Константин Жидов

Федор Михайлович Достоевский по сей день остается одним из самых востребованных классиков, споры вокруг которого никогда не утихают как среди читателей, так среди ученых и критиков. Проза Достоевского, его публицистика не всегда однозначны. Как только не трактуют его произведения! Вообще смысл любого романа или статьи можно перевернуть с ног на голову, если не знать или сознательно закрывать глаза на мировоззрение самого автора. В случае с Достоевским, который являлся одним из крупнейших мыслителей своего времени, нельзя забывать, что он был человеком глубоко верующим. Следовательно, его философия рождалась из религии. То есть рассматривать произведения, а также биографию этого автора следует с позиций философско-религиозных, как это делали известный русский философ, писатель, публицист Иван Ильин и литературный критик, достоевист Юрий Селезнев. В своем исследовании мы будем опираться на их работы, которые наглядно демонстрируют верность обозначенного подхода к понимаю творчества Ф.М. Достоевского.

Для начала обратимся к одному из самых популярных литературных критиков России Дмитрию Быкову и его авторской программе «Один» на радиостанции «Эхо Москвы». В одном из выпусков Дмитрий Львович, в очередной раз рассматривая фигуру Достоевского, делает следующий вывод:

«Давайте сразу поймём, что, говоря о Достоевском, мы имеем дело со сломленным человеком. <…> …Он получил сначала расстрел, потом восемь лет каторги, а потом по высшей монархской милости (высочайшей, особой!) ему дали четыре года каторги, – это могло бы сломать и более крепкую натуру» [1].

С этими словами можно согласиться лишь отчасти. Да, конечно, подобный инцидент действительно мог сломать любого человека. Все, что произошло с Достоевским, – это огромный стресс, который так или иначе изменит его. Но назвать писателя сломленным ни в коем случае нельзя. По крайней мере, нельзя говорить, что Достоевский остался сломленным на всю оставшуюся жизнь.

Это хорошо понял Иван Ильин, который в работе «Образ идиота у Достоевского» рассматривает казнь и последующую каторгу как один из ключевых моментов в духовной жизни автора: «Это было нисхождение в inferno. <…> Он получил глубокое представление об исполинской борьбе света и тьмы в человеческой душе, той борьбе, которая и составляет собственно смысл и собственно ткань мировой истории. Он видел, куда ведет победа тьмы и как человечески-недочеловечески она выглядит» [2].

Для Ильина годы, что Достоевский провел на каторге, сравнимы с путешествием Данте и Вергилия. Он, как и герой средневековой поэмы, вынужден погрузиться на самое дно, узреть самые темные и неприглядные стороны души человеческой, в том числе и своей собственной, чтобы через все это прийти к Богу. Ильин прекрасно это понимает, не забывая упомянуть постоянное обращение Достоевского к Библии во время своего заключения:

«…с Новым Заветом в нагрудном кармане, с которым он никогда не расставался,  с  его неутолимою жаждою  добра,  любви и  справедливости.

<…> Как истинный, насквозь русский, Достоевский усвоил каждое слово Евангелия со всей серьезностью и старался смотреть на жизнь и отражать ее по слову Спасителя» [2].

Дмитрий Быков же, напротив, трактует стремление Достоевского познать себя и Бога как нечто неправильное, пытаясь выкрутить набожность писателя со стороны психического отклонения. Рассуждения критика вообще достаточно странны: то, что сам Достоевский воспринимал как главную точку своего духовного обновления, Быков называет садизмом: «Когда Достоевский впоследствии (это страшно звучит!) благодарил Николая, конечно уже посмертно, за эту инсценировку, которая сломала его жизнь, перевернула и навеки его отвратила от революции, – мне кажется, в этом было нечто вроде стокгольмского синдрома. <…> Садизм есть садизм» [1]. А вот что критик говорит о пробудившейся в Достоевском религиозности: «И вот после этого Достоевский действительно стал другим. Писатель, которого с самого начала интересовало в человеческой природе иррациональное, как мне представляется, на этом иррациональном до некоторой степени и сдвинулся. Ему только патология стала интересной.

Ему перестал быть интересен здоровый человек» [1].

Здесь мы можем сослаться на книгу Юрия Селезнева «Достоевский», вышедшую в серии «ЖЗЛ». Первую часть биографии он заканчивает неудавшимся расстрелом, а вторую начинает главой «В дороге» с подпунктом «Воскресение из мертвых», где как раз описываются годы на каторге. Уже из одного названия мы можем видеть, что Селезнев уловил то, на что так упорно закрывает глаза Быков, делая из Достоевского психически нездорового человека. Сам автор, кстати, ссылается на письмо писателя, которое трудно назвать письмом окончательно сломленного человека. Больше похоже на того, кто не только осознает, но и принимает свою дальнейшую участь. Принимает не только головой, но и сердцем: «Брат! Я не уныл и не пал духом, – писал Федор Михайлович вечером, после только что пережитого перед лицом смерти; в ожидании – теперь уже совсем недолгом – сибирской каторги. – Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. <…> Та голова, которая создавала и свыклась с высшими потребностями духа, та голова уже срезана с плеч моих. Остались память и образы, созданные и еще не воплощенные мной. Они изъязвят меня, правда! Но во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и жалеть, и помнить, а это все-таки жизнь...» [3].

Что касается замечания Быкова о здоровых и нездоровых людях в поле зрения Достоевского, тут можно ответить критику следующим образом. Достоевский не делает различия между здоровыми и больными, если можно так выразиться, людьми. Его не занимает их психическое состояние, а интересует только то, что происходит в душе. Для него каждый отдельный человек – поле битвы между дьяволом и богом. Это прекрасно показано на примере Раскольникова в «Преступлении и наказании». Отсюда же, кстати, и исходит название романа, которое не поддается трактовке исключительно с юридической точки зрения. Преступление каждого из персонажей, в том числе и Раскольникова, не заключено чисто в уголовном ключе. Но зиждется на том, что каждый из них переступает через самого себя, отвергая свои лучшие человеческие качества. Наказание же приносит не только заслуженную кару, но и, как писал Селезнев, «обобщенную идею восстановления, воскрешения: наказание – от наказ – наставление, внушение, завещание» [5]. Вообще, это как нельзя лучше отражает то мировосприятие писателя, которое он приобрел в остроге. Как никто другой, он на себе прочувствовал весь смысл названия своего же будущего романа:

«"Преступление и наказание" – это Весь Мир Достоевского в единстве и в борьбе противоположностей его "pro" и "contra", где наказание – наказ – "pro" мира» [5].

Об этом же Селезнев говорит в другой своей статье «Все мы вышли из… Пушкина». О духовной борьбе Раскольникова он размышляет следующим образом: на протяжении всего романа герой Достоевского живет идеями и будущим их воплощением. Но всегда мечется между ними, выбирая из разных вариантов, которые подбрасывает ему как жизнь, так и другие персонажи. Но окончательно утвердиться в своих намерениях, прийти к окончательному успокоению по поводу дальнейшего своего существования у Раскольникова выходит только в эпилоге, когда он оказывается в остроге: «Но ощущение истинного будущего, как его понимал Достоевский, писатель дает герою лишь в эпилоге; оно связано с духовным воскресением Раскольникова и его новой идеей, идее искупления страданием» [4].

То есть мы снова можем убедиться, что Достоевский в очередной раз транслирует те идеи, те образы, те мысли, которые он смог осознать в полной мере именно на каторге. Ведь если задуматься, то финал «Преступления и наказания» ни плохой, ни хороший – он справедливый. Высшую справедливость видит Достоевский в несении наказания как в искуплении тяжкой вины. Поэтому здесь нет ничего нездорового, нет никаких отклонений, которые так усердно пытается навязать в отношении писателя господин Быков.

Если брать «Идиота», то, как нам кажется, полем битвы в этом произведении становится душа Настасьи Филипповны, которая мечется между Рогожиным, олицетворяющим темную сторону, и князем Мышкиным, который по замыслу, как верно пишет Селезнев, «герой исключительный, чистый до наивности». Он же ухватывает и главную мысль, которую, по нашему мнению, закладывал в этот роман сам автор: «Да большинству, нашему-то российскому пошлому большинству образованного сословия, презирающему идеализм и помешавшемуся на "здравом смысле", даже выгодно и разумно почитать благородного человека идиотом, ибо на дурака- то русского и вся их надежда: от него отталкивание и отсчет: он – дурак, они-то, стало быть, умные; он – идиот, стало быть, они-то – нормальные. Явись хоть сам Христос им сейчас в телесном виде – так и он сам за дурака и идиота тотчас прослывет, и даже самые что ни на есть ревностные соблюдатели церковных обрядов потребуют, как верные христиане, отправить его к какому-нибудь участковому пилату» [3].

С религиозной точки зрения к трактовке главного образа романа так же подходит и Ильин, который сравнивает этимологию слов «идиот» и «юродивый»: «Человек в настоящем смысле этого слова, т. е. человек праведный – в духе Евангелия, может быть в жизни только "ἰδιοζ" – ни на кого не похожим, как бы стоящим в стороне, существующим сам по себе, юродивым, простецом по природе, блаженным во Христе» [2].

Все эти замечания, которые давно сделали два больших публициста Ильин и Селезнев, многие критики либерального толка, в число которых входит и Дмитрий Быков, конечно, пропускают мимо ушей, продолжая достаточно вольно трактовать произведения Достоевского, то и дело обвиняя его в антисемитизме.

По нашему мнению, на этих нескольких ярких примерах, которые мы привели выше, мы можем убедиться в том, что прежде всего к творчеству и самой фигуре Достоевского можно подойти только с философско- религиозной стороны.

Под прицел того, кто взялся серьезно изучать наследие классика, должен в первую очередь попасть эпизод с каторгой, которая, как это излагается не только в работах Селезнева и Ильина, но и самого Достоевского, стала именно тем отрезком, разделившим жизнь писателя на две части. Именно через эти перенесенные страдания он смог обрести себя настоящего. Для критиков вроде Быкова годы каторги стали не обретением, а, наоборот, потерей того Достоевского, которого им хотелось бы видеть. Им важно только то, что этот эпизод отвернул писателя от революционных идей и деятелей, среди которых великого автора хотела бы видеть либеральная прослойка российского общества. Такой Достоевский, какой он есть, им не нужен. Поэтому всячески пытаются опорочить его личность, сделать из него психически нездорового человека, коим он не был.

Завершить этот разговор хотелось бы словами Ивана Ильина, который, как нам кажется, точно смог ухватить суть даже не самих произведений Федора Михайловича, но его преображения после острога: «Все, что он напишет позже, будет подобно ищуще-протянутым рукам: либо к Богу, чтобы дотянуться до Него и лишний раз убедиться в Его доброте, любви и справедливости, стать причастным Его изумительной ткани; либо к людям, чтобы заговаривать у них дурное, объяснять им его и (самое главное) чтобы ухватить это дурное в момент его преображения и показать, что не так уж все безнадежно, что зло победило не окончательно» [2].

Использованные источники:

1. Быков, Д.Л. Один [Электронный ресурс] // Эхо Москвы. – 2016. – URL: https://echo.msk.ru/programs/odin/1738490-echo/.

2. Ильин, И.А. Образ Идиота у Достоевского [Электронный ресурс] // Азбука веры.

– URL: https://azbyka.ru/fiction/obraz-idiota-u-dostoevskogo/#n2.

3. Селезнев, Ю.И. Достоевский [Электронный ресурс] // Электронная библиотека Александра Белоусенко. – URL: http://www.belousenko.com/books/bio/dostoevsky_ seleznev.htm.

4. Селезнев, Ю.И. Все мы вышли из… Пушкина // В мире Достоевского : сборник. – М. : Современник, 1980. – 376 с.

5. Селезнев, Ю.И. Лики единого мира // В мире Достоевского : сборник. – М. : Современник, 1980. – 376 с.