с листьями, оставив в горшке только остов бедной герани, невозмутимо распоряжаясь:

– Пускай не палкой растёт, а шапочкой! А эти в стакан с водой поставь, они корни пустят.

И остов начинает послушно разрастаться во все стороны нежным зелёным облаком, и аленькие цветочки, по всему видно, тоже не за горами. И тёть-Галя, разглядывая этот облагороженный вариант, обидчиво замечает:

– А мне ты такой не давала!

В ответ на что Наталья, разумеется, тут же обещает принести ей и красный цветок, и розовый, и мне розовый тоже.

Кажется, что в неё встроена невидимая антенна, улавливающая чужие желания – даже такие, о которых ты и  сама ещё не догадалась, но, оказывается, давно созревших.

Тем временем у тёть-Гали новая печаль.

– Вызывала «скорую», давление за двести, так она приехала через четыре часа и меня только отругала: чего это я с нормальным давлением не отменила вызов? А я две таблетки выпила, конечно. Что ж мне – умирать, пока она приедет? Так нет, видишь, раз таблеток напилась – нечего ехать. И не подошла ко мне даже! В дверях поругалась и назад.

Наталья фыркает:

– Нужна ты ей, в таком возрасте! Они сейчас молодых-то лечить не хотят, а тут бабка!

– Дак а старикам как же? – распахивает голубые глаза тёть-Галя.

– Спасение утопающих – дело рук самих утопающих, – объявляет Наталья. – Позвонила бы мне, я б тебе лекарство хорошее принесла.

Это правда: у неё всегда наготове хорошее лекарство, и лишние полбулки хлеба, и новенькая чашка взамен разбитой тёть-Галиной. А если у тебя, к примеру, протёк кран – обнаружится живущий неподалёку родственник-сантехник. Или просто выдастся хмурое сырое утро, да ещё одолеют неприятности – тут тебе телефон звяк-звяк, получите картинки от Натальи: на одной весёлый парень отжигает на виолончели, притоптывая босыми ногами, на другой фигуристка в пачке и белых ботиночках призывает: «Мечтай! Улыбайся! Наслаждайся каждым мгновением жизни!», а дальше хохол с длинным чубом гоняется за кабанчиком под песню про горилку – в общем, всё, что нужно человеку для поднятия тонуса. А откуда она это берёт – уму, как  говорится, нерастяжимо.

Похоже, у Натальи имеется свой план по спасению мира.

Познакомились мы не так давно. То есть я знала, конечно, что живёт тут такая, небольшая, плотненькая и шустрая, бегает по улице туда-сюда, кивает издали, надо бы познакомиться при случае поближе, но случая всё не было.

И вдруг настали другие времена.

До такой степени другие, что во временах этих можно было потеряться, как в лесу.  И кричи – не докричишься, потому что вдруг забылся человеческий язык, на котором без труда понимали меня родные и близкие. И пришли страсти-мордасти, и тишина в четырёх стенах, и страхи о себе, и о близких, и о будущем, и страх страха, что подступает изо всех углов, и выскочить бы, вылететь стрелой из комнаты, только ночь на дворе, и все близкие спят, одна ты, извращенка, сидишь в комнате, а внутри всё дрожит, и куда ни взгляни, тошнит от отвращения, милые привычные вещи окаменели и отвернулись, и кажется – не доживёшь до рассвета среди этого мёртвого, страшного царства.

Но примерно через тысячу лет он всё-таки настаёт, о, наконец-то серая полоска неба за окном! Значит, всё-таки начинается новый день, а днём всегда легче, днём даже если сидишь одна, в окно доносится пение птиц, и шелест листьев, и человеческие голоса.

Правда, до голосов ещё опять-таки вечность, но на крайний случай можно сбегать в круглосуточный магазин на остановке, не сбегать, конечно, а доковылять на бессильных ногах, но главное – добраться, и там, может, как-то удастся поговорить с сонной продавщицей, можно о погоде или какая жирность ряженки, а человеческий голос – единственное спасение.

И собираешься, и думаешь, писать ли записку мужу, ведь все слова так опасны, многозначны, но всё-таки набираешься решимости и карябаешь: «Пошла за молоком», ничего лишнего, чтобы ужасный страх не заразил и его, и вот уже застёгнут приличный халат, и обуты устойчивые мокасины, и телефон в кармане, и для вида пакет в руке, и маска в пакете, а пока собиралась, небо совсем посветлело, и страх темноты отступил, а когда идёшь, переставляешь ноги шаг за шагом, тогда и остальные страхи хоть и плетутся следом, но всё же не могут поравняться.

И вдруг – о радость! – голоса прямо за калиткой, и в двух шагах стоит машина, и знакомая толстушка в очках вместе с мужем собираются куда-то ехать. А пока собираются, можно ведь сказать и услышать столько ничего не значащих, обыкновенных, драгоценных слов! Можно услышать свой собственный голос и голоса в ответ, какая уж разница, о чём речь, когда каждый звук – на вес золота.

– Доброе утро, смотрю, вы тоже ранние пташки, и мы такие же, да…На рыбалку? (Это увидев удочку). Ну, счастливой дороги вам! И хорошего улова!

И приветливый взгляд, и кивок в ответ – да это же целое пиршество, хватит на весь путь до магазина с сонной продавщицей. А дальше уж как-нибудь, хоть мужу, конечно, на работу, тут ничего не сделаешь, и соседка справа красит забор такой краской, что невозможно хоть чуть-чуть приоткрыть окно, это в июльскую-то жару. Но ничего, как-нибудь перетерпеть, а завтра обещали дождик, это совсем другое дело, никаких покрасочных работ, и можно открыть окно, повеет прохладой, и дочка придёт, сказала – завтра сможет прийти, главное только её не очень испугать, взять себя в руки, да, в ежовые рукавицы, выпить пустырник, новопассит, и ещё сделать гимнастику, это облегчает – проверено. Жаль, нельзя читать, что-то с глазами, но, с другой стороны, и неинтересно стало, в книжках сплошь и рядом ложь, может, и есть другие, но не найти.

Можно ещё протереть пыль или позвонить подруге, только заранее написать на бумажке, о чём говорить, а то опять эти длинные паузы, прямо чувствуется, как ей тяжело и неловко, никто ведь не знает, что можно утратить привычный язык, на котором так легко было делиться мыслями, даже самыми сокровенными.

А если совсем невыносимо, лечь перед иконой лицом в ковёр и лежать, пока не станет легче.

А там и ужин готовить, и муж скоро с работы вернётся, можно выйти встречать. Поговорить с соседским шестилетним Пашей, как дела и настроение, он на такие вопросы откликается.

И вдруг деловитое урчание мотора, останавливается машина, и те самые люди, так приветливо говорившие утром, выходят усталые, довольные, кивают, улыбаются, и женщина в очках скрывается за калиткой – как быстро! – и нечего больше тут торчать, мозолить глаза, но вдруг низенькая калитка опять открывается, и она снова показывается с каким-то кульком, подходит, и в руках у тебя оказывается приятная тяжесть, а в ушах звучит тёплый хрипловатый голос:

– Угощайтесь, тут сомик, а это караси. Пока свежие! На здоровье!

И начинается уже чуть другое время, полегче. Потому что теперь находятся минуты для благодарностей и вежливых вопросов, постепенно переходящих в расспросы и ответные рассказы. А там уже и регулярные беседы в тенёчке под вишней за подпиранием забора – это у них с тёть-Галей давно было заведено, а я присоединилась. Никто как бы не обращал внимание, что я в маске на расстоянии двух метров – слух у всех, по счастью, был нормальный. А однажды в самую жару, когда душно даже в тени и ноги устали (впрочем, я иногда вытаскивала свою табуретку с прицелом на основательную беседу) мы оказались у меня, за кофейным столиком. Повод – Наталья всучила нам по бутылочке невиданно вкусных сливок производства каких-то своих знакомых; с тех пор мы ввели в обычай пить кофе, продолжая пространные беседы. О чём? – быть может, спросите вы. О, в темах мы себя не ограничиваем!

О климате  и о правительстве; о физзарядке и болячках; о котах, само собой; о соседях и соседках; о работе и зарплате; о кулинарных рецептах и оздоровительных травах; снова о котах; о любви и дружбе; о детях, мужьях и родственниках; о нарядах и модах, обычаях и нравах; о котах и немного о собаках; о художественной литературе и системе образования; о пенсиях и подработках; о ремонте; о котятах; о диковинных растениях и дальних странах; о ценах и умении торговаться; о стиральных машинах и химчистках; о телепередачах и вип-персонах; и ещё о паре сотен предметов и явлений. Между делом мерили давление, пульс и сатурацию, благо приборы у меня под рукой; по заказу Натальи я играла полонез Огиньского, а тёть-Галя танцевала «цыганочку» с выходом; мы с Натальей обсуждали достоинства «Маленького Парижа» Лихоносова; а тёть-Галя приносила альбом семейных фотографий; и однажды вечером, гоняясь за кем-то из котов, Наталья углядела в небе и позвала нас посмотреть  не иначе как НЛО – ярко-оранжевый огонь, причудливо двигавшийся и буквально за несколько секунд пересёкший небесный горизонт!

Что же касается историй знакомств и замужеств, то их знали давно и в подробностях («Три старушки меж дубов говорили про любоф» – проходя мимо нашей троицы, комментировал Натальин Гена).

Позже, разумеется, сиживали и в тёть-Галиных хоромах, несколько обветшалых, но добротных; и в Натальиной уютной низенькой гостиной, оклеенной роскошными рекламами в красно-розовых тонах; и опять в моей просторной, но, увы, темноватой комнате («Ничего! Ложку мимо рта не пронесём!» – успокаивали меня подруги).

Угощались разнообразно. Я, как поборник здорового питания, подавала к кофе фрукты, доступные по сезону и доходам; Наталья, ветеран столовского труда, баловала запеканками и пирогами; тёть-Галя угощала сырниками и жареными пирожками с картошкой и лучком. Ну а под Новый год, конечно,  явились торты и сухое вино.

 Увы, праздник был омрачён тёть-Галиным горем – смертью Рыжего. Как, почему закатилось наше рыжее пушистое солнышко – было неизвестно. «Отравили!» – причитала хозяйка бессильно, и горе катилось слезами из голубых глаз. Приехала дочка, и вместе они оплакивали любимца, а потом повезли в безлюдное место хоронить. После этого тёть-Галя «гулять» с нами долго отказывалась. Наконец кое-как удалось заманить её на кофе. Но сидела она молча, неподвижно уставившись в пространство перед собой. Перед ней маячила дилемма: у кого из соседей поднялась рука? Мы же с Натальей, рассуждая по принципу «не пойман – не вор» и отвлекая её от ненависти, обсуждали гипотезу о попавшемся несчастному коту крысином яде – крысы навещали здешние места регулярно. И постепенно мысль достигла цели: глаза тёть-Гали оживились, заморгали, лицо слабо порозовело, и дрожащей рукой она наконец отщипнула кусочек торта. А потом даже поучаствовала в разговоре о литературных сюжетах: посоветовала мне описать Натальину жизнь со всеми тремя замужествами. Я, правда, сомневалась в своей способности к масштабному эпосу. Но кое-какие её рассказы невольно запомнились, особенно про встречу со вторым мужем – может, потому, что случилось всё как раз под новый год.

– Тут новый год на носу, а настроение хуже некуда – с мужем разошлась, с зарплатой перебои, а у меня двое пацанов. И тут Маринка, кума, узнаёт: Петро с нашей станицы овдовел, жена вроде повесилась у него… Мы-то с Маринкой в детстве в станице жили, в городе я только с восьмого класса, а она с десятого. Так Петро этот раньше симпатичный был, учился в военном училище, в форме ходил, девчонки заглядывались. Потом, говорили, закладывать стал, а когда женился, вроде всё нормально пошло, двоих деток родили. И вдруг такой ужас! А Маринка пристала: давай съездим, посмотришь на него. И Борька её туда же: за погляд, мол, денег не берут, вдруг что и выйдет у вас? Ну и уговорили меня, общем.

Наталья рассказывает обычным, всегдашним своим голосом, как о ценах или погоде, и кажется – всё происходит где-то здесь, прямо сейчас. И разыгрывается воображение: конец девяностых, праздники без денег и зверский аппетит при взгляде на чужой стол. Но всё это – на фоне молодости и нерастраченных ещё сил, а потому озарённое надеждой.

– …Приехали. Смотрю на него – «синяк» и есть «синяк». Худой, неприбранный. Хотя вроде и рад, усадил нас, на стол вытащил самогонку, сало, помидоры солёные. И дети пришли. Смотрю – маленькие, тощенькие, на свой возраст не выглядят, а мальчику двенадцать уже, девочке вообще четырнадцать. Ну, посидели, разговор не особо клеится, и уехали. Ничего я не пойму, не решила ничего. Детей только очень жалко.

И вот уже новый год. Тридцать первого Маринка с Борькой приходят пораньше. Готовимся, мы с Маринкой курицу жарим, салаты строгаем. Ближе к вечеру сели, как положено, проводить старый год. Сидим, провожаем, вроде всё нормально. И вдруг Борька говорит: «Не могу я на тебя смотреть, Наташка! Ну-ка, собирайтесь! Поехали». «Куда?» «К Петьке! У тебя денег на такси хватит?» А мне как раз зарплату выдали. «Ну, хватит», – говорю. И вызвали такси. В сумку накидали сыра, колбасы, бутылку шампанского. Детвору мою предупредили, что к новому году вернёмся. И в станицу! Приезжаем, и с ходу облом: Петьки дома нет. Но соседи сказали – он у матери, это через две улицы. Нашли, точно. Нас явно не ожидал. А Борька ему без разговоров: «Садись в машину!» «Зачем?» «Садись, говорю!» Удивился, но сел. Крикнул только, чтоб у матери его не ждали. А когда разглядел меня в такси, стало до него доходить: «Так это ты? Твоя идея?» «Моя! – говорю. – Считай, что я тебя украла!» Хорошо, денег хватило таксисту заплатить…

Тёмные Натальины глаза дерзко блестят. А тогда? Воображаю: зима, новогодняя ночь, молодость и эти глаза…

– Короче, встретили вместе новый год. Ничего, вроде нормально. Он даже особо не пил. Утром уехал. А я отдохнула малость – и за уборку-стирку. К вечеру выхожу во двор с тазом, начинаю развешивать, и вдруг сзади женский голос: «Наташа!» Оглядываюсь – никого. А так явственно слышала! Рассказала Маринке, она сразу: «Это точно Лариса, жена Перта приходила. Может, за детей беспокоилась? Просила тебя взять их?» А у меня эти дети и так из ума не идут. А Борька: «Да глюки это! Ты сколько выпила?» «Но что ж я с Петькой делать буду? – спрашиваю. – Ведь алкаш!» «Ну и что, алкаш! Отмоем, приоденем. А будете вместе жить – может, он и пить бросит». И как-то я дала себя уговорить. Так что через месяц он с детьми ко мне уже переехал. А на второй день мы на могилку поехали. Памятника ещё нет, крест и фото: молодая женщина, красивая, волосы светлые по плечам. Прибрались, потом я попросила всех отойти. И говорю: «Лариса, ты не переживай, я твоих детей не обижу, как родные будут мне». И не знаю, услышала ли она, но я сама как-то успокоилась.

Некоторое время сидим в молчании. Я усваиваю информацию.

– А они и вправду тебе как родные стали?

– Ну да. Как к своим относилась, так же и к ним. Маша, конечно, с характером была уже тогда, притом возраст переходный, но ничего, притёрлись.

– А твои мальчики не ревновали? Дружили с ними?

– Так они ж почти одинаковые! Большенький мой на год Маши постарше, а мелкий – годом младше Славика.

Ей кажется, что этим вопрос  исчерпан.

– Ну а с Петром как жили?

– Ну, поначалу хорошо… какое-то время. Он старался, работал, по дому помогал. Зарегистрировались, всё как положено. А потом – раз запил, другой, и покатилось… Белочка являться стала. Ну и вообще изменился совсем, деградировал. Грубить начал, а там и рукам волю давать. Орёт на меня: «Знаю я, почему от тебя м уж ушёл!» А я, говорю, знаю, почему твоя жена повесилась.

– А почему…

– Ну пил же! С пьяницей-то каково жить, если он ещё и драться начал – я на своей шкуре поняла. Но последней каплей было, когда он Машку по пьяне избил. Девочку, представляешь?! А я с работы пришла, вижу – она от него прячется. И тут прямо всё вскипело у меня! Говорю ему: «Ночью уснёшь, я тебя топором зарублю». Так он ночевать не пришёл, всю ночь по двору шарахался!

Улыбается, блестя чуть неровными зубами. Теперь, наверно, ей это кажется забавным.

– Ну и разбежались, конечно. Он шмотки свои собирает, а дети возле меня стоят. Машка спрашивает: «Тётя Наташа, вы папу выгнали, а нам тоже уходить?» «Куда ж вы пойдёте, говорю, я ж не с вами развожусь». И остались они со мной. Трудновато, конечно, было, алименты он платил копейки, и соседи всё твердили: «Дура ты, Наташка!» Но ничего, выжили. Машка подросла – красавица стала, в колледже за ней пацаны вовсю ухаживать начали. Однажды приходит – поговорить надо по секрету. «Тётя Наташа, мы с Сашей хотим пожить вместе…» И что ей сказать? Ну, живите, говорю, может, сложится у вас. Правда, долго не прожили, разругались. У Саши тоже характер обнаружился. Но она другого мальчика нашла, это уже попозже, и выдала я её замуж. Ничего, живут, деток уже двое! И Славика женила, тоже свадьбу отгуляли как положено. Девочка у них, полтора годика. А мои пацаны, главное, до сих пор неженатые! Соседи смеются: «Наташка своих парней не пристроит никак, а на чужих у неё рука лёгкая!»

– И правда… с чужими практически идеально всё получилось.

– Какой там идеально! – встревает возмущённо тёть-Галя. – Не признают они её теперь, понятно? Чужая кровь – она и есть чужая! Как ни старайся.

– Как – не признают?! Почему? – воображение моё тупо замирает.

– Не общаются, да, – подтверждает Наталья с вызовом, вздёргивая подбородок с ямочкой. – Машка обиделась, что когда Петро умер, я хоронить не стала. Она тогда мне позвонила сразу, думала – я всем займусь, а меня даже в городе не было. Говорю: соболезную, но приехать не могу, я у сестры в гостях, три года не виделись. Да и с Петром мы тогда уже лет десять как разошлись, и Генку я уже встретила. А Машка не простила. И вот уже второй год не звонит.

В голове у меня начинается какой-то смутный шум. Только что сложилась такая правильная, благостная картинка: приёмная дочка у мамы двух – теперь трёх! – сыновей, заботы, платьица-кофточки, заветные рецепты пирогов, секретные разговоры о своём – о девичьем в мужском окружении; наконец, святая святых – подготовка к свадьбе, и сама свадьба… И вдруг всё вдребезги, ах, ты вот так, а не по-моему, не так, как я хотела, так знать же я тебя теперь не хочу! И не позвоню, и детей не приведу… значит, так бывает?! «Фейсом об тэйбл», как говорили в девяностых.

И после этого, получается, надо жить!?

– А… а мальчик?

– Славик? Славка нет, звонит иногда, если деньги нужны.

– Знает, что не откажешь! – вставляет тёть-Галя.

– Ну да, типа того…

Новые штрихи не лезут в картину, высыпаются со всех сторон. Уже проводив подружек, я упорно пытаюсь как-то склеить, слепить это всё – безуспешно. Дожидаюсь мужа с работы, рассказываю.

– Ну а что? Бывает, – мимоходом роняет он. – И дети разные бывают, и в одной даже семье.

Чувствую, на дальнейшее обсуждение он не настроен. Надо сдержаться и не злоупотреблять терпением человека.

А из окна опять доносится знакомый дуэт. Тёть-Галя ведёт свою партию мягко, нежно, Наталья же вторгается решительно и даже резко.

Как хорошо, что Наталья жива и здравствует! Она опять в заботах, вот в чём дело! Потому что кто-то в ней постоянно нуждается – взять хоть нас с тёть-Галей. А не заботиться она не умеет – такая уж натура. Забыв невзгоды и обиды... Выходит, и в заботах можно найти счастье?

Подхожу. Они кивают мне – привет, подруга! – и заканчивают очередной спор.

– Ну ты-то с тех пор поумнела, да? – сладким голосом осведомляется тёть-Галя.

– Естественно! – фыркает Наталья и отворачивается. – Ой, не пойму – там Серёга, что ли, пьяный лежит? До дому не дошёл?

– Точно, – подтверждает тёть-Галя. – А чего его Анна не пустит? Всё-таки брат. Хоть и пьянствует… У них же участок пополам, и дома отдельные.

– Довести его, что ли, – вслух рассуждает Наталья. – Не лето же, на земле валяться!

– У тебя ж плечо болело!

– Да то вчера! Сегодня вроде бы ничего.

И решительно отправляется спасать соседа. Я, делать нечего, плетусь следом – неудобно как-то оставлять её одну.

Серёга, мужичонка вроде бы тощий, оказывается неимоверно тяжёлым. Да ещё и никак не поймёт, чего от него хотят.

– Вставай! – твердит Наталья, пытаясь приподнять его. – Холодно же, простудишься!

Наконец он разлепляет глаза, с трудом садится.

– Наташ, ты? Ага… ты мне только на ступеньках помоги… Ступеньки у нас… там…

– Да знаю, знаю… ты, главное, иди, ногами шевели! Лена, ты его просто придерживай… И калитку открой.

За калиткой, действительно, ступеньки вниз – без перил. Кое-как все вместе преодолеваем их. В окне справа зажигается свет, но никто не выходит.

– Тут сам уже сможешь?

Сергей взмахивает рукой, что, видимо, означает согласие.

– Ф-фух! Ну, пошли, – Наталья потирает плечо. – Всё-таки не прошло ещё.

Поднимаемся по ступенькам обратно к калитке.

– Я его как-то уже отводила. Ещё Анна ругалась – все цветы ей помял! У нас тоже дом в низине, ступеньки пришлось делать. Дороги насыпали-насыпали, а дворы по сторонам так и остались.

– А у нас, наоборот, за окнами сразу тротуар, никакого забора. Тоже так себе…

– А мне все твои окна видны, даже дальнее боковое. Это ты там вечерами сидишь, пишешь, читаешь?

– Ну да, – признаюсь.

– Я так и думала.

И мы улыбаемся, прежде чем вернуться к тёть-Гале, как будто обещаем друг другу хранить тайну.

Надо же. По вечерам  кто-то на этой улице думает обо мне.

А что ещё, в сущности, нужно человеку?

^{Илл.: Елена Мангилева}