Наталья Удовкина

Часть 3.

После сдачи экзаменов за 5-й класс папа отвез меня к своей матери на Верхний Дон Ростовской области. Меня поразила разница между Доном и Кубанью. На Кубани станицы были похожими на города – ровные улицы, плановая застройка. Дома высокие, крыши четырехскатные, крытые железом или дранкой, щепой. У каждого дома остекленная веранда, правда, за войну от стекла остались только воспоминания, забивали фанерой, досками, листами железа, но все равно это выглядело, как временная мера и не было так убого, как на Дону. Низенькие двухскатные хатки с маленькими окнами и почему-то очень низкими дверьми. Очень странными заборами – низенькие каменные стены или плетни. Всё очень бедно, убого. Никакой плановой застройки. Дома строили, кому, где понравится, улицы кривые, неухоженные (ни зеленых насаждений около домов, ни цветников как на Кубани не было). Хутор был растянут километра на 2-3. Посреди него были левады. Небольшой ручей, заросший кустарником с обеих сторон. Недалеко от хутора были и «Тоненький», «Каменный». Почему «Тоненький»? Он растет прямо на сплошной каменной плите. Деревья нашли щели и выбоины и прекрасно себя чувствуют. Еще одна примечательность - сахарная долина. Там песок так похож на сахар, что хочется лизнуть. Детвора любила там кататься как с горки. Веселья было через край. Можно было найти желтый, красный песок. Можно было найти, чертов палец. В меловых залежах попадались образования из слюды, похожие на палец. Вот отсюда и название. А вот люди были малоинтересными. Ничто их не интересовало. Здесь еще не далеко отошли от забот военного времени. На первом месте оставалась проблема, как прокормить семью. Колхоз в хуторе всегда был самым бедным в районе. На трудодни получали мизер. На огородах сеяли рожь, вместо кукурузы как на Кубани. А ведь она намного урожайнее и сослужила добрую службу в борьбе с голодом на Кубани. Жители были как будто заторможены, нацелены узко, только на конкретную цель, и ничем другим не интересовались. В хуторе не было библиотеки, кино привозили редко. Никакой общественной жизни. Все серо, уныло, не интересно. Роль учителей в жизни хутора была совсем незначительной, да и авторитет некоторых не вызывал симпатию у жителей.

Здание школы было хорошее, просторное, светлое, но оборудована была, как моя начальная. Единственный плюс – всегда было тепло. Топливо было получше – настоящие дрова, а не перекати-поле. В классах были ученики разного возраста - из-за войны некоторые отстали от своих классов и теперь учились с ребятами на 5-7 лет моложе. Интересы были разные. Учителям трудно было работать с такой аудиторией. Да и не все были очень обеспокоены знанием учениками их предмета. Непререкаемым авторитетом была Галина Леонтьевна, преподаватель русского языка и литературы, а вот ее муж Коциенко Василий Федорович был посмешищем для всей школы. Он был директором школы и преподавал математику. На переменах ребята громко «диктовали» условия задачи: «Дано: Коциент залез в окно, требуется доказать как он будет вылезать». У Василия Федоровича были интимные отношения с учительницей немецкого языка. Ученики закрыли дверь, когда он был на свидании. А так как он хромал, считали, что ему будет трудно вылезать в окно. «Немка» не заслуживала уважения учеников. Не только из-за этого, но и особого служебного рвения у нее не наблюдалось. И хотя эта история стала известна всем, оба любовника продолжали работать на своих местах. Воспитанием учеников никто не занимался, кроме Галины Леонтьевны. Ученический комитет, в котором была и я, был только на бумаге. Я решила, что смогу расшевелить, заинтересовать школьников. Сама начала выпускать стенгазету «Колючка». Тут были материалы и о хороших, о плохих учениках, нарушителях дисциплины. Хотелось, чтобы всем было интересно, подумала и о малышах. Когда стала комсомолкой, создала пионерскую организацию, такую, какой она должна быть в моем понимании. Райком комсомола был за 9 км от нас, за советами ходить было далековато.

 Главное внимание конечно учебе, потом участию в общественной жизни. Старались привить трепетное отношение к исполнению требований пионерской дружины, бережному, уважительному отношению к пионерскому галстуку. Лишение его за серьезные проступки, стало нормой наказания, действенной нормой.

Ранней весной мы, две девчонки и один юноша, стали комсомольцами. Сходили в Мешковскую в райком комсомола за комсомольскими билетами. Это было стимулом для меня , хотя официально меня никто не обязывал заниматься тем, чем я занималась. Это не убавляло желания расшевелить это сонное царство, выработать у людей потребность заниматься общественной жизнью, иметь твердую гражданскую позицию. Уделяли внимание художественной самодеятельности. Учили стишки, песни, танцы. И вот финиш - пионерский костер. Это им очень нравилось, и они готовы были лучше учиться, но чтобы еще был «костер».

Зимой, конечно, главный праздник – елка. В войну сам праздник был не очень веселым, но подготовка к нему запомнилась. Мы задолго начинали делать игрушки – бесконечные цепочки из бумажных колец и флажков, фигурки животных, звездочки и, конечно, пушинки из ваты. Никаких костюмов у нас не было. Мы были в обычной одежде, праздничной у нас тоже не было.

Мы хором декламировали стишки, стараясь, перекричать друг друга, благодарили товарища Сталина, за наше счастливое, детство. Мы не узнали, что такое «счастливое детство», но детство было – голодное, холодное, но оно было, и мы выжили. На утренниках не было Деда Мороза. В то время ему было не до детских утренников, он был тогда генералом, помогал нашим победить. А учителя его не подменяли, видимо, потому что надо было обязательно дарить подарки или угощения, а у них ничего не было. Вот и обходились без традиционных персонажей. Дома елок не было. Да и праздника, как такового, тоже не было.

Первый праздник, всеобщий праздник был первая послевоенная Пасха. Во дворе дома, где мы жили в Григорополисской, расстелили дерюжку, вместо стола, со всех дворов принесли угощения и в центре – две бутылки самогона. Сидели прямо на травке, веселились допоздна. Отвели душу за все годы войны. После войны много пели, смеялись. Радовались, что остались живы. Радовались, что все плохое осталось позади. Только мы ошибались. Это плохое еще долго не оставляло нас. После войны была такая разруха, столько надо было сделать, чтобы наладить жизнь. Мы привыкли довольствоваться малым. Одежда с чужого плеча, обувь – только в холодное время года, все лето ходили все босые. У нас бабушка умела шить чирики (тапки). На рынке покупали резиновые заготовки на подошвы, а для верха взрослым покупали куски плащ-палатки, а для нас для верха использовали от изношенных чириков или любую тряпку. Если подошва носилась долго, то верх рвался быстро. Мы пробовали чинить, но из этого ничего не получилось – теряли иголки, а это такой дефицит. Теряли мы их не только во время ремонта тапок, но еще брали иголки, чтобы сшить себе куклу, да еще наряды для нее. Материала для этого не было, искали, что подойдет. Очень хорошо подошла подкладка маминого пальто. Она его почти не носила – берегла, а мы решили, что оно вовсе не нужно. Конечно, нам попало поделом. Так и прошло детство без игрушек и умения играть, без ожидания чуда, хотя бы один раз в год – в Новый Год.

К концу войны у некоторых появились обновки. Стали присылать посылки с трофеями. Бабешкины получили шесть посылок - мальчишки хвалились. Да и отец привез много чего. Они любили просушивать на веревке эти вещи и допроветривались. Их обокрали, забрали все и жители улицы не очень-то сочувствовали : нажито нечестным трудом.

Наш дедушка тоже прислал посылку – плотный синий шелк, чем-то залитый, двое светлых кальсон в мелкую клеточку и какая-то несуразная широкая юбка из красного шелка с нарисованными большими кругами. Из нее нам тетя сшила платья. До первой стирки все было замечательно, а после – белые круги выпали, и платья стали с дырками. Пятна с синего шелка отстирались, и тетя сшила платья себе и сестре, а из кальсон - праздничные юбки. Дедушка и с собой привез нам подарки - общие тетради. Радости было через край. Вот только этим бесценным подарком мы распорядились по-глупому. Вырывали листы на записки, давали одноклассникам, а надо бы из них сделать школьные тетради. Мы были слишком самостоятельны. Маме некогда было заниматься нами, да и когда вернулся папа, все осталась без изменений, нас не контролировали, мы учились сами. И после окончания школы сами решили, куда пойти учиться.

В хуторе была неполная средняя школа и после ее окончания я перешла в Мешковскую среднюю школу. Эта школа была очень похожа на среднюю школу станицы Григорополисской. Там был интернат для детей из других хуторов, станиц. Жили мы в полуподвальном помещении. Готовили еду себе сами, но жилищные условия были нормальные - светлые комнаты, железные кровати, воспитатель. За учебой следили и за поведением тоже. Прекрасный человек наша воспитательница, жаль, что недолго прожила – умерла во время какой-то медицинской процедуры, то есть по вине врачей. Мы требовали наказания виновных, но нам объяснили, что это дело взрослых и ты требовать может муж, а не мы. Дело это замяли, так и не было никакого расследования. До этого случая я хотела поступать в медицинский институт. А после – у меня пропало желание быть среди них.

В этой школе я проучилась всего один год, потом перешла в Казанскую среднюю школу, это было намного ближе к дому от Мешковской, всего 10 км. По выходным домой ходили пешком, из дома носили продукты на неделю. Самое страшное было перейти Дон во время ледостава. Идешь по тонкому льду, а он трещит под ногами, прогибается. Надо быстро перейти не останавливаясь. Да и во время ледохода тоже была проблема с переправой. У берега стояла большая лодка. Когда собиралось несколько человек, чтобы было кому грести, переправлялись на другой берег. Мы с сестрой приходили на берег, когда начинало темнеть, и подолгу ждали попутчиков. Жили на квартире. При школе не было никакого общежития, хотя и не меньше, чем в Мешковской было учеников из других поселков. Все снимали угол в чужом доме. Школа двухэтажная, светлая, ухоженная.

Везде чистота и порядок. Единственная школа, где на переменах по коридору не бегали, не шалили, а все потому, что был очень строгий директор - Ерохин Семен Владимирович. Бывший фронтовик, с множеством наград и героическим прошлым. Правда, ученики его биографию, особенно военную часто переписывали, и количество наград росло в геометрической прогрессии. Сколько их было на самом деле – никто не знал. Но на праздничном кителе их было много. Его боялись, а больше уважали.

Не хотели огорчать. Авторитет непоколебимый.

Завуч Сергей Афанасьевич, был человек гражданский, даже не воевал по состоянию здоровья, но был особенным. Круг его познаний был необъятен. Он знал все. Его можно было спросить по любому вопросу и получить исчерпывающий ответ. Он приехал из Ленинграда, как и несколько других учителей. Им удалось избежать оккупации. Дон немцы не перешли. И они вместе с местными жителями переживали трудности военного времени, но не ленинградскую блокаду. У Сергея Афанасьевича на глазах погибла все семья, и он долго после этого болел. Видимо, после этого остались какие-то странности в его поведении. Однажды Людмила Ивановна (тоже учитель из Ленинграда) услышала наше уверение, что Сергей Афанасьевич знает все, мы его много раз проверяли. Она сказала, что мы ошибаемся, и что он не знает, сколько ступенек у входа в такой-то дворец. Мы использовали эту подсказку и спросили у него. Он очень заволновался, забегал по классу, а потом сказал, что съездит этим летом в Ленинград и сосчитает эти ступеньки. Другой бы отругал за глупые вопросы и уже тем более не поменял отпуск на берегу Черного моря на не планируемую поездку в Ленинград только за тем, чтобы сосчитать ступеньки. Он очень любил свою химию и мог рассказывать бесконечно о ее чудесах. Часто после уроков химии в классе не могли больше заниматься. Всему виной реактивы, вернее их взаимодействие. Их испытывали на каждом уроке, а иногда и брали с собой, чтобы испытать на другом уроке. Закончилось это безобразие в кабинете директора. А вот морочить ему голову мы не перестали. Он всегда спрашивал на уроке строго по алфавиту, в какой последовательности записаны фамилии в журнале. Если очередники не выучили урок, то по их просьбе мы с Кочетковой Полиной отвлекали учителя от урока, и разгильдяи спасены. Я регулярно читала «Технику молодежи» и задавала вопросы наиболее интересные на обсуждаемые темы. Полина читала историческую литературу и задавала вопросы из этой области. Получалось безотказно. Сергей Афанасьевич увлекался, старался, глубже вникнуть в существо вопроса и пол- урока уходило на это, а вторую часть всегда использовал только по назначению - новая тема любимой химии. Надо сказать, что это его некоторая странность не мешала нам уважать его, и эти дурацкие проделки с отвлечением от урока, вреда большого не наносили. Хорошо, что он на нас за это не обижался, мы так думали. Он считал нас любознательными.

Ленинград - город высокой культуры, и учителя из этого города должны были поделиться этой культурой с ребятней из глубинки. Директор дал им задание научить детей хотя бы культуре общения, всему, что сами знают. Только в этой школе, на школьных вечерах танцевали бальные танцы, как на балах 18-го века. Мальчики в строгом соответствии с этикетом приглашали на танец девочек, а они как воспитанницы института благородных девиц, соглашались на тур бального вальса, мазурку.

Учитель пения тоже был из Ленинграда, в школе был хороший хор, много внимания уделялось сольному пению. Очень всем нравился «Соловей» Алябьева. Был и драматический кружок. Попробовали поставить «Светлый путь». Я там играла любящую бабушку, но не сумела её сыграть – внук был мой ровесник, и его целовать я постеснялась. Не получилась из меня актриса. У учителя пения мы странностей не находили. Сравнивать его было не с кем. На моей памяти он был один такой. А вот у других учителей из Ленинграда странности мы находили. Учитель математики объясняла новый материал не так, как все. Записывала на доске формулы и мелком постукивала, чтобы показать, что от чего зависит. Надо было следить за её рукой и мыслью, иначе математику знать не будешь. В классе её знали столько учеников, чтобы хватило на все варианты контрольной. Вот тогда мы меняли свои места, быстро записывали решение в тетради и на шпаргалку и передавали её по своему ряду. Конечно, Людмила Ивановна знала это, но говорила, что тот, кто хочет знать математику, будет знать, а не хотят – «я свою голову не приставлю».

Физику тоже преподавала учитель из Ленинграда. Нина Петровна была молодая симпатичная женщина, хорошо одевалась, но к концу урока от нарядного вида ничего не оставалось. Она много писала на доске, комкала в руках тряпку, которой стирала мел с доски, а потом поправляла костюм и, конечно, сама была вся в мелу. Нам показался неправильным и тот факт, что она была одинока.

Наше всеобщее внимание привлекла учитель истории, генеральская дочь; с учителями у нее не было контакта, и она обращалась с нами, как с подружками – 10-й класс. Все мальчишки не сводили глаз с ее ножек и бюста, а мы с ее постоянно меняющихся нарядов. Она сообщила, что долго здесь не будет, папа добьется перевода в более цивилизованное место. Действительно, уже после Нового года к нам пришла новая учительница из Ростова, дочь уборщицы и была одета, как мы, в штапельное платье. Контраст велик, и мы ее встретили тщательной проверкой: открыли учебник и задавали все вопросы по хронологической таблице, и она ответила без единой ошибки. Александру Леонтьевну мы все полюбили за ее умение увлекать своим предметом, за то, что знала так много и интересно рассказывала, что мы устраивали взбучку тем, кто плохо отвечал на уроке и затягивал время. Мы старались, чтобы у нее было больше времени, чтобы рассказать нам побольше, кроме того, что есть в учебнике. Ее уроки мы сравнивали с уроками директора. Он преподавал географию и логику. Был он очень остроумный, ироничный.

По-новому мы его узнали в марте 1953 года, в день смерти И.В. Сталина. Большой портрет украсили хвойными ветками, перевязали красными и черными лентами, укрепили на носилках и на плечах понесли на площадь к памятнику И.В. Сталина. Нас построили так, чтобы всем было видно. Митинг открыл Семен Владимирович. Сообщил о тяжелой утрате, и мы все увидели, как наш геройский директор заплакал.

Вот тут и мы все заплакали, да так, что неслышно было выступлений следующих ораторов. Слез хватило не на один день. Горе было всенародным. Особенно было интересно наблюдать за фронтовиками. Они еще раз оплакивали все потери, которые выпали на их долю. Те потери сегодня объединились со смертью товарища Сталина. Они сражались за Родину, за Сталина и победили. В этой победе есть доля и детей, принимавших в ней участие. Теперь будет только мир на земле. Ведь за него так дорого заплачено. И хранить этот мир будут те, кто пережил войну. У «детей войны» свой отчет, и они делали все, чтобы побыстрее убрать ее последствия, восстановить разрушенные города и поселки, поднять целину, построить БАМ, вернуть людям радость жизни, чтобы опять зазвучали песни, запела душа, а у детей было , действительно, счастливое детство.

 Общаясь со сверстниками, мы вспоминаем наше время и не потому, что тогда «трава была зеленее, а вода мокрее», а потому, что на наш век выпало столько испытаний: голодное, босоногое детство, безрадостная почти нищая юность, крушение идеалов, разочарование. Мы стали свидетелями того, как в угоду амбиции, вопреки референдуму, распался СССР.

Впереди уже маячит конец пути. Пусть не будет он омрачен новыми бедами и заботами. Желаю нам оказаться на финише в полном согласии с самим собой, со своей совестью, с уверенностью, что следующим поколениям россиян будет уготована другая судьба, без таких трагедий и потрясений, какие достались нам. Хотя бы по закону справедливости.