Весной 1880 года Федор Михайлович Достоевский получает приглашение посетить торжества, посвященные открытию памятника Пушкину в Москве. В это время он усердно работал над написанием романа «Братья Карамазовы», однако, и мысли не допускал пропустить подобное мероприятие, поскольку как никто другой понимал особенную значимость Александра Сергеевича Пушкина для России, чувствовал необходимость внести свою лепту в это поистине историческое событие. В дни торжеств в Москве собрались литераторы, деятели культуры, искусства и науки, но главной фигурой все-таки оставался Федор Михайлович, произнесший речь, по силе и экспрессии которой в те дни уж точно не было равных. Большое количество критиков и публицистов в своих работах описывали состояние, в которое зал погрузился после того как Достоевский произнес заключительные слова. Но Юрий Иванович Селезнев в книге из серии ЖЗЛ «Достоевский», на мой взгляд, ярче всех рисует картину тех заветных минут: «Несколько мгновений зал пребывал еще в каком-то онемении… Пророк! Пророк! – раздавались крики. Славянофил Иван Аксаков и западник Тургенев бросились целовать Достоевского. В зале творилось невообразимое – люди плакали, обнимались, кто-то упал в обморок, словно, пусть на мгновение, но все злое, недоброе, разделяющее людей отпало вдруг, как скорлупа…» [10, С. 512].

На страницах своего произведения Юрий Селезнев, говоря о Пушкинской речи, показывает нам Федора Михайловича не только как гения мысли и выдающуюся фигуру русской литературы, но и как простого человека, близко к сердцу принявшего и сами торжества, и обрушившуюся на него впоследствии волну критики. Юрий Иванович справедливо акцентирует внимание на деталях, которые многим покажутся незначительными или, скажем, неинтересными, однако, именно они наиболее характерно описывают Федора Михайловича Достоевского как человека. Например, писатель очень переживал из-за того, что ему пришлось ехать в Москву без Анны Григорьевны, в день отъезда он чувствовал себя нехорошо и боялся, как бы что не случилось. Перед выступлением он нервничал и потому казался робким: «Он медленно шел к кафедре, сухонький, ссутулившийся, осунувшийся…перебирая на ходу свои листки, словно пытался и никак не умел найти нужное» [11, С. 508]. Такое настроение Федора Михайловича было вызвано ощущением наивысшей точки идейного противостояния западникам, которая не могла не отзываться в восприимчивой душе писателя. На переживания Достоевского повлияли как минимум два неприятных события, предваряющих его выступление, именно на них и акцентирует внимание в своей книге Юрий Иванович Селезнев. Первое из них – весьма неожиданная встреча Тургенева и Достоевского: «Григорович постарался увести Ивана Сергеевича куда-нибудь подальше, и вдруг оба натолкнулись на Федора Михайловича, который, правда, тут же отвернулся, приняв вид, будто его что-то чрезвычайно заинтересовало за окном.

— Пойдем, пойдем, — чуть не силой потащил Григорович Ивана Сергеевича в другую залу, — я покажу тебе там одну замечательную статую...

— Ну, если такую же, как эту, — Достоевский увидел боковым зрением, как Тургенев тыкает в него пальцем, — то, пожалуйста, уволь...» [9, С. 508].                        

Другим поводом для волнения писателя стал тот факт, что Тургенев выступал раньше Достоевского, многим его речь показалась триумфом и вызвала бурные овации восторженной публики, правда, совершенно непонятно по какой причине: Тургенев во многом повторял идеи Белинского, намеренно умалял заслуги Пушкина перед европейскими мыслителями и считал, что народность, в отличие от национальности, в литературе и искусстве свойственна только слабым племенам. На свой же вопрос о присвоении Александру Сергеевичу звания национально-всемирного поэта Тургенев ответил: «Но можем ли мы по праву назвать Пушкина национальным поэтом в смысле всемирного..., как мы называем Шекспира, Гёте, Гомера? Пушкин не мог всего сделать» [7]. Однако, такую воодушевленную реакцию публики на выступление Тургенева справедливо объясняет Юрий Селезнев: многие приехали отнюдь не ради самого Пушкина, а лишь для того, чтобы поприветствовать Ивана Сергеевича.

Заметим, что большую часть повествования Юрия Ивановича Селезнева занимают все-таки идеи самого Достоевского и содержание его речи, а не подробное описание всех гостей торжеств, их взаимоотношений и писем друг другу. В истории Пушкинских торжеств критику интересны мысли Федора Михайловича о необходимости смирения русского человека, о типе русского скитальца, оторванного от народа, о неповторимом идеале русской женщины – Татьяне Лариной, о всемирной отзывчивости пушкинского гения, о его пророческом призвании…Селезнев приводит большие фрагменты из выступления писателя, не искажая их смысл и не пытаясь спорить с автором – поэтому-то на страницах Селезнева и слышен голос самого Достоевского.

Удивительно и то, насколько живо Юрий Селезнев описывает выступление писателя, словно он сам был непосредственным свидетелем этих событий, прячущимся где-нибудь в зале заседания Общества любителей русской словесности, а после вел беседы с Федором Михайловичем: настолько рисуемые им картины многомерны и объемны. Чего стоит только одна эта цитата, как бы переносящая нас во времени: «Взойдя на кафедру, он сумрачно оглядел зал и вдруг, выбросив ладонь вперед… – глухим своим, надтреснутым голосом начал: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. – Последние слова он произнес почти шепотом, уже в мертвой тишине, и как-то таинственно, словно сам удивился сказанному. Казалось, зал тихо вздрогнул и тут же подпал под власть его все более возвышающегося, крепнущего голоса» [8, С. 509].

В отличие от Юрия Селезнева Людмила Сараскина в книге «Достоевский» в части о Пушкинской речи подробно перечисляет все до единого названия блюд, сопровождавших трапезы праздничных дней, в красках описывает реакцию на речь Достоевского в прессе, но, что удивительно, практически не приводит содержание самой речи, за исключением пары фраз о всечеловечности русской души и о возможном примирении Пушкиным враждующих сторон, будь он на тот момент жив. Более того, Сараскина как будто недовольно заключает: «В деле всеобщего примирения у Достоевского только и оставался Пушкин – как единственный аргумент» [6], как бы намекая на то, что Федору Михайловичу нечего было больше добавить. Подобно Людмиле Сараскиной Александр Казинцев в статье «Вдохновенная ошибка» высказывает мысль о том, что сводить размышления о духовной сфере к литературе, а именно к одному писателю, то есть Александру Сергеевичу – неверное решение Достоевского, нужно бы и о Гоголе вспомнить. Но не стоит забывать какому событию был посвящен праздник, да и разве Пушкин не претендует на звание главного аргумента, чтобы наконец поставить точку в прениях западников и славянофилов? Кто если не он на своем личном примере наиболее ярко показал, как из увлечения западными ценностями и разочарования в них выросли его духовная зрелость, глубина и мудрость. Василий Васильевич Розанов в статье «А. С. Пушкин» весьма аллегорично сравнил это с освобождением бабочки от ненужной куколки.

Нужно сказать, и сама статья Казинцева довольно-таки спорная, в частности мысли о том, что Достоевский «неправомерно» упомянул в Речи лишь отдельных героев Александра Сергеевича, хотя понятное дело, что выбрал он наиболее ярких, поскольку персонажей, заслуживающих внимания, у Пушкина великое множество и говорить о них в рамках устного выступления можно бесконечно. Не нравится Александру Ивановичу Казинцеву и фраза Федора Михайловича о силе духа русской народности, стремящейся к всемирности и всечеловечности. Опровергая эту мысль, критик приводит цитату Александра Кошелева: «Думаем, что это стремление... вовсе не составляет отличительной черты характера русского народа» [2]. Однако, заметим, что Федор Михайлович говорил о силе духа, а не об отличительной черте, а это разные вещи, подразумевается, что сила духа может принадлежать далеко не каждому русскому человеку. Александр Казинцев намекает и на утопичность идей Достоевского: «…идеализировать нас, представляя образцом «всемирной отзывчивости», нет оснований» [3].

 Подобно ему Игорь Волгин в книге «Последний год Достоевского» иронизирует над выступлением писателя: «Пушкинская речь имеет строгий жанровый подзаголовок: «Очерк». Ее автор мог бы смело добавить: «фантастический» [5, С. 346]. Игорь Волгин как будто бы забывает о том, что Достоевский прежде всего писатель, и на нем не лежит ответственность за изменение политического курса страны, поэтому следующее высказывание автора кажется неоправданно претенциозным: «Пушкинская речь ставила вопросы, «делая вид», что отвечает на них… То, что, казалось бы, должно было удовлетворить всех, не удовлетворило никого. 1880 год жаждал конкретных указаний и ждал быстрых ощутимых плодов… Но – увы. То, что предлагал Достоевский, не было ни реальной политической программой, … ни инструкцией по немедленному усовершенствованию общественных нравов. Автор Речи оперировал не «понятиями», а рядом художественных значений…» [1, С. 339]. Последующую реакцию на Речь Волгин считает более справедливой, чем первую.

Стоит отметить, что после ряда статей Белинского, посвященных творчеству Пушкина, было принято считать, что Александр Сергеевич как уникальное явление русской литературы исчерпал себя еще при жизни. По этой причине 1880 год и стал некой отправной точкой, необходимой для того, чтобы вновь вписать имя поэта в историко-литературный контекст России того времени и определить его место не только в отечественной литературе, но и в мировой. В этой связи Игорь Волгин в ранее названной книге выдвигает весьма спорный тезис о том, что Пушкинская речь Федора Михайловича произвела своего рода фурор лишь потому, что была произнесена в такой переломный момент, когда общество находилось в ожидании чего-то нового с исторической точки зрения. Волгин подчеркивает: «Но, если бы Пушкинская речь была произнесена, скажем, годом раньше или годом позже, она не возымела бы такого действия» [4, С. 341]. Но ведь слова, произнесенные Достоевским 8 июня 1880 года, гениальны сами по себе, они оказались намного сильнее времени, более того, они и сегодня поражают нас своей злободневностью. В особенности мысли о том, что человечество должно решать существующие проблемы не посредством мятежа, бунта или эгоизма, а при помощи христианской любви, самоотдачи, смирения и готовности жертвовать собой ради другого. Истина становится доступной тому, говорит Федор Михайлович Достоевский, кто в силах свои личные и эгоистические намерения подчинить интересам народа и христианским ценностям. Разве не актуально это звучит даже в наши дни?

Библиографический список

1. Волгин, И. Л. Последний год Достоевского: исторические записки / И. Л. Волгин. – 4-е изд., испр. и доп. – М.: АСТ: Зебра Е, 2010. — 736 с. – (Знаки времен). С. 339.
2. Волгин, И. Л. Последний год Достоевского: исторические записки / И. Л. Волгин. – 4-е изд., испр. и доп. – М.: АСТ: Зебра Е, 2010. — 736 с. – (Знаки времен). С. 341.
3. Волгин, И. Л. Последний год Достоевского: исторические записки / И. Л. Волгин. – 4-е изд., испр. и доп. – М.: АСТ: Зебра Е, 2010. — 736 с. – (Знаки времен). С. 346.
4. Казинцев, А. И. Вдохновенная ошибка / А. И. Казинцев // Наш современник. – 2017. – № 11. 
5. Казинцев, А. И. Вдохновенная ошибка / А. И. Казинцев // Наш современник. – 2017. – № 11. 
6. Сараскина, Л. И. Достоевский / Л. И. Сараскина. – М.: Молодая гвардия, 2011. – 825 с.: ил. – (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1320).
7. Селезнев, Ю. И. Достоевский / Ю. И. Селезнев.  – [2-е изд.]. – Краснодар: Книга, 2020. – 536 с.: ил. С. 508.
8. Селезнев, Ю. И. Достоевский / Ю. И. Селезнев.  – [2-е изд.]. – Краснодар: Книга, 2020. – 536 с.: ил. С. 508.
9. Селезнев, Ю. И. Достоевский / Ю. И. Селезнев.  – [2-е изд.]. – Краснодар: Книга, 2020. – 536 с.: ил. С. 509.
10. Селезнев, Ю. И. Достоевский / Ю. И. Селезнев.  – [2-е изд.]. – Краснодар: Книга, 2020. – 536 с.: ил. С. 512.
11. Тургенев, И. С. Речь по поводу открытия памятника А. С. Пушкину в Москве / И. С. Тургенев // Литературный сетевой ресурс Litportal. – URL: https://litportal.ru/avtory/ivan-turgenev/read/page/1/kniga-rech-po-povodu-otkrytiya-pamyatnika-a-s-pushkinu-v-moskve-645405.html (дата обращения: 24.10.2021).