Напарник 

Он был напарником моим. 
Немного странный, неуклюжий, 
Порой задумавшись, один 
Он цепенел, но не на службе. 

В разведку шёл совсем другой: 
Подтянут, собран, осторожен – 
И письма не писал домой, 
Семья под немцами, возможно. 

Он был закрыт и молчалив 
И раздражал меня безмерно. 
Я упрекал его: «Чванлив, 
Такой не станет другом верным!» 

А он в ответ смотрел насквозь, 
Как будто я стеклянный, что ли. 
Эх, кабы не война, нашлось 
Других помощников поболе. 

Конечно, у него друзей 
Не появилось за всё время, 
Что мы шагали меж полей, 
Забывших пахаря и семя. 

Потом случился этот бой 
И на меня шли сразу двое, 
Он вдруг метнулся и собой 
Закрыл меня и умер стоя. 

А я живу и до сих пор 
Всё вижу вспышки автоматов 
И смерть, летящую в упор 
В бойца под грязным маскхалатом. 

Я был придирчивый и злой, 
Считал себя лихим умельцем, 
А он меня закрыл собой, 
Вобрав свинец горячим сердцем. 

Мне кажется, что это я 
Лежу под тем крестом сосновым, 
И мы с ним братья, не друзья, 
И вижу его снова, снова… 

Мы с ним на пару и в Берлин 
Могли дойти по ходу будней. 
Не он, а я теперь один – 
Он встал под пули без раздумий. 

Я силу в нём не разглядел, 
Тот настоящий крепкий стержень, 
Бросал который за предел 
Богатырей российских прежних. 

И не забыть прощальный залп 
И нас перед могилой строем. 
Я ничего о нём не знал, 
А парень этот был героем. 

Русский характер 

Эпизод из военной истории Героя 
Советского Союза, лётчика Северного 
флота Захара Артёмовича Сорокина, 
«кубанского Маресьева» 

Туманный, серый и размытый, 
В то утро скальный горизонт 
Взорвался бомбами фашистов, 
Пожаром обозначив фронт. 

Пылал завод, крушились верфи, 
Суровый город весь в огне, 
И растекались пятна нефти 
В свинцовой водной целине. 

И жуткий вой, и грохот взрывов, 
И резкий звуков перепад, 
Маяк, погасший на обрыве – 
Невыдуманный местный ад. 

Зенитки били, подрывали, 
Но слишком много было их, 
Смертельных птиц из крепкой стали – 
Бомбардировщиков чужих! 

Шли нагло с малым интервалом, 
Три «аса» прикрывали тыл. 
В машину впрыгиваю махом – 
Ещё движок-то не остыл! 

Дана команда на отправку. 
В подмогу – двое молодых. 
Проверка связи, дозаправка – 
Звено помчалось на прорыв. 

Кружили «мессеры» умело, 
Навязывая ближний бой, 
И в шлемофоне слышу: «Первый! 
С крестами прямо над тобой!» 

Рванулся в резкий штопор, снова 
Взмыл справа, выпустил снаряд. 
Попал! Что, гансик, не по нраву? 
Ну, где там следующий гад?! 

И вдруг: «Меня подбили, первый! 
Так вышло. Зря рискнул собой.» 
Тяжёлый бой, я весь на нервах: 
Не вижу, где там мой второй. 

Молчит, и тишина в эфире, 
Возможно, не найдём в живых. 
Держись, фашист! Нет силы в мире 
Не дать мне отомстить за них. 

За смелых, дерзких и горячих, 
Совсем неопытных юнцов, 
Ведь роковою неудачей 
Прервался рост моих бойцов. 

И молодая жизнь на взлёте 
Сломалась хрупким стебельком. 
Мальчишки, славные пилоты, 
Сочтусь за вашу смерть с врагом! 

Немчура жмётся слишком близко, 
Загнать пытается в кольцо. 
Посмотрим, как в полёте низком 
Таким же будешь молодцом. 

Сработало! Теперь подняться 
И сверху бить прицельно, в лоб. 
Танцуем? Небо не палаццо. 
Вот так-то: вижу дыма столб! 

Последний «мессер» самый хитрый 
И разрисованный вконец, 
И ухмыляется открыто 
В себе уверенный наглец. 

Не взять его обычным боем. 
И непонятно, где изъян. 
Он изворотлив и спокоен, 
И я решился на таран. 

Со скрежетом столкнулись. Фрицу 
Стесал кабину с головой. 
Подранен сам в рисковом блице, 
И надо б дотянуть домой. 

Нет, не удастся, сяду в тундре, 
Машину в целом сохраню. 
Эх, мне б сейчас потолще шкуру 
Да понадёжнее броню. 

До базы Северного флота 
Шагать придётся с ветерком. 
Но только я из самолёта – 
Ждут двое немцев, и с ножом! 

Ирония судьбы! Пилоты, 
Что сбил в отчаянном бою, 
Подстерегли меня, койоты, 
Хотели кровь пустить мою. 

Дрались и грызлись страшно, с рыком, 
Да я на родине своей! 
Беззубый, раненый, избитый, 
Но диких усмирил зверей. 

Вздохнул поглубже и поплёлся, 
Дорогу север освещал – 
Мерцал, сияя, дивный сполох, 
Как в космос сказочный портал. 

Теряя силы, шёл упрямо, 
Потом, ругаясь, полз и полз, 
Внушал себе: «Ты не из хлама! 
Тащись вперёд, чтоб не замёрз!» 

Шесть суток в тундре в одиночку, 
Без крошки хлеба и воды! 
За мною крались стаей волки – 
Вели кровавые следы. 

Не помню, как добрался к месту, 
Я еле двигался в бреду. 
Когда очнулся – ступней нету, 
Но на гражданку не пойду! 

Не рассчитался я по полной 
За всех друзей, за отчий дом. 
Не жить мне на земле привольно, 
Пока враги грозят огнём. 

Я лётчик и летать обязан, 
И обойду любой запрет, 
И жилами с машиной связан, 
И пусть протезы – горя нет! 

Характер твёрдый и упрямый – 
Вернулся в свой родимый полк 
И бил фашистов зло и рьяно, 
Как опытный, матёрый волк. 

Да, корень ярости, признаться, 
В душе немерено пророс: 
На фюзеляже восемнадцать 
В боях добытых красных звёзд. 

Войну заканчивал с салютом, 
Погибших вспоминал ребят, 
За них пил водку, плакал скупо, 
Безногий, но лихой солдат. 

Подобно немецким асам, рисовавших на корпусах самолётов кресты, советские лётчики каждую сбитую вражескую машину помечали красной звездой на фюзеляже. 

Коридор жизни 

В год потерь, растерянности, зверства 
С запада на нас катило зло. 
На восток потрёпанное детство 
Слали, чтобы выжить повезло. 

В шалях и шинельках не по росту, 
В валенках и хлипких башмаках 
Малыши серьёзно, очень взросло 
Притулялись кучками в углах. 

Задыхались в спёртой атмосфере, 
Кашляли придушенно в кулак. 
Самый стойкий был для них примером,, 
Неудобство, холод – всё пустяк. 

Плакали, конечно, отделившись 
От семьи, от матери своей, 
Понимали скоро: слёзы лишни – 
Тратят силы, делая слабей. 

Изнуряла долгая дорога, 
Заболевшим не было лекарств. 
Шёпотом просили дети Бога 
Помогать им на пути мытарств. 

Но страшней всего, невыносимей – 
Голод, тощей смерти младший брат. 
Слабеньких гурьбою выносили – 
Воздухом немного подышать. 

И однажды на большом вокзале 
В ярких, ослепляющих огнях 
Всем голодным пищу раздавали 
В мятых плошках, в битых котелках. 

Очередь стояла слишком плотно – 
Не пробиться хилой ребятне, 
И тогда учитель, дядька кроткий, 
Засипел: «Спасения – не мне! 

Детям, голодающим недели, 
Срочно нужен хлеб и хоть глоток 
Чтоб чего горячего поели, 
Подкрепить силёнки их чуток!» 

Люди расступались, в середине 
Образуя длинный коридор, 
И вползали лентой, еле видной, 
Малыши, как тени: скорбный взор, 

Маленькие сморщенные лица, 
Сомкнуты иссохшие уста – 
Довелось не вовремя родиться, 
И судьба сложилась непроста. 

Наконец в их тоненькие ручки 
Дали миски с огненным борщом. 
Пили жизнь, и становилось лучше. 
Молча люди плакали кругом. 

Шпалы 

Духота висела, словно пресс, 
Опускающийся ниже, ниже, 
Было видно, как шальной экспресс 
Светом ламп себе дорогу лижет. 

Рельсы пролегли в другую жизнь – 
Шпалы служат за мазут и слякоть, 
Или креозотом надышись, 
Чтобы с горя не тянуло плакать. 

А в вагонах пили сладкий чай, 
Ели булки, просто так бродили – 
Глупо верить в сказки, и пускай! – 
Но движеньем поезд торопили. 

Выглянув из-за листов газет, 
Возвещали вслух авторитетно, 
И сбивался тут же интернет, 
И росло почтение заметно. 

Кто-то спит – нога висит в проход, 
А другой давно уткнулся в книгу. 
Скука. Время медленно идёт, 
И никто его не может двигать. 

Шпалы и не ведали того, 
Что клубилось в мчащихся составах, 
Из души б их явно отлегло, 
Если б сообщали им исправно. 

Или заглянуть одним глазком 
Удавалось бы хоть на мгновенье, 
Не прельщала бы их за окном 
Жизнь в одно счастливое виденье. 

Но они, впечатанные в грунт, 
Не смогли бы воспарить до окон 
И лежали, зная, что умрут 
Под ритмичный, неумолчный грохот. 

Военное детство, 
или 
Открытие Ада… 

Репродуктор рожал роковые слова 
И выплёвывал сухо и скорбно. 
Только мы, малолетки, кричали: «Ура!», 
Все, кто старше, внимали безмолвно. 

Но и взрослые сразу ужасный масштаб 
Осознать не могли: мы же – сила 
И не выросла в мире ещё высота, 
Чтобы не одолела Россия! 

Мы уверены были, что нашей стране, 
С её армией мощной и флотом, 
Поучаствовать в скоропостижной войне 
Не удастся, конечно же, толком. 

Отвернём супостатов к пределам границ – 
Мы же справились в жуткой гражданской! 
Но не видели беженцев пепельных лиц 
И главкомов с растерянной ставкой. 

И когда разбудило нас взрывами бомб, 
Озарило тогда пониманье, 
Что уже не защита наш собственный дом 
И что страшное лихо настанет. 

Нам открылось, что жизнь, и беспечность, и смех – 
Погребло всё чернеющим Адом, 
Горе намертво впилось, и слабых утех 
Не хватало для тех, кто был рядом. 

Уходили отцы воевать. Матерей 
Мы теряли в разгуле болезней. 
И никто не кормил беспризорных детей, 
Обездоленных схваткой железной. 

Самолёты, и танки, и все поезда 
Шли на Запад, на фронт, для победы. 
Мы, засохшие в щепку, могли иногда 
Что-то ловко стянуть у соседа. 

А потом нас ловили и гнали в приют – 
Повзрослели мы вмиг в интернате 
И надеялись: наших отцов не убьют, 
Хоть немерена смертная жатва! 

Каркал вороном чёрным, пугая и зля, 
Кругляшок-репродуктор в столовой. 
Мы молчали сурово, ведь наша земля 
Подвергалась опасности снова…