Наталья Удовкина

Часть 2

Война внесла свои изменения в нашу жизнь. Я на год опоздала в школу из-за оккупации. Сразу после оккупации я пошла в первый класс. Ни торжественной линейки, ни пышных бантов, ни цветов. Всё серо, буднично.

Здание школы старое, гнилое. Чтобы было теплее зимой, сделали широкие завалинки. Мы помогали засыпать их опилками и всяким мусором. В классе стояло несколько столов с фанерными крышками и с полками для портфелей. Их у нас, конечно, не было, были сумки. В них носили пару тетрадей, учебник и завтрак. Посреди класса была круглая печь, обитая железом. Зимой нам приходилось бежать по жидкой снежной каше. Обувь была не по сезону, у меня были фетровые ботики на резиновой подошве. Резиновые бортики от воды не спасали. Порой она заливалась через верх. Вбежав в класс, мы быстро снимали обувь и чулки. Чулки приляпывали к тёплой поверхности печки. Обувь ставили так, чтобы вода вытекала из неё и к концу занятий мы надевали сухие чулки и обувь без воды. Сидели на скамейках, поджав ноги под себя, чтобы согреть их. Одевались, кто во что мог. У меня было пальто, перешитое из тётиного. Вместо платка была стеганая шапка из какой-то тряпки, но зато ветер не продувал. А у одной девочки была старая стёганая фуфайка с торчащей ватой из дыр. Она постоянно куталась в неё. После войны умерла от туберкулёза.

Зимой мы были смирными, малоподвижными больше сидели на своих местах, боясь растерять тепло, а летом наверстывали упущенное. Целыми днями были заняты серьезными делами. Уже с утра выглядывали почтальона. В войну он был самым известным человеком. Все бежали его встречать. Интересовал нас один вопрос: есть ли письма с фронта? Получив информацию, бежали по своим делам, а вечером передавали эту информацию возвратившимся с поля матерям. Если не было похоронок, то можно было заняться домашними делами, а позже сходить послушать, что пишут с фронта. Ну а если кому-то пришла похоронка, то, оставив все дела, бежали к несчастным. Оплакивали героя всей улицей. Старались ободрить, поддержать в трудную минуту. Для этой семье уже никогда не будет радости встречи. Им придется учиться жить и без мужа, и без папы. Им прощали иногда неадекватное поведение «Безотцовщина,… что с них возьмешь»! Но в школе дисциплина было на уровне. Да и учились в основном неплохо. Учебников было мало. За одним учебником закреплялось несколько человек. Учили по очереди, и это способствовало учебе - как же я отдам учебник, если сама еще не выучила? Тетрадей было совсем мало, писали на газетах между строк. Тетради берегли, старались писать так, чтобы не переписывать. За отличную учебу нас награждали журналом «Мурзилка». Вначале журнал читал сам хозяин, а потом читали все по очереди, пока не зачитают до дыр. Там печатали очень интересные рассказы о войне, участии детей в этом. Ждали продолжения. Старались получить эту награду. И еще были устные похвальные грамоты. Очень хотелось принести домой, похвалиться, но о ней только была запись в табеле: «переведена в четвертый или другой класс с похвальной грамотой. Мы старались учиться. Сейчас информацию можно получить из газет и журналов, телевизора, радио, интернета, а тогда была только школа. Кино демонстрировали один раз прямо на улице, а экраном служила белая стена дома «Радуга». Потом посмотрели «Джульбарс». Сколько было разговоров после просмотра, старались угадать, что будет после этих событий. А когда перешли в среднюю школу, где была хорошая библиотека, первым делом посетили ее, записывались на очередь за особо интересными книгами. Читали много, и это не мешало нам учиться. Эта школа была настоящая, типовая. Большие светлые классы. Тепло всегда, не то, что было в начальной школе, тогда мы мечтали об одном: чтобы быстрее закончилась война и было бы всегда тепло. Летом на улице, зимой в доме, в школе. В начальной школе мы сами принимали участия в заготовке топлива. Поздней осенью собирали в поле перекати-поле. Это сорняк. Растет, как шар, и когда созреет, легко отрывается от корня и ветер гоняет эти шары. Вот поэтому его и зовут так. Горит он жарко, но быстро прогорает. К приходу учеников все печки в школе были горячими, но печь быстро остывала, и становилось холодно. Вот поэтому мы так мечтали о конце войны и тепле. И чтобы как-то поддержать детей, в школе был свой огород. Ухаживали все, и осенью после сбора урожая были горячие обеды. Варили из того, что есть, но у многих и этого дома не было. А завтрак брали из дома. Я всегда брала жареную кукурузу обычную, конский зуб. Бандюэльки и воздушной кукурузы тогда не было. Но и за обычной все бросались собирать под столы, когда доставала из сумки учебник, я рассыпала кукурузу. Еще на завтрак был кусочек макухи (жмыха). Его все сосали по очереди и к хозяину он уже не возвращался. Как было вкусно! В восьмидесятые годы я оказалась на маслобойне. Аромат тот же, а вот вкус совсем не тот. Сейчас технология отжима другая - слишком сухое, безвкусное. Мои дети не поверили, что мы это ели и что было вкусно. Хочется надеяться на то, что они этого не испытают. А мы были рады такому блюду - макуху – толкли, запаривали кипятком с солодиком, а потом макали в эту кашицу кукурузными лепешками. Мы не умели капризничать, требовать чего-то. Если что дают, знали, что у других и этого нет. По возможности делились. Благодаря неприхотливости к еде, дети выжили, хотя и не все. Боль по умершим не отпускала всю жизнь. Чувство незащищенности, ожидания беды долго оставалось нами. Довлело над всеми, лишало веры в скорое благополучие, радости бытия. От печальных дум отвлекала работа. Колхоз «Верный труд» работал и при немцах. Заместитель председателя собрал собрание и сказал: «Немцы как пришли, так и уйдут, а нам здесь жить. Земля требует постоянного ухода. Будем работать. Конечно, что-то немцы заберут, но что-то и нам останется». Колхозники поддержали его. Немцы, действительно, забирали всю пшеницу, подсолнечные семечки, но кукуруза, просо и не сортовое зерно пшеницы и ячменя оставалось. Его раздавали на трудодни. В поле было организовано горячее питание, тоже поддержка для многих. Варили кулеш (пшеничный суп), а на десерт жарили подсолнечные семечки прямо в котле. Большие были выдумщики. Семечки утоляли голод, восполняли отсутствие жира в организме. Семечки лузгали все и везде. Немцы их звали «русским шоколадом». Подсолнухи садили в огороде, получали на трудодни или покупали на рынке. Детям варили на колхозной кухне мамалыгу из кукурузной муки. Можно было получить на дом. Ходили со своей посудой, целая вереница с котелками, кастрюлями, горшками тянулись к колхозной кухне. Иногда случались потасовки, и некоторые лишались не только мамалыги, но и посуды. Это в то время было большой потерей. Купить было не за что. Им, конечно, попадало. Мы с сестренкой за мамалыгой не ходили. Бабушка говорила: «Пусть голодным достанется больше, а вы не голодные». Действительно, бабушка всегда варила и первое, и второе, и третье. Борщ или суп на первое, каша или фасоль, горох на второе и компот на третье. Летом использовали свежие фрукты, зимой сухофрукты. В нашу обязанность входила их заготовка. Недалеко от станицы была целая посадка (лесополоса) тутовника (шелковицы). Там рос самый разный тутовник (тютина). Черный - кисло-сладкий, белый - сладкий, белый с желтой и розовой примесью - очень сладкий. Мы приносили всякого домой. Его использовали для приготовления компота, пирожков, ели сырым, пробовали варить варенье с солодиком вместо сахара. Очень полезное дерево. Позже мы узнали, что колхоз собирался разводить тутового шелкопряда, и это для него посадили столько деревьев. Вначале войны закупили гусениц, распределили по домам, для выращивания, но из этой затеи ничего не получилось – взрослые целыми днями на работе, а детвора часто забывала кормить, поить их. Мы ходили ломать ветки тутовника (гусеницы ели только листья тутовника). Потом появлялись бабочки, плели коконы. Вот они – то и нужны были. У нас все остались живы и даже размножались – бабушка следила за своевременной кормежкой, а у других гусеницы погибли, и колхозу пришлось отказаться от этой затеи, отложить до лучших времен.

Работал в станице не только наш колхоз. В нашем сеяли только столовую свеклу, а в другом сахарную. Когда начиналась ее уборка, помощники приходили из других колхозов. Наши тоже ходили. В конце дня им разрешалось забрать обрезки свеклы домой. Это вместо оплаты. Дома еще раз обрезали порченые места, мыли и запекали в чугунках, до золотистого цвета. Вот это было вкусно! Мы не помнили вкуса конфет, поэтому для нас свекла была вместо конфет. Чтобы не так было приторно и не пахло свеклой, бабушка добавляла сухофрукты, и получалось отлично.

Правда, один раз в году мы вспоминали вкус карамели на Рождество. Мы просили бабушку разбудить нас пораньше, чтобы успеть захватить карамельки. В двух домах христославщикам давали розовые подушечки. Где они их брали, не знаю, но каждый год у них были карамельки. Слипшиеся, чуть помятые клали по две, три прямо в ладошку. Варежки шерстяные и вся шерсть оставалась на подушечках. Очищали и очень медленно ели, растягивали удовольствие, чтобы запомнить вкус на целый год.

День окончания войны запомнился так же четко, как и ее начало. 9 мая был солнечный теплый день. Мы сидели на завалинке, долго ждали начала уроков. Нежились под солнышком, радовались ему. Прозвенел звонок, и мы заняли свои места. Вошла наша учительница Сеитова Любовь Петровна и сразу заплакала. Мы переполошились - привыкли, что плачут, когда кто - то умирает, а она нам сказала, что это слезы радости - кончилась война! Победа! Уроков не было, нас отпустили домой, порадовать близких, кто еще не знает эту радостную весть. А вот семьи погибших еще раз хоронили своих героев.

Начиналась новая страница нашей жизни.

Грузовик увез полный кузов мужчин, а вернулось мало. Почти в каждом доме кого-то не досчитались. Вернувшимся было трудно перестраиваться. Они постоянно старались быть вместе. По вечерам собирались у соседнего двора, сидели на бревнах, собрались ремонтировать дом. Вспоминали бои на безымянных высотах, трудные переправы, потерю своих друзей, а иногда чистеньких немочек.

Мы слышали только, что немцы - это фашисты, наши враги, а тут вдруг вспоминают чистеньких немочек и совсем не фашистов. Мы липли к нашим воинам, нам интересны были их воспоминания, и это запомнилось, заставило посмотреть на всех другими глазами. Уже нас-то чистенькими не назовешь. Да и взрослые были измождены тяжелой работой, переживаниями, отсутствием мягкой воды и мыла не тянули на «чистеньких». Зимой растаивали снег, а летом собирали дождевую воду для мытья головы и стирки белого белья (его было очень мало). В колодцах вода была жесткая , горько - соленая и для мытья и стирки не годилась. Дождевую воду собирали в бассейны (ямы в форме кувшина оштукатуренные внутри). Воду они держали и были у каждого дома. Так как крыши домов были пыльные, в бассейнах скапливалось грязь, и ее надо было своевременно удалять. До войны так и делали, а сейчас было не до этого. Однажды небо заволокли тучи, ожидался сильный дождь, и я, зная о том, что бассейн нечищеный, уговорила сестренку сделать это. Нашла кусок веревки, привязала к концу палку. Посадила на эту палку сестренку и опустила в бассейн. Глубина его где-то 2,5- 3 метра. Туда же опустила ведро и кружку, чтобы собрать грязную воду, но сестренка испугалась, и чистить отказалась. Пришлось ее вытаскивать. Взрослые, узнав об этом, долго ахали, веревкой старая - могла порваться, узел мог развязаться, да я не такой уж и силач - могла просто не удержать, уронить сестренку. Это было не забава, а стремление как-то помочь взрослым. Это было полное понимание трудностей жизни. Желанием хоть немного облегчить их трудную жизнь. Это было выражением нашей безмерной любви к ним.

Если не было воды в бассейне, ходили за водой к реке. Кубань - быстрая река, видимо, ее русло проходило где-то по глинистой местности, и поэтому вода была всегда грязной. Надо было ждать, когда грязь осядет в ведрах. Мама ходила с большими ведрами (цибарки), этой воды хватало помыть всем головы и постирать платки. Как-то пошла и я с нею. Спускаясь к реке по заросшей тропинке, мы увидели белые ноги, лежащие поперек тропинки. Мама сказала, что это убитый наш боец, кто-то позарился на его обувь, снял. Тело лежало в кустах, а голые ноги прямо на дорожке. В реке мы увидели еще два тела мертвых солдат, плывущих вниз по течению. Мама сказала, что ночью был бой, станицу очередной раз кто-то завоевывал и что есть специальная похоронная команда, она их всех похоронит. Перешли мы через протоку по мосту. Я его хорошо помнила. Маме удавалось принести с поля в карманах немного пшеницы и когда накапливалось 3-5 килограмм, мы с сестренкой носили ее на мельницу менять на муку. Как-то мы пришли к перерыву. Работники отдыхали, перекусывали. Мы положили свои сумки с зерном и пошли к протоке. На дороге показалось целая ватага мальчишек. Я избегала встречи с ними и поспешила на мельницу по мосту. Они бежали быстрее меня, и когда я увидела, что они уже забежали на мост, спрыгнула с моста в воду, хотя не знала, сколько воды под мостом, чистое ли дно. Я их боялась больше, чем той беды, которая меня может ожидать. Ведь их невозможно было уговорить, упросить. Казалось, что они просто не способны понимать человеческого общения. Ватага пробежала, не обратив на меня никакого внимания, а я навсегда запомнила глубокое погружение в воду и страх перед невозможностью вынырнуть.

Мукомолы были добрые, нас они видели не первый раз, забрали зерно, насыпали муки и положили сумку мне на плечи так, чтобы было удобнее нести. У взрослых они требовали документы, какие-то справки, у нас они ничего не спрашивали, вот этим пользовалась наша бабушка. Пшеничная мука - это пирожки, вареники и настоящие булочки, и то, что в них нет сдобы, нас не огорчало. Бабушка в награду нам готовила то, что мы просили. Когда вернулся папа с войны, в конце 1946 года, мы этим уже не занимались. Он купил где-то проса, смолол его даже не облущив, и мама пекла пышные, темные (из-за шелухи) пышки, по одной на человека. С собой брала две и нам оставляла две. Чтобы мы сразу не съели, клала в сундук. В полдень я открывала крышку сундука, и сестренка понемногу отщипывала от одной пышки. Остановиться, было выше ее сил, и она съедала свою пышку. А мою мы все съедали вечером. Я этим даже гордилась: конечно, и мама, и сестренка, и я поужинали с хлебом. Спустя много лет, мама вспоминала это со слезами. Я поняла, что давать большее удовольствие, чем брать. Не любила подарки, если не могла отплатить равноценными.

Папа пришел только в конце 1946 года, потому что после освобождения из плена их отправили на Печеру в фильтрационный лагерь и после проверки отпустили. Плен был клеймом, он очень переживал, особенно в День Победы. Получалось так, что он как будто и не участник войны, хотя на его долю выпали такие испытания, какие другим солдатом и не снились. В плен он попал вместе со всей частью - их предали. Из плена бежал 5 раз, и каждый раз ловили и возвращали в тот же лагерь, откуда бежал. За эти побеги отправили на вечную каторгу на алюминиевый завод в Австрии. У него на теле остались шрамы от брызг алюминия.

Один раз дошел до Ростова, оставалось 350 км до родительского дома, но женщина выдала его немцам. После войны он пытался найти тот дом и ту квартиру, но все изменилось в городе так, что найти невозможно было. Спустя несколько лет, ему, как и всем участникам войны, стали давать юбилейные награды (медали и даже один орден). И после на могиле установили памятник. Уравняли со всеми воинами.

В конце 1947 года у нас родился братишка. Для меня он был центром Вселенной. После занятий я целиком занималась только им. На нашей улице было мало малышей, и я носила братишку, показывая, какое у нас кучерявое чудо.