Перед читателем воспоминания жителя хутора Стеблицкого, участника Великой Отечественной войны Алексея Сергеевича Прихленко. Его рукописную тетрадь принесла в редакцию новокубанской газеты «Свет маяков» жительница Новокубанского района Елена Федоровна Луганцева.

Начало воспоминаний здесь

Годы ранней юности нашей

То время вспоминаем мы сейчас с грустью: оно ушло от нас безвозвратно и унесло с собой лучшую часть нашей жизни – нашу трудную и скоротечную молодость.

Жили мы в степи. Девчата – в глинобитном, крытом соломою общежитии. Деревянные топчаны вдоль стен, набитые соломой матрацы и подушки, глиняный пол, керосиновая лампа, клопы… Нашим, пацанячим, был амбар, стоящий посреди табора. В амбаре - голые нары. Желающие забирались на чердак – там клопов поменьше и от бригадира подальше. Спали покотом, кто на чем сообразит.

Рано утром, еще только заря заалеет – черги-черги-черги: девчатам не спится, девчата тяпки точат, в работе отставать им никак нельзя. Хлопцы, не только ими любуются, но и щупают глазами строчки на показателе трудодней. Стахановкам почет да уважение, им и любовь в первую очередь. А сами с подъемом не спешили, знали: бригадир проспать не позволит, не может пожалеть и задержаться со звонком до солнца. Зарею так сладко спится.

В уборку, которая длилась полтора-два месяца, спали в соломе, в пшенице под навесом, в бричках, коробах – где кому вздумается. В госпоставку и натуроплату за работы МТС отвозили первое зерно. Спешили. Соревновались. Снаряжали Красный обоз. «Хлеб – Родине!» - укрепляли на первом возу транспарант. Гордились, если колхоз привозил хлеб на заготпункт первым в районе.

Зерно в город возили, в основном, на быках и ночью. Зарею уже возвращались – семнадцать километров туда,  семнадцать  обратно. Распрягали быков и спать. С восходом солнца быков ловили, набрасывали на них ярма, брали вилы…

Водовозы должны были сделать на быках три рейса с Урупа. Это в общей сложности сто восемьдесят ведер воды и сорок два километра и 1,83 трудодня вполне хватало, чтобы в конце года не остаться в долгу за галушки.

Выходные – как бригади решит, слова «отпуск» не знали. Купаться на Уруп – по команде бригадира запрягали коней и с вечера пораньше катили под гору с песнями.

Бывали коллективные выезды в хутор в кино, но чаще, кто хочет  - пешком, в пробежку туда и обратно, - вечерних четырнадцать километров трусцой в прибавку к четырнадцати дневным часам манипулирования вилами, косой, тяпкой или чистиком… - это невольно готовило нас к тяжелейшему солдатскому труду и быту сороковых.

В бригаде вечерами – песни, пляски под балалайку. В клубе – балалайка и мандолина, а к ним в оркестр часто приносили из дому гитару, гармошку. На восьмидесяти квадратных метрах сто пар ног растирали грязь в пыль, вихрем гоняли ее по залу. От пыли, табачного дыма, копоти, жары гасли лампы; краковяк, барыня, тустен, частушки, «третий лишний» раскачивали стены.

Кино было событием, пацанам – праздник. Они наперебой просились у киномеханика крутить динамомашину – денег на билет не было. Счастливчиков было немного: четыре-пять человек, на ходу сменяя друг друга, брались за ручку и гнали до седьмого пота. Гудит динамомашина, трещит киноаппарат, гогочут парни, пищат девчата.

Песни – вот что было, пожалуй, в моде. Пройдут девчата из края в край пшеничное поле с колестирками, соберутся у дороги в круг – кто сидит, кто лежит, глазами небо меряют, любуются синью заоблачной, - и песня  широкая, звонкая, задушевная. Тут же некоторые, растрепав свои длинные косы, укладываются на колени к подругам, иная задремлет, наслаждаясь ощущениями от нежных прикосновений подружкиных пальцев, проворно перебирающих пышные волосы в поисках непрошенных постояльцев.

Дома в летнюю пору спали во дворах: свежий воздух, меньше блох. И звезды! Сколько на небе звезд, ярких, мерцающих! Далекие миры загадочные, прекрасные. Ощущение вечности бытия.

Хулиган, бандит, насильник и в голову не приходили. И хорошо было. Мир был для нас только таким, ничего другого мы не знали. «Чапаев», «Щорс», «Истребители», «Аринка», «Светлый путь», «Цирк», «Трактористы», «Большая жизнь», «Богатая невеста»… - заряжали нас энтузиазмом.

Интересовала ли нас политика? Были ли мы социально активными? Пожалуй, да. Комсомол в те годы был зачинателем в делах общественных, в вопросах трудовой жизни и быта молодежи, хотя возможности идейного роста, политического образования, повышения культурного поведения были очень и очень малы.

Большая политика была от нас далеко. Но к тому, что делается в мире и в стране, равнодушными мы, конечно же, не были. К примеру, судебные процессы по делам Пятакова, Вадека и других, Тухачевского, Якира и других, Бухарина, Рыкова и других будоражили наши умы и души.

«Не кощунствуйте, подсудимый!», - останавливал Вышинский показания очередного «изверга», который пытался убедить суд, будто на предварительном следствии он вынужден был признать свою вину под пытками, теперь же заявляет, что полностью невиновен.

«У, гад! Еще и выкручивается!», - дополняли мы Вышинского, с интересом читая публикации и радуясь тому, что очищаемся от «шпионов, убийц и вредителей».

В годы предвоенные

В 30-е годы нас, колхозников, да видимо и рабочих, глубокая нужда покидала ой как медленно. В 1937-ом, например, из 3250 районов РСФСР план по платежам государству от населения был выполнен лишь 10-ю районами (менее 0,5 %), в 1938-м – 125-ю, в 1939-м – менее, чем одной третьей части числа районов. Но, несмотря ни на что, нищий люд горел энтузиазмом, повсюду кипел величественный созидательный труд…

Великое дело – надежда! Хоть медленно, но мы-то шли в гору. Колхозники начинали чувствовать себя людьми, хозяевами. И первые после принятия Сталинской Конституции выборы в Верховный Совет 12 декабря 1937 года были настоящим всенародным праздником.

Работа, работа и работа. И больше не за страх, а за совесть. Откуда только брались силы. Был все-таки немалым и результат. За 1938-1940 годы продукция индустрии в стране в целом увеличилась почти в полтора раза.

А у порога – война!

Немцы же делали первые шаги на пути осуществления своих звериных замыслов. Они уже хозяйничали в Австрии, в Чехословакии, в Польше, во Франции, в Скандинавии, на Балканах… Война была у нашего порога, и большая часть народного труда уходила на укрепление обороноспособности страны.

В 1938 году ассигнования Народному Комиссариату Обороны составляли 21,3 % всех расходов, в 1939 – 26,3 %, в 1940 – 32,2 %, в 1941 – около 40 %  (7,8 млрд. руб., а израсходовано – 8,9 млрд. руб.). Валовая оборонная промышленность выросла за год: в 1938-м – на одну треть, в 1939-м – в полтора раза.

В 1941 году армия наша увеличилась по сравнению с 1937 годом в шесть раз и в первой половине 1941 года насчитывала 4 миллиона 207 тысяч человек. Если бы эта армия своей могучей грудью набрала воздуху перед жестоким боем, как птица перед полетом… Но она не собиралась взлетать… Августовский 1939 года договор о ненападении с фашистской Германией гипнотизировал. А 14 июня 1941 года эти 4 миллиона 207 тысяч человек, а вместе с ними и весь Советский народ, были успокоены заявлением ТАСС в «Правде», что слухи о концентрации фашистских войск на границе с СССР и намерении совершить на нас нападение лишены оснований.

Были ли мы беспечными? В короткую летнюю ночь под 22 июня после тяжелых дневных трудов все мы спали спокойно...

Вот и пришла она - эта война

В субботу, двадцать первого, в педучилище состоялся выпускной вечер. Мы поздравили своих старших товарищей с окончанием училища и началом большой трудовой жизни. Шестнадцати - восемнадцатилетние девчонки и юнцы, почти все влюбленные, полные надежд и мечтаний, веселились почти до рассвета.

Утром встали поздно, распрощались, разъехались каждый к своему дому: кто, навсегда покидая училище и общежитие, кто лишь на летние каникулы – поработать, отдохнуть, чтобы осенью со свежими силами снова за парты.

Общежитие нашего Армавирского педучилища располагалась по улице имени Кирова, там, где сейчас разбит центральный сквер с обелиском… Через площадь я двинулся на улицу имени Урицкого мимо рынка. Идти пешком, в одной руке самодельный чемодан, в другой – скрипка в черном потертом футляре, тринадцать километров не так уж много и в привычку, но все ж зашел я на рынок: вдруг окажется на базаре кто из хуторян с подводой.

Только прошел ворота – уперся в толпу, неподвижную, безмолвную, устремленную своим вниманием на возвышающийся над нею радиорепродуктор. Недоброе предчувствие трепыхнуло сердце. Прислушался, и леденящим ветром овеяло душу и тело – ВОЙНА! По радио выступал В.М. Молотов.

Вот она и пришла – эта война, которую многие из нас уже ждали. Немцы легко, как нам казалось, прошли почти всю Европу, теперь разделаются с Югославией, Грецией, где они встретили ощутимое сопротивление, и пойдут дальше. Куда?

Несколько дней назад к моему товарищу, однокурснику приезжал брат – три «шпалы» в петлицах. Он много сказал нам такого, о чем мы не могли и подумать. И главным из всего были его слова при прощании с нами: «Теперь мы не скоро увидимся, если увидимся вообще. Будет война. Скоро будет. Только мы можем остановить немцев и уничтожить фашизм.  Дай Бог, как говорится, нам с вами выйти из этой войны живыми…».

Потом мы свыклись с мыслью о возможной войне, мечтали о подвигах и чем дальше, тем с большим нетерпением ее ждали. С нетерпением, потому что не знали, что она есть такое.

Она представлялась нам лишь как что-то дающее возможность совершить подвиг. Не помню я, чтобы кто-то из нас сомневался в нашей легкой победе, если на нас решится вдруг напасть Германия или кто-то другой. Потому что очень хорошо усвоили слова И.В.Сталина, сказанные им в отчетном докладе на 18-м съезде партии: «Мы не боимся угроз со стороны агрессоров и готовы ответить двойным ударом на удар поджигателей войны».

Прощай, педучилище!

Уже в понедельник, двадцать третьего, несколько молодых хуторян ушли в армию по мобилизации.  Первые проводы – первые слезы. Но это были только слезы разлуки, тревоги и надежды. Тогда еще никто не мог предположить, что из этих первых семи мужчин ни один домой не вернется.

Парни и мужчины уходили, их мужскую работу выполняли женщины и подростки. Пошел в поле и я.

Как-то в июле пришло мне письмо из Армавира с просьбой немедленно прибыть в педучилище и привезти с собой все казенное имущество, какое у меня есть. Сдал я туда скрипку и несколько книг, вернулся домой с вестью, что здание училища оборудуется под госпиталь, а само училище переводят в Кропоткин. Подумали мы и решили, что учебе моей пришел конец.

И я стал прицепщиком. Табор (так называли мы полевой стан) стал нашим домом. Работали день и ночь. Нам не нужно было знать ни числа, ни дня недели; часов ни у кого не было, да и не нужны они были: время мы определяли по солнцу и звездам…

Производство и потребление, труд и отдых, течение всей жизни нашей направлялось только одним: «ВСЕ ДЛЯ ФРОНТА, ВСЕ ДЛЯ ПОБЕДЫ!»

Жизнь продолжается

До дня призыва в армию – двадцать четвертого июля сорок второго года – работал я в колхозе прицепщиком, кочегаром на паровой молотилке, рядовым молотобойцем, водовозом, учетчиком тракторной бригады, комбайнером на уборке сои, косарем. Вместе с другими выкапывал нефтепровод за Беконкой, не ведая, для какой цели. В числе  шестидесяти мобилизованных от колхоза участвовал в сооружении оборонительных сооружений в селе Вольном. Весь декабрь сорок  первого находился в станице Советской на занятиях по военной подготовке: отрабатывал строевой шаг, колол граненым штыком огородное пугало, учился с закрытыми глазами разбирать и собирать затвор учебной трехлинейки, на тактике локтями, брюхом, коленками рассекал ледяную корку на топких сугробах.

Год был полон событий. Прежде размеренная и неторопливая жизнь, с чуть горьковатым юмором, жизнь бурлила теперь, подогреваемая сводками Совинформбюро, как вода в котле на дымном пламени.

Работа – только ударная, сверх предела. Стахановцы – бойцы, кующие победу над врагом; и все мы, старые и молодые, большие и малые старались заслужить себе право стать в их строй и идти с ними в ногу.

Свадьбы, крестины, вечорки, игрища – под черным пологом из «похоронок».

В этот год на войну ушли председатель колхоза, все бригадиры тракторных и полеводческих бригад, трактористы, кузнецы, плотники, ушли парни двадцать второго и двадцать третьего годов рождения. Проводы, проводы, проводы. И слезы…

От многих воинов уже по несколько месяцев не было писем с фронта. Большинство из них были те, о которых потом будет записано: «без вести пропавший». Эти три слова – тяжкий камень на сердце матери на всю оставшуюся жизнь. Эти три слова – нелегкая ноша на плечах вдов и сирот, потому что они означают или мученическую смерть в безвестности или гитлеровский концлагерь. Они всегда и надолго оставляют у близких пропавшего мучительную надежду на его возвращение.

«Ой, вы кони, кони стальные…»

В нашей первой бригаде было три «СТЗ» и один «Универсал» на почти пятьсот гектаров пашни, и работы для них было столько, что каждый час простоя трактора считался уже ЧП. Хоть днем, хоть ночью.

Смена начиналась с восходом солнца и заканчивалась к восходу солнца следующего дня. На пахоте каждый тракторист отбивал себе загонку гектаров на шесть-семь – на сутки. На краю загонки кадушка с водою – надо на каждом кругу заливать воду в радиатор.

Соревнование подхлестывало настолько, что сходили с трактора на плуг и обратно и менялись за рулем на ходу, а на заливку воды в радиатор расходовали секунды: трактор еще от края метрах в сорока, а прицепщик уже спрыгивает на землю и бежит, обгоняя трактор, к кадушке, чтоб зачерпнуть воды и успеть вернуться к борозде.

Если поле было чистым, то ездили по одному и днем в жару поочередно валялись под кадушкой, пряча голову в короткую уплывающую тень. Лесополос не было, кабин на тракторах не было, так что солнце и дождь, снег и ветер, помимо нашего желания, в полную меру закаляли нас.

Чаще же бывало, когда на загонке столько пожнивых остатков, сухого бурьяна, что приходилось непрерывно очищать плуг. Стоя на раме, чистиком соскабливали налипшую на лемеха землю, а набившийся под раму ком пожнивья приходилось отжимать ногою, балансируя на плугу на четвереньках, рискуя нырнуть следом за сорвавшимся комом.

Нередко ночью один из нас, свободный от руля, устраивался на заднем мосту. Едкий дым, грохот и гул от мотора; шипы с задних колес бросают сверху крупную колючую пыль, сухие комья земли. Чтоб спящий не свалился под плуг, тракторист всегда начеку, не дремлет и постоянно ощупывает ногами своего товарища.

Во кузнице молодые кузнецы

В кузнице едкий дым, копоть, жарко и душно. Санько Тугабецкий постукивает по раскаленной болванке молотком, я бью молотом так, что под наковальней ухает земля.

Мы обнажены до пояса. Усталости не чувствуем. Нам доверили один из самых ответственных участков в хозяйстве. Кто в хуторе был авторитетнее кузнецов? Они зарабатывали больше всех, они первыми в колхозе за проданные государству зерно взяли велосипеды. Петро Гуков, Филька Несин, Алешка Дробилко, Никифор Кучеренко. Ушли они на войну, на их место стали мы, семнадцатилетние. Кстати, вернулся из них домой с войны один Филипп Несин. Тяжело больной психически – после передовой – он вскоре умер.

В кузне нередко в дождь собирались друзья-товарищи. Иногда ровесники, а чаще – помоложе нас. Состязались: кто на вытянутой руке поднимет молот, кто ловчее поиграет пудовой гирей…

Девушки пригожие

Но, как говорится, «делу – время, потехе – час». Хлопцы уходят, я принимаюсь гонять мех, Санько укладывает в горн заготовки. И, озорно перефразируя свою любимую песню, тянем нестройно, но от души.:

Девушки пригожие,

На чертей похожие…

Это, конечно, шутка. Наши девчата были красивы: пышные, румяные, скромные, работящие… Девчонки, девчата, солдатки, вдовы солдатские, матери ушедших на войну сыновей… Девчонки тщетно старались казаться взрослыми. Девчата озорными частушками, «краковяком» и «яблочком», звонким игривым смехом пытались сдержать уплывающие в неизвестность надежды. Солдатки и вдовы, матери и сестры воинов топили свои тревоги, свою жгучую боль в беспросветной денно-нощной работе.

Были и такие, которые бросались в «легкую жизнь» не задумываясь. В первый же год войны какой-то подлец удачно швырнул в гущу жизни откуда-то из-за угла три слова, которые нелегким грузом тащились по трудным дорогам войны теми, кто неустанно, потом и кровью ковал победу: «Война все спишет». Но ничто «списанным» не оставалось. За этой марлевой ширмой прятали свое малодушие, свое легкомыслие и бездумность, пошлость и подлость те, кто старался свою долю военных лишений сбросить на плечи других.

В избе-читальне на столе, освещенные тусклым светом керосиновой лампы, лежали несколько газет и брошюр. Кто их читал? В молодости судьба уделила нам слишком короткие вечера, и было не до чтения. Лишь иногда – шахматы да шашки. С плиты, накрытой старой газетой, каждый вечер одно и то же хрипел патефон. Выбора пластинок не было. Снимали одну, ставили другую:

«Чапаев не слышит, чапаевцы спят,

Дозор за рекой неприятелем снят».

Эта должна была воспитать чувство ненависти ко всем и всяческим белым, ко всем буржуям и буржуйчикам, которые со всех сторон зарились на нашу страну и точили на нас свои хищные зубы.

А дома и этого не было. При керосиновой лампе – в лучшем случае, – а то и при масляном каганце бабы колдовали у плиты, стирали, шили, вязали, латали одежду; мужики чинили обувь, играли в лото или в тринку; школьники готовили уроки, дети, выглядывая с печки из-под одеял, глазели с наивной завистью на все, чем занимались старшие.

Косари на переднем крае

Первый военный год. Сводки Совинформбюро были суровы и тревожны, слухи – зловещи, и мы, само собой, никак не могли быть спокойными и продолжали работать в колхозе все с большим напряжением. Все понимали: так надо. И я пошел работать с Митей Севрюковым косарем на прокосы для комбайнов по пшеничным полям.

У Мити дом остался «под немцами» на Украине, потому он после тяжелого ранения в первый месяц войны, получив инвалидность, прижился у нас. Парень был веселый, при силе, работящий. И поладили мы с ним вдвоем на прокосах. Ручка – ширина прокоса – у обоих по сажени, ровная, аккуратная – бабы за нами не нахвалятся. И мы рады.

До завтрака проходил по ручке (на километр), до обеда и после обеда – по две, получалось всего по пяти – за день по гектару. Бригадир Надя Бугаева довольна, наказывает при нас кухаркам: «Косарям, девчата, готовьте отдельно». Все едят галушки из общего котла, нам наливают из небольшой кастрюли. Есть ли разница между теми и другими галушками, мы не знаем, да это и не так важно. Главное, что все знают: косарям – мне и Митьке – двум из всей бригады – готовят отдельно…

«Скорая»

Транспорт в колхозе – лошади, быки. Была в начале войны полуторка – мобилизовали. Взяли в армию также несколько лучших лошадей, бричек, так что с перевозками никак управиться не могли, хотя работали день и ночь.

Как-то летом Люба Бобкова надумала рожать. Обычно бабы находили пацанят дома, но Любе захотелось почему-то обязательно в роддом.

- Боюсь я чего-то, Коля, вези…

Заметался Коля: председательскую линейку схватить или хотя бы хороших коней… Мотнулся в контору, туда-сюда – ни того, ни другого, даже плохоньких лошадей не нашлось. И – была не была – подкатил он ко двору на паре быков, восседая в неглубокой аккуратной коробке, в которой Машнегуцкий вывозил на дорогу гравий. Сколько было за дорогу этих самых «цоб-цобэ» с матерными добавками, но добрался он лишь до ямы, что на полпути к Армавиру. Так в гравийной коробке, между городом и деревней родилась Таня.

Провожали нас пятерых

На 24 июня 1942 года пришли призывные повестки мне, Павлу Припутневу, Мише Бородкину, Гаврюшке Тритенко и Василю Сердюкову. Пятерым из 24-го года рождения. Мы были первыми из этого года, самыми молодыми из ушедших воевать. И провожать нас вышел весь хутор.

Прощались на горе коротко, митинга никакого, спешили к нужному часу. Мешки с сухарями, хлебом, салом, яйцами и прочим провиантом, с запасной одежонкой. Вывез на гору на Мушке и Кухарке Вася Луценко. Там мы на ходу вскочили в бричку, помахали кепками, Вася дал кнута, загремели колеса по шоссе, и прощай, хутор, прощайте матери, братья и сестры, прощайте любимые, прощайте девчата и хлопцы, друзья-товарищи, прощай, мирная жизнь.

Впереди – война. Правда, она уже не казалась нам такой простой и понятной, как год назад. Мы тогда были уверены в том, что «врага разобьем», но вот – почему все-таки не «на вражьей земле», почему не «малой кровью»?

Некоторое время ехали молча, друг другу в глаза не глядя. Стыдновато – глаза-то мокрые. Кто о чем думал тогда – неведомо. Показался колхоз «Красный земледелец».

- А что это мы, хлопцы, сопли распустили? Давай заспиваемо, подразним девчат земледельских! Ну! - Павло явно бодрился. Всего минуту назад он украдкой смахивал со щек обильно набегавшую слезу.

Песня, конечно, не получилась…

Продолжение следует 

На илл.: имение "Хуторок" барона Штейнгеля в селении Кубанское (ныне г. Новокубанск)