Жизнь Аполлона Григорьева представляла собой воплощение самого бедственного расклада судьбы русского писателя второй половины 19-го века. Николай Страхов после его смерти написал: «Вся беспомощность, вся низменность общественного положения русского литератора сказывалась тут беспощадно» [1]. Безусловно, тяжёлая судьба Григорьева «слепила» из него человека интересного и глубокого.

Александр Блок один из первых спустя полвека после смерти Аполлона Григорьева серьёзно подошёл к изучению его жизни и творчества. Их многолетнее изучение породило первую биографию Григорьева, ставшую предисловием к составленному также Блоком собранию сочинений. Он тем самым буквально возродил литературное наследие поэта и критика: уже на тот момент не было ни одной «обстоятельной книги», а большая часть рукописей была утеряна. Блок ясно понимал: Григорьева надо спасать от участи навсегда остаться забытым. В апреле 1915 года он написал письмо Н.С. Ашукину с просьбой не делить стихи Григорьева на два тома. От этого зависела его дальнейшая судьба: «…после смерти он может остаться тем же неудачником…» [2].

Неудачником Григорьев был назван не из-за отсутствия таланта. Блок не сомневался в его художественном даре. Это доказывает другое письмо Ашукину: «…в Григорьеве действительно заложены искры громадной культуры, которые так и догорают до сей поры под пеплом полемики и равнодушия» [2]. И все-таки григорьевским искрам далеко до «солнца русской поэзии». Для Блока Григорьев лишь «слабый и далекий потомок Пушкина».

Однако было нечто влекущее в этом «слабом» потомке, что толкнуло Блока к созданию статьи «Судьба Аполлона Григорьева».

В ней он подошёл к изучению жизненного пути Григорьева вне общественно-политического контекста, поставив во главу угла обращение к «отсветам Мировой души» поэта: «Как при жизни, так и после смерти Григорьева о глубоких и серьезных его мыслях рассуждали всё больше с точки зрения «славянофильства» и «западничества», «консерватизма» и «либерализма», «правости» и «левости». В двух соснах и блуждали до конца века; а как эти мерила к Григорьеву неприложимы, понимание его и не подвигалось вперед» [3]. Такой подход в исследовании мог быть обусловлен двумя причинами. Во-первых, Григорьев как человек стихийный и свободолюбивый не признавал ни одну систему. Соответственно, нет необходимости рассуждать о политической принадлежности писателя со своими собственными, отличающимися от общественных, внутренними законами. Во-вторых, масштаб и глубина личности Григорьева не может уместиться ни в какие общественно-политические рамки.

Народность является основным критерием в оценке любого прозаика, поэта, критика. В блоковской статье эта тема отражена как «несчастная любовь» Григорьева: «В народных песнях, в Гоголе, в Островском открылось ему то «безотчетное неодолимое, что тянет каждого человека к земле его». За резкие слова об этой любви, всеми и всегда гонимой у нас (курсив мой. – В.Б.), Григорьеву досталось довольно и в то время, и в наше. Бог судья тем людям, которые усмотрели опасный «национализм» (так, что ли?) в наивных стихах («Рашель и правда») или в страстных словах, подслушанных, например, Григоровичем («Шекспир настолько великий гений, что может стать уже по плечо русскому человеку»)» [3]. Блок ещё в начале 20-го века заметил подобного рода обвинения в «национализме» и гонения на тех, кто тогда носил бремя называться русским человеком.

Похожую мысль высказал и Розанов: «Аполлон Григорьев также был выброшен из литературы русской в качестве "несогласно мыслящего" и поставлен "вне чтения" господствующими корифеями – Добролюбовым, Чернышевским, Писаревым, Благосветловым и вообще "нашим кабачком"» [4]. «Несогласно мыслящий» в данном контексте звучит как не принимающий «прогрессивные», антирусские идеи.

Однако Блок, видя эту дискриминацию, рассматривает народность Григорьева вне Православия, ни разу не упомянув о его вере. Впервые мысль о религиозности Григорьева открыто озвучил Селезнёв: «Не мог найти пристанища своей души, кроме Православия, "единственной, по его словам, религии братства и демократизма"» [1]. Это характеризует не только Григорьева, но и самого Селезнёва как человека более глубокого и наблюдательного, чем Блок. Нельзя пройти мимо религиозности Григорьева по той причине, что философия «почвенничества» целиком вышла из догматов Православия. Это подчеркнул и Селезнёв: «…понятие "почва" "не утверждало новых идей, а собирало воедино все плоды русской мысли"» [1].

Блок ни в одной своей статье, письме или дневниковой записи ни разу не назвал Григорьева русским или православным, а значит, не понял его. Он обошёл стороной и ключевой период работы в журнале «Время», сжав его в своей статье до одного абзаца. Знакомство с братьями Достоевскими Григорьев называл «второй и настоящей молодостью».

На данном этапе представляет интерес оценка Ф.М. Достоевского, который хорошо знал Григорьева лично, а значит, мог более правдиво сказать о нем как о человеке. Селезнев дал такую характеристику их отношениям: «Достоевскому до болей сердечных жаль было мятущуюся душу Аполлона Александровича, но все более сознавал: не уживутся – ум прекрасный, но Дон Кихот, не деятель» [1].

Для Достоевского Дон Кихот был единственным в мировой литературе героем, наиболее близким к идеалу Христа. Таким он создал и своего князя Мышкина, человека положительно прекрасного, но не способного жить в порочном обществе.

Григорьев был далёк от жизни праведного христианина. Темные пятна его биографии подробно описывает Блок. Парадоксально, но вся судьба Григорьева – доказательство того, что этот человек, несмотря на всю низость своего положения, жил высокими нравственными идеалами. Мысли и идеи Григорьева были выше той реальности, в которой он жил, они просто не могли соответствовать ей, а с меньшим он смириться не мог. Не случайно Яков Полонский назвал Григорьева «веянием». Он был не способен мирно сосуществовать ни в одном издании, поскольку слишком дорожил своей свободой. Даже в самом терпеливом по отношению к скандальному Григорьеву «Времени» часто случались разногласия. После его смерти Достоевский написал: «Я полагаю, что Григорьев не мог бы ужиться вполне спокойно ни в одной редакции в мире. А если б у него был свой журнал, то он бы утопил его сам, месяцев через пять после основания» [1].

И все же проницательный Достоевский видел в нем то, чего другие не замечали. Такое предположение высказал и Селезнёв: «…может быть, никому другому с такой откровенностью, как Достоевскому, не открывалась трагедия личности нового друга, никому другому не виднелось, сколько стихий выбрали местом борения его душу, открытую всем горним высотам и земным глубинам» [1]. Способность отвлекать в русском человеке красоту «от его наносного варварства» Достоевский обрёл ещё на каторге. Под разрушающей маской безумства Григорьев скрывал красоту своего образа.

Достоевский, зная грехи Григорьева, видел в нём этот образ: «…он был непосредственно и во многом даже себе неведомо – почвенный, кряжевой. Может быть, из всех своих современников он был наиболее русский человек как натура (не говорю – как идеал; это разумеется)» [5].

Вероятно, во многом сказалось влияние крестьянских корней матери Татьяны Андреевны в характере Григорьева. Блок, описывая его детство, заметил, что ребёнком Полошенька «рано узнал от дворни все тонкости крепкой русской речи»; и его любила по-своему эта «безобразная, распущенная, своекорыстная дворня» [3].

Двойственная натура Григорьева совмещала в себе русскую душу и образование интеллигента. Однако Достоевский оценивал его как человека цельного: «И так как раздваивался жизненно он менее других и, раздвоившись, не мог так же удобно, как всякий "герой нашего времени", одной своей половиной тосковать и мучиться, а другой своей половиной только наблюдать тоску своей первой половины, сознавать и описывать эту тоску свою, иногда даже в прекрасных стихах, с самообожанием и с некоторым гастрономическим наслаждением, – то и заболевал тоской своей весь, целиком, всем человеком, если позволят так выразиться» [5]. О цельности говорил и Блок в письме Ашукину, когда просил не делить собрание сочинений Григорьева на два тома, так как чувствовал, что он, как и Тютчев, неделим.

Узнав о смерти Григорьева в долговой яме, Достоевский глубоко сожалел о том, что не смог предотвратить этого. Если бы он знал, что последний русский романтик закончит свою жизнь так скоро, он занял бы ещё денег, хотя и сам был весь в долгах. Позднее Достоевский сказал, что Григорьев «был правдивый, высоко честный писатель, не говоря уже о том, до какой глубины доходили его требования и как серьезно и строго смотрел он всю жизнь на свои собственные стремления и убеждения» [5].

Страхов незадолго до смерти Григорьева, после визита к нему, написал: «Тут невольно могло прийти на мысль, что есть в жизни что-нибудь повыше личного страдания. Перед этим человеком, больным, одетым в плохие обноски и сидящим в долговом отделении и который, однако же, всей душой погружается в общий интерес и о нем одном думает всю бессонную ночь; перед этим человеком стало бы стыдно всякому, кто слишком носился бы со своими личными интересами» [6]. Вечный должник Григорьев погиб от ямы именно потому, что его больной ум, воспалённый великими идеями, органически не переносил мысли о земных, бытовых вещах.

Когда Ап. Майков читал в кругу друзей поэму «Три смерти»,
Григорьев воскликнул: «Я умру, как Люций! Ни от чего не отрекаясь!» [7]. Селезнёв также заметил эту особенность личности Григорьева, приведя его похожую цитату: «Я верую в свободу личности, в красоту души и надеюсь помереть, пусть и в долговой яме, но свободным, а мундир никакой не надену и в клетку, пусть самую золотую и хрустальную, как вы ее ни называйте <…> ни за каким счастьем не полезу, а коли загонят даже, все равно изловчусь, а кукиш ей покажу, однако…» [1].

Подобные эпизоды не нашли места в статье Блока. Наоборот, смерть Григорьева в ней описана как унизительная, собачья. Ещё более крамольную мысль в ответ на блоковскую статью высказала Зинаида Гиппиус: «Блок не ошибся насчёт А. Григорьева: он, действительно, "умер не потому, что был честен". Даже умер как раз потому, что был не "честен". Он погиб, как растерянная приблудная собака, попавшая между двумя армиями во время сражения» [8]. В статье о Гейне, Блок написал, что Григорьев погиб, «измученный жизнью и либералами». Либеральная общественность часто делала попытки уничтожить русскую культуру. Исключением не стал Григорьев, борьбу с которым такие, как Зинаида Гиппиус, продолжают и по сей день. Однако эта тема заслуживает отдельного исследования.

Использованные источники:

1. Селезнёв, Ю.И. Достоевский / Ю.И. Селезнёв. – М. : Молодая гвардия, 1981.

2. Блок А.А. – Ашукину Н.С., 6 апреля 1915 г. / А.А. Блок. – URL: http://blok.lit-info.ru/blok/letter/letter-374.htm (дата обращения: 25.09.2021).

3. Блок, А.А. Судьба Аполлона Григорьева / А.А. Блок. –­ URL: http://blok.lit-info.ru/blok/letter/letter-374.htm (дата обращения: 25.09.2021).

4. Розанов, В.В К 50-летию кончины Аполлона Григорьева / В.В. Розанов. –­ URL: http://az.lib.ru/r/rozanow_w_w/text_1914_grigoriev.shtml (дата обращения: 25.09.2021).

5. Достоевский, Ф.М. Примечание к статье Н. Страхова «Воспоминания об Аполлоне Александровиче Григорьеве» / Ф.М. Достоевский. –­ URL: http://blok.lit-info.ru/blok/letter/letter-374.htm (дата обращения: 25.09.2021).

6. Страхов, Н.Н. Воспоминания об Аполлоне Александровиче Григорьеве / Н.Н. Страхов. –­ URL: http://blok.litinfo.ru/blok/letter/letter-374.htm (дата обращения: 25.09.2021).

7. Егоров, Б. Аполлон Гриргорьев / Б. Егоров. –­ URL: Аполлон Григорьев – Егоров Борис, скачать книгу бесплатно в fb2, epub, doc (bookscafe.net) (дата обращения: 25.09.2021).

8. Гиппиус, З.Н Судьба Аполлона Григорьева / З.Н. Гиппиус. –­ URL: http://blok.lit-info.ru/blok/kritika-o-bloke/gippius-sudba-grigoreva.htm (дата обращения: 25.09.2021).