После смерти жены Григорий Григорьевич Кулага отошел от дел, фирменные магазины и винные бутики передал сыну Денису, сам же числился кем-то вроде старшего консультанта и в центре оптовой торговле, и в шоуруме появлялся лишь при подписании крупных контрактов или при отгрузке партии вин старым заказчикам.

Григорий Григорьевич не любил сына. Денису перевалило за пятьдесят, он никогда не был женат и, судя по манере одеваться, вести себя с молодыми менеджерами, был геем и не скрывал этого. Была еще одна причина для неприязни: сын представлял собой увеличенную копию покойной супруги Маргариты Захаровны, то есть был белобрыс, с пустыми жесткими глазами и округлыми, женских форм, бедрами. Денис так и не стал хорошим специалистом, хотя у него была деловая хватка, передавшаяся ему от матери, он мог, что угодно, устроить и организовать, но ничего не смыслил в вине. А тонкие французские вина, как был убежден Григорий Григорьевич, имели душу и требовали особого внимания и любви. Ведь вино живой, чувствительный организм. Взять хотя бы духовную связь между материнской лозой и уже разлитым по бутылкам молодым вином. Стоило до времени вырубить материнскую лозу, как вино скисало, и в этом был заключен некий сакральный смысл. Более того, связь лозы с виноделом с годами становилась настолько жизненно необходимой, что в период горбачевской перестройки, когда варвары выкорчевывали виноградники, многие виноделы покончили с собой.

Оказавшись один в винном подвале, Кулага подолгу разговаривал с вином, проходя вдоль стеллажей с бутылками, при этом у него менялось выражение лица, и, окажись в этот момент Маргарита Захаровна рядом, она бы не поверила, что голос, наполненный теплотой и нежностью, принадлежит ее мужу.

Григорий Григорьевич не любил и побаивался жену, но был скрытен, обходителен, в нем, как заметил один из его приятелей, умер неплохой актер. Маргарита Захаровна ценила в муже представительный вид, интеллигентность, умение ладить с поставщиками, тонкое знание дела, но презирала как мужчину. Они давно не спали вместе, да эта сторона жизни ее мало волновала. Подлинной ее страстью была власть, ну и, конечно, деньги. И умерла она страшной смертью: ее «мерседес» провалился в промоину теплоцентрали – лопнула магистраль горячей воды. И это напоминала Божью кару, кару за грехи.

Через полгода после похорон Григорий Григорьевич разъехался с сыном, купил себе трехкомнатную квартиру в доме на Фрунзенской набережной, из окон гостиной было видно серое лезвие Москвы-реки, за ней Парк культуры, где до позднего вечера свистели, скрежетали «американские горки» и мигали огоньки аттракционов. Кулага просыпался рано, часов в пять, и, стоя у окна, любил наблюдать, как по сонной еще реке медленно ползут баржи, груженные рыжим песком, а то проплывает неуклюжее сооружение – земснаряд или дебаркадер, переделанный под ресторан.

Река текла, как текла и сама жизнь. От судьбы Григорий Григорьевич давно уже ничего не ждал и не боялся смерти. Ему теперь частенько приходила в голову мысль, что он прожил пустую, бесполезную жизнь, жизнь без любви. Были ли у него привязанности? Безусловно! Книги и вино. Нет, он не пил, точнее пил, как дегустатор и эстет. Григорий Григорьевич специализировался на бордо. Он не раз бывал во Франции, посетил ряд замков Шато с виноградниками, и на видном месте в гостиной, на антикварном столике, лежали превосходно изданные альбом Шато и справочник «Гид Ашетт». В кабинете стояли холодильные шкафы с коллекцией редких французских вин. Он создал для себя выдуманный, удобный для пользования мир и всю жизнь прожил в нем.

Раз в неделю к Григорию Григорьевичу приходили две студентки Ира и Аня, они убирали квартиру, ходили за продуктами, лекарствами. Обе крепенькие, темноглазые, говорящие на удивительном языке, который еще в ходу на Кубани. Обе из города Славянска, они учились на физико-математическом факультете МГУ.

Когда он наблюдал за этими милыми пичужками, где-то на самом донышке его длинной жизни вспыхивал огонек, Григорий Григорьевич пытался вспомнить что-то давнее, но всякий раз чья-то жестокая и злая воля гасила слабенькое, трепещущее пламя.

Дела фирмы шли все хуже и хуже. Начиная с конца девяностых годов, трижды повышались импортные пошлины и акцизные сборы, причем в разы. Возникли проблемы с доставкой французских вин. Российский транспорт для перевозки не допускали из-за интенсивных газовых выхлопов двигателей и солидная французская фирма «Сита» тут же задрала цены доставки своим транспортом. Поставщики пошли на хитрость, стали делать тонкостенные бутылки, чтобы снизить вес продукции. Не помогло. Возросла страховка на международные перевозки, участились грабежи фур в Беларуси. Стали возить через Финляндию. Дороговато. Импортеры начали выдавливать друг друга из бизнеса, случались разборки, войны. Последний удар нанесли власти: ввели дополнительные региональные акцизные марки. Инвестиции прекратились, французские поставщики стали уходить с российского рынка. Нужно было искать поставщиков в России, но все угодья были давно распределены. Требовалась «крыша». Вот тогда возникла у Григория Григорьевича мысль съездить в Краснодар. Сын к затее отнесся с полным равнодушием:

– Поезжай, проветрись. Родина все-таки. Чем черт не шутит.

От Дениса пахло пряными французскими женскими духами, Григорий Григорьевич с трудом подавил отвращение.

Вечером позвонил офисный менеджер:

– Я заказал билеты на завтра, поезд «Москва – Адлер», купе люкс, отправление в пятнадцать тридцать, прибытие в двадцать один сорок. Для вас забронирован номер в гостинице «Краснодар». Это где-то в самом центре.

– С какого вокзала отходит поезд?

– С Курского, естественно.

Кулага подошел к окну. По Крымскому мосту неслись автомобили, огоньки подфарников напоминали полет светлячков где-нибудь в Гаграх. Там, за мостом, стоял памятник-монстр, творение Зураба Церетели. По Москве гулял анекдот: император Петр Первый в полнолуние покидает пьедестал и, гремя сапогами, ходит по столице, пытаясь разыскать автора памятника.

Григорий Григорьевич не любил летать самолетом, не любил сутолоку и неразбериху аэропортов, где почему-то всегда приходилось ждать и трудно было разыскать место регистрации. Нынешние железнодорожные вокзалы тоже не радовали: бомжи, юркие воришки-беспризорники, азиаты, расположившиеся в зале ожидания прямо на полу, их дети, облепленные мухами. И все же есть момент, когда идешь по перрону, у вагонов стоят аккуратно одетые и причесанные проводницы, окна в вагонах освещены, за ними смутное движение, и все это сулит путешествие. А в воздухе завис какой-то особый, кисловатый запах угольного дыма, хотя давно уже нет паровозов, и вода в титанах разогревается тэнами.

Кулага был потомственным виноделом и энологом. Дед его много лет служил в фирме «Абрау-Дюрсо», отец, профессор, заведовал кафедрой технологии и организации виноделия и пивоварения в Краснодарском институте пищевой промышленности. Григорий Григорьевич до начала девяностых годов проработал инженером-технологом на различных винзаводах. По-настоящему его талант раскрылся, когда жена создала русско-французскую фирму и открыла несколько магазинов элитного алкоголя. Несмотря на возраст (за пятьдесят) Кулага окончил школу сомелье и с той поры не пропустил ни одной выставки «Продэкспо» и «Интердринк». Специализировался на винах Франции. Пока был при деле – жил, сейчас его бытие, скорее, напоминало имитацию жизни. Что же, на кольце царя Соломона было выбито: «Все проходит».

За окном проносились серые полустанки, между деревьев кое-где лежали островки серого снега. Апрель в Москве выпал прохладный. Но чем дальше поезд уходил на юг, тем стремительнее менялся пейзаж за окном, превалировали черные, зеленые, голубые цвета, и все это было подсвечено ярким солнцем. На линиях электропередач сидели крупные сороки, издали напоминающие нотные знаки. А на Кубани уже буйствовала весна. В садах цвели плодовые деревья, зеленели озими, за фиолетовыми полями в дымке проступали горы.

Сосед по купе, молодой, но уже располневший бизнесмен, пропадал в ресторане, приходил пьяный, часок-другой спал и опять исчезал неизвестно куда. Кулага взял с собой в дорогу томик Блеза Паскаля «Мысли». В этом грохочущем, постоянно меняющемся мире хорошо было вчитываться в ясные строки писателя семнадцатого века.

Поезд в Краснодар приходил в 21. 40. Быстро темнело, прошел дождь, в угольно-черных лужах отражались огни реклам. Григорий Григорьевич не был в родном городе лет двадцать, отношения с родственниками давно расстроились, оповещать он никого не стал. Взял такси. Молодой парень в красной бейсболке лихо выскочил на улицу Красную, собираясь свернуть влево, к городскому парку, видно, решил прокатить приезжего лоха.

– Вы меня только на Дубинку не увезите, – сухо сказал Кулага, – поезжайте прямиком к гостинице «Краснодар». Я в этом городе родился. – И, расплачиваясь с водителем, не дал ему на чай.

Улица Красная жила своей жизнью. Как и в его годы, по тротуару прогуливались молодые люди. В сквере приглушенно звучала музыка. Было душно. На месте входа в бывшую гостиницу «Кубань» теперь размещалась аптека, исчезла средняя женская школа № 36, куда Гриша не раз старшеклассником ходил на танцевальные вечера. Гостиница «Краснодар» поглотила школу и еще несколько домов, стоящих рядом, и это неприятно поразило Кулагу. Холл и ресепшн были почему-то освещены голубоватым светом, пахло краской, у портье было серое, испитое лицо, а вот одноместный люкс ему понравился, размещался он в правом крыле, окна глядели на улицу Красную. Кулага не сразу сообразил, что его номер построен на месте, где некогда размещался один из классов женской школы. Надо же! Он вспомнил, как они, мальчишки, уединялись с девочками в темных классах – нет, нет, ничего такого, кроме торопливых поцелуев, – прислушиваясь к шагам строгих преподавателей, а этажом ниже гремела музыка, чаще всего разрешенный директрисой «Школьный вальс».

Кулага спустился в ресторан, заказал салат, рыбу в кляре и бокал белого вина. Вино оказалось совсем недурным, хотя слегка отдавало пробкой. Публика только собиралась. Справа от него, за столиком, расположились пестро одетые юнцы, двое были с подкрашенными губами и ресницами. Григорий Григорьевич, поморщившись, пересел на другой стул, чтобы не видеть эту компанию. Вернувшись в номер, принял душ и улегся спать. Спал плохо, ему все время казалось, что он едет в поезде на второй полке и вот-вот упадет.

Под утро в полудреме услышал легкие шаги в коридоре, хлопнула дверь, и возникла знакомая музыка. Да-да, забытая всеми «Риорита» – в одном месте иголка проигрывателя попадала в царапину на пластинке, и музыкальная фраза повторялась несколько раз. Так было и на выпускном балу в женской школе № 36. С той поры прошло пятьдесят пять лет.

Григорию Григорьевичу понадобилась три дня, чтобы разобраться в делах. Как он и предполагал, кубанские виноделы крепко стояли на ногах – все было поделено, все схвачено: свои поставщики, свои рынки сбыта, не протиснешься. Кулагу знали, помнили его отца, но встретили с прохладцей. Оптовые компании «Абрау-Дюрсо», «Делапорт Трейдинг», «Агатис», «Тандер», «Кубань-вино» широко известны и в России, и за рубежом. И чего это московский «француз» тут приехал вынюхивать? Или на малую родину потянуло?

Нужно было уезжать, а Кулага все кружил по городу, узнавая и не узнавая его. Стояла вторая половина апреля. На кленах давно уже лопнули клейкие почки, выбросив зеленые парашютики, в садах отцветали плодовые деревья, Дубинка утопала в розовом дыму, вечерами трещали и посвистывали скворцы. Одним из вечеров Григория Григорьевича занесло в самый конец старой краснодарской улицы, что скатывалась вниз от центра к Затону. Кулага шел без всякой цели, механически фиксируя, что дома в этой части города не тронуло время, даже выбоины на асфальте и царапины на крашенных зеленым заборах остались прежними.

Небо рассекли красные полосы, казалось, остывающий металл стекает туда, где Кубань образует Затон. Кулага шагал, беспечно напевая: «Где эта улица, где этот дом»… Внезапно он остановился, словно налетел на невидимую преграду, – это была та самая улица, изменилось только ее название, а вот дом исчез, исчез целый квартал с приземистыми, беленными известью хатами, высоченными заборами, за которыми укрывались сады. Теперь все это пространство заполняла серая безликая громада двенадцатиэтажного дома. Дом еще не был заселен, кое-где в окнах горел свет, во дворе громоздилась строительная техника, кран разобрали, его стрела лежала посреди изжеванного гусеницами и колесами двора, придавив старую яблоню. Живая ее ветвь была усыпана розовыми цветами. Григорию Григорьевичу показалось, что он узнал эту яблоню.

Этой ночью он спал тревожно, часто просыпался, где-то под утро снова услышал в коридоре легкие шаги, ему даже почудилось, что он слышит голос и голос этот ему знаком. Он встал, осторожно приоткрыл дверь и выглянул в тускло освещенный коридор. В подсвеченном люминесцентными лампами пространстве шла, медленно удаляясь, девушка в коричневом ученическом платье. Белый фартучек на узких плечах топорщился, напоминая крылья бабочки, тугая русая коса оттягивала маленькую головку.

– Люба! – позвал Григорий Григорьевич и не услышал своего голоса.

Конечно же, это был сон, обычный предутренний сон, но легкое это видение сдвинуло в его памяти уродливую новостройку, обнажая осевший в землю дом его юности, смутно белеющий в конце заброшенного сада.

…Той весной студент второго курса КИППа Гриша Кулага на выпускном балу в женской школе № 36 познакомился с Любой Божко – совсем девочкой, тоненькой, светлоглазой, с косой, отброшенной за спину, и неожиданно сильными руками. Они отстали от пьяненьких друзей, и пошли вверх по улице Ворошилова, вышли к пустынному Затону – горели, перемигиваясь, фонари, луна серым пятном проступала в бледнеющем небе, а вода в затоне была черна, угрюма и в ней отражались звезды. На песок пала роса, похолодало, Гриша набросил на плечи девушки пиджак и, склонившись, поцеловал ее в шершавые губы.

Люба тихо засмеялась, отстраняя его ладошкой:

– А я тебя давно знаю. Ты учился во второй школе, что у Ворошиловского скверика. Мы ходили к вам на танцы. Тогда я была совсем маленькая и только за последний год вымахала.

А потом был дивный июнь. Мать Любы работала проводницей на поезде «Новороссийск – Москва» и по три-четыре дня не бывала дома. Люба выносила лоскутное одеяло в сад, расстилала под яблоней. С ветвей на учебники падали червячки и букашки, а из зарослей бузины и чертополоха тянуло горьковато-дурманящим запахом. В самой глубине зарослей, где стоял неподвижный зной, что-то все время возилось, поскрипывало, а то вдруг начинала заполошно кудахтать курица.

Учебники так и оставались нераскрытыми. «Завалюсь я, Гриша, ой, завалюсь, – шептала она. – И зачем только ты на мою голову свалился?». Они жадно, подолгу, до помутнения в голове целовались, и Грише временами казалось, что у него вот-вот разорвется сердце. Как-то уже под вечер Люба, скосив глаза и сильно побледнев, сказала:

– Пойдем.

– Куда?

– В хату.

Ставни были закрыты, белые полосы солнечного света рассекали прохладную горницу. От подушки пахло сеном. Гриша целовал ее плечи, грудь, и там, где он целовал, возникали зябкие пупырышки. А потом Люба, тихо посмеиваясь, сказала:

– Оба мы с тобой неумехи… Но ведь мы научимся?

– Я люблю тебя.

– Знаю. Но тебе нужно уехать, уехать на месяц, а то я точно завалюсь.

Отец, что-то почуяв, отправил Гришу на стажировку в Геленджик на винодельческий завод. Ту страшную ночь Кулага запомнил на всю жизнь. Утром он на катере, отходящем от причала на Тонком мосту, отправился в город на почтамт, от Любы уже неделю не было писем. Тихо постукивал дизель. Два старика черкеса, сидя на скамейке в корме, о чем-то гортанно переговаривались, махая руками в сторону Маркотхского хребта. На его желто-зеленой зубчатой кромке на глазах вырастало упругое белое облако, нижняя часть его уже сползала по распадку.

– Что это означает? – спросил Гриша.

Старик в ковбойке, застиранных солдатских брюках, шерстяных носках и новеньких галошах, покачал головой:

– Плохо. Совсем плохо. Бора! Вода холодный будет, курортник уезжать будет.

Григорий не поверил: в эту пору норд-ост редкость. Сентябрь-октябрь куда ни шло. А к вечеру началось светопреставление. Ветер свалился неожиданно, Геленджикская бухта почернела, стала гладкой, словно по ней прошлись асфальтовым катком. Порывы ветра были настолько сильны, что срывали с крыш кровельное железо, вырывали с корнем деревья, в поселке погас свет, в текучей тьме змеились молнии. На аэродроме что-то горело, возможно, топливная цистерна. Пламя пузырилось и, сбитое ветром, пласталось по земле. Никогда, никогда Гриша не испытывал такой тревоги, такой тоски. Рано утром он, оставив на тумбочке общежития, где жили студенты, записку, сорвался в Краснодар. Ему повезло, на шоссе он перехватил «москвич» – доцент с кафедры отца спешно возвращался домой. «Абитуриентка, поступающая в пединститут, утонула в Затоне. Слышал? – спросил он Гришу. – А у меня дочь в этот институт поступает. И никакой связи! Бора все провода пообрывал к чертовой матери!»

Гриша с трудом добрался до дома, где жила Люба, и уже у ворот услышал горестный плач, переходящий в звериный вой, и все понял.

Больше ничего светлого в его жизни не было. Вскоре умер отец, затем мать, родственники силком женили его на дочери директора продуктового магазина. А дальше – переезд в Москву, где он как-то быстро стал тем, чего хотели от него тесть и жена. Время ушло, но ведь было и у него счастье. Пусть короткое, но на всю жизнь.