А.А.Соболевская

Тайные силы истории. Сегодня уже мало кто сомневается в роли тайных сил и союзов в новейшей истории. Об этом написано и наговорено много. Существует уже раздел исследований – конспирология, которая многое раскрыла в их зловещей деятельности. Вернувшийся с каторги участник тайного общества петрашевцев Достоевский одним из первых обратился к этой теме в России.  Более всего его волновали такие  сообщества как масонство, папство, социализм и еврейство, которое управляется какой-то невидимой  силой -  государством в  государстве (status in statu).

Как мы помним, рассказав Алеше Карамазову легенду о Великом Инквизиторе, Иван заключает, что возможно реальное существование этого «проклятого старика», даже целого сонма их, что оно существует «как согласие, как тайный союз, давно уже устроенный для хранения тайны, для хранения ее от несчастных и малосильных людей, с тем, чтобы сделать их счастливыми. Это непременно есть, да и должно так быть. Мне мерещится, что даже у масонов есть что-нибудь вроде этой же тайны в основе их, и что потому католики так ненавидят масонов, что видят в них конкурентов, раздробление единства идеи, тогда как должен быть едино стадо и един пастырь…- Ты, может быть, сам масон! – вырвалось вдруг у Алеши. – Ты не веришь в Бога!»[1] (выделено мной – А.С.).

И хотя Алеша и говорит брату, что никаких тайн у этих сил нет, кроме как неверия в Бога, все-таки они были, и Достоевский это понимал, а отчасти – знал. В легенде о Великом Инквизиторе все эти знания и догадки зашифрованы, скрыты,  даны намеком. В самом романе он свои знания тоже скорее скрыл  разными литературными приемами, а о некоторых вещах вообще умолчал.  Гораздо более открыто и убедительно о многих своих догадках  он писал в «Дневнике писателя» и своих письмах. Поэтому чтобы раскрыть смысл  Легенды, ее необходимо рассматривать в контексте всего, что писал, что собирался писать  и о чем думал Федор Михайлович во время работы над романом.

Масонская тайна, как и папская, основана на подменах Христовой Истины. Одна из таких подмен – деление на избранных и «посвященных», что взято западными ветвями христианства из иудаизма. Инквизитор говорит, что христианство -— религия “для избранных”, для “нескольких”, а многие слабые, которые не понимают истины, должны быть якобы только “материалом” для высоких подвижников духа. На самом деле, в  Православной Церкви ведомые Духом Христовым, т. е. святые, лучшие христиане, сами добровольно служат как бы “материалом” для многих “малых сих”. Это нечто противоположное всей схеме Великого Инквизитора.

“Нет, нам дороги и слабые”, — демагогически говорит инквизитор; он считает, что люди слабы, “порочны и бунтовщики, но под конец станут послушными. Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу, которой они испугались, и над ними господствовать, так ужасно им станет под конец быть свободными!” Таково прозрение Достоевского в отношении западных учений, не только так называемых «тоталитарных» идеологий, но и демократических свобод, когда народ выбирает своих богов. Сколько их было “непогрешимых”, отбирающих свободу от людей, якобы для их пользы. На самом деле «инквизиторы» сами не знают, в чем настоящая свобода людей; они слепцы и пешки зла, но думают, что созданы для властвования над массами. Как сказано гетевским Мефистофелем:

«Ты двигать мнишь, меж тем как движим сам».

Папство и революция. Инквизиция как исторически существовавший институт явилась самым одиозным порождением папства. Первым, кто начал полемику с Западом по поводу папства, кто положил начало его критике, был Ф.И.Тютчев. Правда, он всегда включал эту полемику в более широкую культурно-историческую проблематику.  В своей статье «Россия и Германия» язвительно-насмешливый Тютчев иронично «оправдывается» перед европейцами, ставящими в вину русским, что у них не было таких моментов в истории, которые создали европейскую цивилизацию. «Я знаю, - пишет Федор Иванович, -  что при необходимости найдутся безумцы, готовые с самым серьезным видом заявить: “Мы обязаны вас ненавидеть; ваши устои, само начало вашей цивилизации противны нам, немцам, людям Запада; у вас не было ни Феодализма, ни Папской Иерархии; вы не пережили войн Священства и Империи, Религиозных войн и даже Инквизиции; вы не участвовали в Крестовых походах, не знали Рыцарства, четыре столетия назад достигли единства, которого мы еще ищем; ваш жизненный принцип не дает достаточно свободы индивиду и не допускает разделения и раздробленности»[2].

Все эти моменты европейской истории подробно рассматривались и  в трудах славянофилов, например в статье И.В.Киреевского «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России». С ними у Тютчева было много общего. Воображая гипотетического немца, он вступает в полемику не только с европейцами, но и с «русским немцем» П.Я.Чаадаевым, в оценке которого все особенности исторического развития Европы, даже религиозные войны и костры инквизиции, которые он называет «кровавыми битвами за дело истины», служили необходимыми этапами на пути совершенствования человеческого рода.

 В 1849 г. под непосредственным впечатлением от западноевропейских революци­онных событий Тютчев выступил в Париже со статьей «La Russie et la Revolution» («Россия и Революция»). В ней проводилась мысль, что «в современном мире» существуют только две силы: революционная Европа и консервативная Россия. Тут же излагалась идея создания славянско-православной Дер­жавы под эгидой России. При этом противостояние между Россией и Западом объясняется не политическими разногласиями, а гораздо более глубокими причинами: «Прежде всего Россия – христианская держава, а русский народ является христианским…Революция же прежде всего – враг христианства. Антихристианский дух есть душа Революции, ее сущностное, отличительное свойство» [3]. В Революции человеческое я не просто заменяет собой Бога, но его самовластие возводится в политическое и общественное право и через него стремится овладеть обществом. Революция стремится заменить смирение духом «гордости и превозношения», свободное добровольное милосердие – «принудительной благотворительностью», а «взамен проповедуемого и принимаемого во имя Бога братства пытается установить братство, навязанное страхом перед господином народом»[4].

Революция в своем развитии на Западе, говорит Тютчев,  достигла такого «всемогущества», что может позволить «пренебрежительное доброжелательство» по отношению к католической Церкви и ее служителям. А те, в свою очередь, не только претерпевают, но принимают и усваивают ее, превозносят все ее насилия для предотвращения исходящих от нее угроз и, не подозревая того, присоединяются ко всем ее неправдам. «Если бы в таком поведении содержался лишь расчет, то и тогда он оказался бы отступничеством; - восклицает Тютчев, - но если к расчету примешивается убеждение, отступничество усугубляется в гораздо значительной степени»[5]. 

 Дальнейшее сопряжение политической проблематики и исторических судеб двух главных христианских вероисповеданий – католицизма и православия – продолжилось в его статье 1850 г. «Римский вопрос»[6], опубликованной в Париже. Ее появление обрушило бурю на голову Тютчева, главным образом потому, что  в ней просматривался намек на то, что однажды российский император по­явится в Риме как законный глава вселенской христианской церкви.

В дискуссии в европейских журналах приняли участие с противоположных позиций двое русских.  Первым был коллега Тютче­ва по Русской миссии в Мюнхене И.С. Га­гарин, к тому  времени эмигрант и патер ордена иезуитов. Он расценивал эту статью как  выражение идей московских славянофилов, назвав их котерией, то есть кругом заговорщиков, лиц, сплоченных ради какой-то тайной цели.  Гагарин считал, что в России, и преимущественно в Москве, появилось нечто такое, что не является ни религиозной сектой, ни политической партией, ни философской школой, но содержит в себе все это понемножку. «Это котерия, если хотите, но котерия, имеющая свои мнения, свои тенденции — политические, религиозные, философские; она их развивает, распространяет, и, кажется, пришло время ими заняться. Русский дипломат — приверженец или эхо этой котерии; он смело формулирует ее доктрины перед европейской публикой» [7].

Тютчев не был славянофилом, но его идеи оказались им созвучными. В 1853 г. Алексей Степанович Хомяков выступил с поддержкой Тютчева,  также написав свою брошюру на французском языке и напечатав ее за границей. Она вышла в Париже под заглавием «Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях, по поводу брошюры г. Лоранси». Автор скрылся под псевдонимом Ignotus (Неизвестный  - лат.). Позднее он опубликовал еще одну брошюру, атакуя  католицизм и папство с тех же позиций, что и прежде. Его заключительные замечания представляют собой отражение тютчевского высказывания: «Здание вашей веры рушится и проваливается, мы с радостью возвращаем вам краеугольный камень свода, отброшенный вашими предками».

Достоевский использовал эти публикации, когда работал над «Братьями Карамазовыми» и «Дневником писателя». Но Хомяков  был все-таки далек от общеисторических и политических мотивов Тютчева, сосредоточившись на богословской оценке католичества.  Общественному темпераменту Достоевского  ближе была позиция  его тезки, включавшему проблему католицизма в широкий мировоззренческий и геополитический контекст, связывая ее с развитием революции и возможностью существования православной империи. 

Католическое царство в мире сем. В статье «Папство и Римский вопрос» Тютчев  дает лаконичное и исчерпывающее объяснение того, как Рим, разорвав в XI веке последнее звено, связывавшее его с православным преданием Вселенской церкви, попал в безвыходное положение. Тютчев называет тот «тайный скрытый порок», который привел Рим к этой точке. «Иисус Христос сказал: “Царство мое не от Мира сего ”. Следовательно, нужно понять, как мир, отпав от Единства, счел себя вправе ради собственного интереса, отождествленного им с интересом самого христианства, устроить Царство Христово как царство мира сего[8]».

Этот момент в Легенде Достоевский отразил с удивительной художественной силой. Именно в факте присвоения Римом всемирного царства  «меча кесаря», то есть символа мирской власти, видит он отпадение папства от Христа и переход, так сказать, под юрисдикцию князя мира сего – сатаны. Под его водительством должен быть устроен «всемирный муравейник, ибо потребность всемирного соединения, - настаивает Инквизитор, - есть третье и последнее мучение людей».  «Приняв мир и порфиру кесаря, -  основал бы всемирное царство и дал всемирный покой – говорит он Спасителю, укоряя в том, что Он не соблазнился духом в пустыне и отказался от этого царства. - Ибо кому же владеть людьми, как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их. Мы и взяли меч кесаря, а, взяв его, конечно, отвергли Тебя и пошли за ним. О, пройдут еще века бесчинства свободного ума их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией»[9](выделено мною – А.С.).

Легенда о Великом Инквизиторе является средоточием многих смыслов, скрытых как в «Братьях Карамазовых», так и в «Дневниках писателя», «Бесах», да и почти всем позднем Достоевском.  Вот Инквизитор сообщает то, что лежит в основе и папства, и социализма, и либерализма, только по-разному ими интерпретируется: «Знаешь ли Ты, что пройдут века, и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные»[10].

В очерке «Старые люди», напечатанном в «Дневнике писателя» за 1873 г., Достоевский вспоминает о Белинском,  который настаивал,  что «нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставными ланитами, когда общество так подло устроено, что человеку невозможно не делать злодейств, когда он экономически приведен к злодейству, и что нелепо и жестоко требовать с человека того, чего уже по законам природы не может он выполнить, если б даже хотел…»[11] (выделено мной – А.С.). А сегодня о грехе вообще речи не идет, а только о «целесообразности», «толерантности», «защите прав человека».

  В июне 1873 г. провидец Тютчев умирал. И.Аксаков свидетельствовал, что за две недели до кончины его  «особенно интересовала современная борьба государства с церковью на Западе, и он издевался над победными кликами немецких либералов, не видящих в своей слепоте, какое горшее рабство готовят они себе, сокрушая идею церкви, не признавая ничего выше государственного принципа, возводя государство в верховную совесть, заменяя им всякое нравственное начало» [12].  

В это же время о тех же событиях почти теми же словами в Дневнике писателя Достоевский пишет о том, что, по его мнению, было главным пунктом мировой политики, вокруг которого «колебалась» вся политическая будущность Европы.  «Тут не только борьба римского католичества и римской идеи всемирного владычества, которая умереть не хочет, не может и умрет разве с кончиной мира, - но, в зародыше и борьба веры с атеизмом, борьба христианского начала с новым грядущим началом нового грядущего общества, мечтающего поставить свой престол на месте престола Божия. Князь Бисмарк как бы подает своим презрительным и деспотическим отношением к церкви  в новой колоссальной империи, основанию которой столь способствовал политикою «крови и железа» (слова Тютчева из стихотворения о новой империи, спаянной не железом и кровью, а любовью - АС), руку свою новым людям, атеистам и социалистам».[13]

Объясняя революционные события в Италии, в результате которых в феврале 1849 г. светская власть папы в Риме и прилегающих районах, составляющих Папскую область, была свергнута, Достоевский пророчествует обращение Папы к народу и даже возможность его соглашения с социалистами. «Папа сумеет выйти к народу пеш и бос, нищ и наг, с армией двадцати тысяч бойцов иезуитов, искусившихся в уловлении душ человеческих. Устоит ли против этого войска Карл Маркс и Бакунин? Вряд ли; католичество так ведь умеет, когда надо сделать уступки, все согласить. А что стоит уверить темный и нищий народ, что коммунизм есть то же самое христианство и что Христос только об этом и говорил. Ведь есть же и теперь -даже умные и остроумные социалисты, которые уверены, что и то и другое одно и то же и серьезно принимают за Христа антихриста…»[14].

Удивительно прозорливы были Тютчев и Достоевский,  говоря о том, что в сущности папе надо сделать один шаг, чтобы договориться с революцией. И вот весной 2005 г.   над портретом недавно почившего папы Иоанна-Павла II кто-то начертал: революционер-святитель.

«Христианский социализм». У Достоевского речь идет не только о западных христианских социалистах типа Леру, книги которого были в чести у Белинского, но и о самом Белинском. Ведь это он настаивал на том, что если бы теперь появился Христос, он бы «примкнул к социалистам и пошел за ними» [15].  К теме «социализм и христианство» Достоевский обращался неоднократно и даже хотел писать об этом специально. Но в своих набросках к ненаписанной работе он определил свою позицию. Он писал, что социалист не может себе и представить, как можно добровольно отдавать себя за всех, потому что, по его мнению, это безнравственно. А вот за известное вознаграждение – вот это можно, вот это нравственно. «А вся-то штука, вся-то бесконечность христианства над социализмом в том и заключается, что христианин (идеал), все отдавая, ничего себе сам не требует[16]». Все будущее основание и норму «социального муравейника», говорит Федор Михайлович, социализм полагает в цели – в сытом брюхе. Чтобы достичь эту цель необходимо беспрекословно выполнять  «муравьиные обязанности».  И «высшая его мораль при этом, высшее ободрение человечеству состоит в том уверении и ободрении прозелитов, что обязанности эти сладки, ибо будут делаться для самих себя, в собственном интересе, travail, дескать,  attroyant (труд  привлекателен, фр.- А.С.)» [17].  Но самое убийственное предостережение  против смешения христианства с социализмом заключено в его коротком  замечании: «Социализм назвался Христом и идеалом, а здесь Христос или там…не верьте Апокалипсису»,- то есть не принимайте ложного Христа (Антихриста) за истинного.

Сколько сегодня пролито чернил, чтобы объяснить «привлекательность»  труда -  и при капитализме, и при социализме. Сколько сказано «об интересе», о трудовой этике, которую связывают то с одной конфессией, то с другой. Мало кто обращается к этому вопросу, говоря о труде  как божьем даре.  Но зато вопрос о «христианском социализме» по-прежнему на повестке дня.

Идею взаимосвязи папства и революции и ее радетелей-социалистов - по существу их отношения к Христу, их общественному макиавеллизму, возможности объединиться, расчищая дорогу для прихода антихристу в стремлении  насильно осчастливить человечество, так ярко и концентрированно выраженную в «Дневнике писателя» за 1873 г., Достоевский развивает в «Братьях Карамазовых». Разъясняя отличие  Ивана от русских социалистов, стремящихся построить новую Вавилонскую башню, он пишет в редакцию, выпускающую роман: «Разница в том, что наши социалисты (а они  не одна только подпольная нигилятина) сознательные иезуиты и лгуны, не признающиеся, что идеал их есть идеал насилия над человеческой совестью и низведения человечества до стадного скота, а мой социалист (Иван Карамазов) человек искренний, который прямо признается, что согласен со взглядами Великого инквизитора на человечество и что Христова вера (будто бы) вознесла человека гораздо выше, чем стоит он на самом деле. Вопрос ставится у стены: «Презираете вы человечество или уважаете, вы, будущие его спасатели?». И все это будто бы у них во имя любви к человечеству: «Тяжел, дескать, закон Христов и отвлечен, для слабых людей невыносим» - и вместо закона Свободы и Просвещения несут им закон цепей и порабощения» (выделено мной – А.С.)[18].

Он почти дословно повторяет слова Белинского, утверждавшего в духе Робеспьера и якобинцев: «Мне приятнее XVIII век – эпоха падения религии <…> В XVIII – рубили на гильотине головы аристократам, попам и другим врагам бога, разума и человечности <…> Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастию. Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданием миллионов»[19]. «Бог», врагами которого были попы и аристократы, - это «верховное существо» масона Робеспьера.  Виссарион Григорьевич прекрасно понимал связь революции и атеистического масонства, которую только в ссылке понял и Федор Михайлович, сам прошедший школу тайного общества петрашевцев. Но своим «Мефистофелем», лично способствовавшим его приобщению к тайному обществу, Достоевский называет не Белинского, а Н.А. Спешнева, который одолжил ему некоторую сумму денег, и тем «привязал» его к своим целям. Самое удивительное в истории Спешнева, по существу стоявшего выше Петрашевского и желавшего организовать еще более тайное общество, это то, что папка с его делом «пропала».

Дух Великого инквизитора. В облике Великого Инквизитора Достоевский вывел не  только определенный социальный  или церковный  тип, но как бы «душу мира сего», которая может явиться (и является) в различных эпохах,  обществах, конфессиях. Великий Инквизитор – это  тот же  дух, который показан в кошмаре Ивана Карамазова в облике «мелкого черта». И там и тут он является результатом его воображения, впрочем, как и Достоевского. Однако если впервые он предстает   величественным кардиналом в пышных одеждах, организатором принудительного всемирного счастья, то в кошмаре Ивана он становится чертом в образе русского джентльмена,  господина в потертом пиджаке, разумеется,  исповедующего либеральные идеи. И хотя и тот и другой  являются разными обликами души «мира сего», однако они не сконструированы Достоевским, а взяты из реальной жизни, отражают конкретные лица.

Великий инквизитор Ф.М.Достоевского – скорее всего - самый жестокий и наиболее известный  первый генерал-инквизитор и папский инквизитор доминиканец Томас Торквемада (Torquemada, 1420-1498). Благодаря ему  испанская инквизиция (от лат. Inquisitio, расследование,  - институт римско-католической церкви, цель которого – розыск, суд и наказание еретиков)  прославилась особой жестокостью. В 1480 г. в Севилье им был учрежден инквизиционный трибунал, и с этих пор тысячи людей были осуждены и  сожжены на костре.

Будучи евреем и даже обрезанным,  Торквемада  сыграл главную роль в изгнании евреев из Испании. Преемником Торквемады был генерал-инквизитор Диего де Деза, чистокровный еврей-выкрест, маран. Следующим генералом-инквизитором был Алонсо Манрик, кардинал-архиепископ Севильи, тоже чистокровный еврей-выкрест. Именно благодаря их действиям с 1483 по 1538 гг. из Испании были изгнаны все евреи. Трудно поверить в случайность такого удивительного совпадения: три инквизитора-еврея с комплексом антисемитизма. Самым вероятным объяснением этого так называемого «гонения» является то, что решение о переселении было принято тем самым тайным сообществом, о котором Достоевский писал как о «государстве в государстве», а другие говорят как о еврейском правительстве в изгнании. В то время, когда Достоевский работал над Карамазовыми, началось новое переселение евреев – в Палестину, теперь - под водительством еврейских вождей-сионистов.

Террористическая революция Мадзини. Папский инквизиторский опыт не был утрачен. Он был унаследован  революционной инквизицией,  иезуитизмом британских олигархов и их агентов, а потом и  большевизмом. В 40-х годах XIX в. у папства появился серьезный соперник: началась активная реализация планов английских олигархов  по созданию новой, всемирной Римской империи с центром в Лондоне. Чтобы править миром, Англия должна была взорвать Священный союз Австрии, России и Пруссии. Далее следовала задача — расчленить Оттоманскую империю. Начиная с греческой революции лорда Байрона (1820-е), британская политика разыгрывала карту национально-освободительного движения против каждой из этих империй-соперниц.

У истоков реальной политики Англии в этом направлении начиная с 1840-х годов стоял глава британского Форин-офис лорд Г.Дж. Пальмерстон. При нем Лондон организовал и поддерживал революции во всех странах, кроме своей.  А главный революционер в секретной службе Ее Величества королевы Виктории - Джузеппе Мадзини, первое подставное лицо Пальмерстона. Он изготовил крепкий коктейль из революционных идей — дьявольское варево, замешанное на призыве к бунту ради бунта. Лозунг Мадзини  - Бог и Народ,  Dio e Popolo, его смысл: народ — новый бог, все люди созданы Богом равными, поэтому идеальной формой правления должна быть не монархия, а республика. Популизм становится эрзац-религией. Мадзини учил, что христианство развило человеческую личность, но его время, мол, прошло. Отныне субъектами истории являются не личности, а народы, понимаемые как разновидности рас. Нет неотъемлемых прав человека, утверждал он. Есть только Долг, долг мысли и действия на службе интересов национальных коллективов.

«Свобода, — говорил Мадзини, — не есть отрицание авторитета; она лишь отрицает тех, кто не может выразить коллективную цель нации»[20]. Индивидуальной человеческой души по Мадзини нет — есть только коллективная душа - нечто вроде «коллективного бессознательного» К.Г.Юнга. Католическая церковь, папство или любая другая институция, пытающаяся нести Бога человеку, должна быть, говорил он, упразднена. Каждая национальная группа, которую можно выделить, должна получить независимость и самоопределение в форме централизованной диктатуры. А диктатура опирается на террор. Поэтому большинство известных карбонариев-террористов были «посвящающими» членами Молодой Италии. Мадзини намечает программу объединения рабочих в производительные ассоциации, имеющие целью не уничтожение собственности, а только устранение ее неравномерного распределения. В грядущем веке многие идеи Мадзини дословно воспроизведут итальянские фашисты. Трудно отделаться от мысли, что его мысли – вариант тех идей, которые преподносит инквизитор в легенде Ивана Карамазова.

Мадзини говорил, что у каждой современной нации имеется своя «миссия»: у англичан — развитие индустрии и колоний; у поляков — руководство славянским миром; у русских — цивилизация Азии. Французы обладают действием, немцы — философией и так далее. Мадзини признавал всего лишь одну монархию, поскольку она, мол, имеет глубокие корни в народе; разумеется - речь идет о Викторианской Англии.

Предназначение Италии Мадзини видел в строительстве Третьего Рима; после Рима Императоров и Папского Рима должен возникнуть Народный Рим, а поэтому нужно, мол, избавиться от папы. В ноябре 1848 г. вооруженные банды «Молодой Италии» вынудили папу Пия IX бежать из Рима в Неаполь. В марте-июне 1849 г. Мадзини управлял Папской республикой как один из трех диктаторов;  все они принадлежали к масонской ложе «Великий Восток Италии». Они грабили церкви, сжигали исповедальни. В день Пасхи в 1849 г. Мадзини устроил в Ватикане грандиозный шутовской спектакль — соорудил «новую Евхаристию» под названием «Паска Новум», где главные роли принадлежали ему самому, Богу и народу. Он намеревался основать собственную «итальянскую национальную церковь» по англиканскому образцу. Карательные отряды бесчинствовали в Риме, Анконе и других городах. Именно  эти события побудили Тютчева написать  свои статьи «Россия и революция» и «Папство и римский вопрос», о которых мы говорили выше.

Претензии  англичан на мировое господство достигли  критической стадии в 1860 г., когда разразилась Гражданская война в Соединенных Штатах, спровоцированная «Молодой Америкой» и прочей агентурой Британии. К этому времени в мире действовали поддерживаемые и направляемые английскими олигархами революционные организации под кодовым названием «Молодая»  -  Италия, Россия, Америка, Турция, Испания, Бельгия, Европа, Франция, Израиль. Каждая из организаций, которые создавались под присмотром Мадзини, требует немедленного национального самоопределения для своей этнической группы, развивая агрессивный шовинизм и экспансионизм. Любимый конек Мадзини — императив территории. Все помешаны на вопросе о границах своей территории, и каждый по-своему саботирует проблемы экономического развития. И каждый стремится подчинить себе и подавить остальные этнические группы, преследуя собственное мистическое предназначение. Это расистская заповедь Мадзини — заповедь вселенской этнической чистки. 

«Молодой Израиль» Моше Гесса и коммунизм Карла (Мордехая) Маркса: принцип двух рук. Тайная организация Молодой Израиль, или Б'най Б'рит, стал идеальным оружием англичан  против Соединенных Штатов и России, а также других стран. Заинтересованность лорда Пальмерстона в сионизме обострилась в период ближневосточного кризиса в 1840 г., когда он приказал английским дипломатам взять под свою опеку еврейские общины, поскольку Британия признала себя «естественной защитницей евреев». Этот ход открыл британцам двери на Ближний Восток, а также в Россию, включая русскую Польшу, где проживало 50% евреев мира, не считая Китая и Индии.

Основателем сионизма в его лоббируемой британцами  модели стал немецкий социалист и горячий поборник «Молодой Германии» Моше Гесс (1812 - 1875).   В молодости Моше Гесс  был ассимилированным евреем с радикальными социально-экономическими взглядами. Он известен тем, что обратил Карла Маркса и Фридриха Энгельса в коммунистическую веру,  став их соавтором в «Немецкой идеологии» (1845- 46) и  сотрудником по ежегоднику «Райнише Цайтунг» (1849), учил важности классовой борьбы. Карл Маркс называл его «мой коммунистический раби».

И вдруг, будучи уже пятидесятилетним сложившимся человеком, М. Гесс отходит от социалистических увлечений и весь, безоглядно отдается философскому осмыслению еврейской проблемы и судеб еврейства. Считается, что «возвращение» Гесса в еврейство будто бы подтолкнули события в Дамаске в 1840 г., когда группа сирийских евреев была обвинена в ритуальном убийстве католического монаха. Однако такой мотив не подходит за давностью лет. Скорее всего, Гессу поступил сигнал: создать наряду с Марксом вторую руку еврейства. Одна под видом коммунизма разрушает христианские цивилизации, а другая под видом сионизма создает на их развалинах «еврейский национальный очаг».

И вот, в 1862 г., спустя 20 лет после дамасских событий,  Гесс издал книгу «Рим и Иерусалим. Последний национальный вопрос.  (Rom und Jerusalem. Die letzte Nationalitatsfrage)», имея в виду Рим времен Мадзини и Гарибальди. Ею он хотел побудить европейских евреев последовать примеру итальянцев – «освободиться»: революция тесно смыкалась с национализмом. Для Гесса иудаизм — это раса в мадзиниевском смысле «крови и почвы», и поэтому он должен иметь свою страну. Вообще, книга Гесса представляется  неким аналогом учения итальянского еврея Мадзини,  переложенного, вернее – приложенного к еврейскому вопросу.

Гесс почувствовал необходимость «духовной битвы»  против «цивилизованных народов», среди которых жил еврейский народ, «но с которыми, несмотря на два тысячелетия совместной жизни и общность устремлений, он не смог образовать органического целого». Он как бы  обвинял все эти народы в  ксенофобии, хотя закрытость еврейских кагалов всегда было делом  еврейской верхушки.  Гесс выделяет два аспекта этой проблемы: личностное восприятие «угнетенности и беззащитности» каждого еврея в рассеянии и «униженности» положения еврейского народа в «изгнании», когда необходимо было покориться закону тех государств, где он жил.

Вменяя европейским нациям грех расовой антипатии по отношению к евреям, Гесс приходил к естественному выводу о том, что оно должно обрести свой очаг, и конечно в Израиле, который к тому времени был давно заселен арабами.  Но по существу, по его мнению, положение не менялось и в том случае, когда гуманистическая Европа эмансипировала евреев, и религиозный фанатизм не преследовал бы «наших просвещенных соплеменников своей ненавистью», писал он[21].

Трагедия просвещенного и эмансипированного еврейства стран рассеяния, по глубокому убеждению М. Гесса, состояла в отказе народа Библии от своей национальности, в то время как европейский мир, будучи секуляризирован, продолжал оставаться христианским. И хотя Гесс делал дипломатичные реверансы, отдавая должное христианству и его роли в исторической эволюции человеческого общества, вместе с тем он констатировал, что христианство не было «последним словом в священной истории человечества». Более того, М. Гесс считал, что христианство - «религия смерти» -  завершило свою историческую миссию. Оно выполнило ее именно потому, что само было лишь «ночным созвездием, которое взошло после заката солнца античной жизни»[22], а поэтому оно должно быть уничтожено. Здесь Гесс буквально дословно повторяет своего учителя Мадзини, облекши эти слова возвышенными красивостями и, конечно, недалеко уходит от воинствующего атеизма (сатанизма) своего старого ученика Маркса.

Пробудившиеся к «новой»  жизни народы Европы с неизбежностью должны заменить «абстрагированное от национальной жизни» христианство «национальным, историческим культом».   И в этом плане «каждый народ должен, подобно еврейскому, стать народом Бога»[23].  Богоизбранность трактуется здесь М. Гессом как установление такого миропорядка, когда восторжествует принцип равенства и мира между народами, возродившими и обретшими свой национальный дом, в том числе, между еврейским и остальными народами мира. Это своеобразный религиозный социализм, устройство человеческого муравейника без Бога, когда все народы, то бишь отряды муравьев, равны, но называется все подобное равенство – богоизбранностью.

         Гесс убежден, что «национальная сущность иудаизма не только не исключает, но с необходимостью приводит в результате ее развития к гуманизму и цивилизации». И тут он открывает тайну Нового времени: из «иудаизма выросло все наше современное гуманистическое мировоззрение»[24](выделено мной –А.С.).  Его философские, основополагающие принципы реально проявились не только в христианской этике, схоластике средневековья, последнем проявлении иудаизма – учении Спинозы, но и в современной для того периода времени философии. И все эти принципы уходили своими корнями в иудаизм.

По мысли Гесса, «завершение всей всемирно-исторической работы» невозможно без восстановления «нашей (еврейской – А.С.) национальности». К тому же созданы благоприятные объективные условия (проложена «магистраль цивилизации» в Суэц, построены железные дороги, соединившие Европу с Азией, заинтересованность европейских государств), которые бы обеспечили обретение евреями в Эрец-Исраэль своего утраченного отечества. И когда оно возникнет и займет достойное место среди других народов, тогда Иерусалим вновь горделиво возвестит о своем величии, некогда попранном Римом. Рим – в небытии прошлого. «Иерусалим – Машиах  будущего. История всегда все расставляет по своим местам: вчера – Рим и Иерусалим, сегодня – Иерусалим и Рим»[25]. Так расставлял «по своим местам» саму историю Гесс.

Машиах  на иврите означает  «помазанник», мессия. В древности – титул израильских царей, так  как ритуал возведения на престол включал помазание елеем. В дальнейшем Машиахом (Мессией) стали называть будущего царя Израиля, задача которого – собрать евреев в Земле обетованной, привести их к Сиону, в Иерусалим. И тогда восстановится всеобщий мир и благоденствие. Еврейский народ ожидал прихода Мессии, который уже приходил в лице Господа Иисуса Христа, и был распят. Распявшие Его иудеи ожидали и ожидают  нового своего царя, который должен установить земное царство Израиля. Это напряженное ожидание еврейского народа земного царя как Мессии было, по мнению нового инквизитора Гесса,  прообразом религиозного социализма еврейского народа.

Это ожидание наш философ Н.Бердяев вполне в согласии с христианским учением подвергает сомнению. «Никакой мессианизм после явления Христа  в еврейском старом смысле слова невозможен, и мессианское ожидание после явления Христа есть ожидание ложного Христа, явление Мессии, обратного Христу. Национальный мессианизм есть всегда та или иная форма возвращения к юдаизму, так же как и мессианизм классовый.  Мессианизм социалистический имеет юдаистические корни, ожидание антихриста»[26]. Бердяев говорит о еврейском  мессианизме, который  связан с принудительно-религиозным осуществлением правды на земле: «всякое  отвержение Христа, которое было в мире  на протяжении всей истории (в том числе и инквизитором Достоевского – А.С.) всегда на тех же основаниях и по тем же мотивам, по которым Христос был отвергнут ложным еврейским мессианизмом, по которому он был распят евреями. Это есть отрицание свободы духа во имя принудительного осуществления царства Божьего на земле»[27]. Инквизитор Достоевского говорит и делает, желая снова убить Христа, то же, что говорили и делали древние иудеи в ожидании Машиаха. «Сионизм, - заключает Бердяев,- самое благородное течение в еврействе, - но он бессилен разрешить еврейский вопрос. Еврейская тема, поставленная в Библии, продолжает быть темой,  вызывающей страсти и в веках XIX и XX. Материальная прикованность к миру сему в капитализме Ротшильда и социализме Маркса есть еврейская, по идее, прикованность, хотя она и не имеет обязательной связи с евреями»[28].

«Капитализм Ротшильдов». Самым знаменитым из Ротшильдов, которого, по-видимому,  и имел в виду Бердяев,  был  Джеймс (1792-1868). Когда в 1818 г. система банков Ротшильдов стала самой мощной в Европе, Джеймс приобрел поместье Жозефа Фуше, министра внутренних дел во времена наполеоновской французской империи. «Отсюда, - пишет  современный исследователь исторических портретов «богачей мира», -  на протяжении почти двухсот лет Ротшильды будут управлять экономикой и политикой  не только Франции, но и большинства европейских стран»[29].  

Империя Ротшильдов сколачивалась разными средствами. Главным из них со времен Англии XVIII века стало размещение государственных займов, в том числе, противоборствующих государств.  В условиях постоянно идущих на континенте войн и революций практически все они постоянно нуждались в деньгах, так что международная политика действительно была в  руках банкиров. Достигнув финансового и политического могущества, получив в 1816 г. баронский титул из рук Меттерниха, ставшего после Венского конгресса правителем не только Австрийской империи, но и всей континентальной Европы, разве что за исключением России,   Джеймс Ротшильд начал мечтать о возрождении в Палестине государства иудеев. Его  царем, или королем, то есть по сути Машиахом,  он хотел бы стать[30]. Вжившись в парижское общество, став, как могло показаться, стопроцентным французом и бароном Австрийской империи,  он оставался евреем, принимая участие в судьбах своих соплеменников, где бы они ни жили: в Германии, России или Дамаске. На его памятнике скромно красуется буква «R»:  может быть, -  Ротшильд, а может быть, -  Rex, король.

Социализм Гесса.  Гесс – не Маркс, но тоже социалист и, как мы знаем, был весьма связан с основателем «научного» коммунизма. В соответствии со своими левыми взглядами   он надеялся, что еврейское государство будет гуманным и социалистическим. Отец социалистического сионизма (или сионистского социализма) считал, что будущее еврейское государство должно быть построено на своей земле, при соответствующих социально-экономических условиях, направленных на повышение благосостояния рабочих, стимулирующих их труд. Так что христианский и сионистский социализмы – две разновидности одного социализма – безбожного, основанного на вполне материалистических постулатах.

Ф.М.Достоевский и «еврейский вопрос». Достоевский нигде в открытую не упоминает ни о Гессе, ни о его книге, ни о сионизме. Интересно, однако, что в год выхода книги Гесса,  в 1862 г., Федор Михайлович был в Европе, в том числе в Лондоне, встречался с Герценом, так что слышать о ней мог.  Свое отношение к еврейской проблеме  он высказывал неоднократно. Эти высказывания напрямую отвечают на основные  вопросы, поставленные  Гессом в книге  «Рим и Иерусалим». Главными точками своего видения еврейского вопроса Достоевский называет кагальность и замкнутость еврейских общин;  вечное недовольство евреев своим положением, связанное якобы с их непрестанным преследованием; претензии на богоизбранность; связь через тайную идеологию непременного возвращения в Землю Обетованную – Иерусалим, неприятие и даже ненависть к христианству.

«Положим, - писал Федор Михайлович в «Дневнике писателя» за 1877 г.- очень трудно узнать сорокавековую историю такого народа, как евреи; но на первый случай я уже то одно знаю, что наверное нет в целом мире другого народа, который бы столько жаловался на судьбу свою, поминутно, за каждым шагом и словом своим, на свое принижение, на свое страдание, на свое мученичество. Подумаешь, не они царят в Европе, не они управляют там биржами хотя бы только, а стало быть политикой, внутренними делами, нравственностью государств. <…> Я готов поверить, что лорд Биконсфилд сам, может быть, забыл о своем происхождении, когда-то от испанских жидов (это слово тогда не было еще столь «неполиткорректным», как теперь – А.С.), но что он «руководил английской консервативной политикой» за последний год (то есть в 1876 г. – А.С.) отчасти с точки зрения жида, в этом, по-моему, нельзя сомневаться»[31].

Расизм лорда Биконсфилда. Именно лорд Биконсфилд, точнее - Бенджамин Дизраэли (1804-1881)- сформулировал в качестве премьер-министра Великобритании основополагающие постулаты британского империализма, замешанного на расовой идеологии с элементами иудаизма английской элиты, за что был возведен в достоинство лорда. По словам немецкого социолога Ханны Арендт, «Дизраэли…вера которого в расу являлась  верой в свою расу  ( он причислял себя, в частности, к «расе» еврейской), - первый государственный деятель, веривший в избранность, но не веривший в Того, кто избирает и отвергает». Он был «первым идеологом, который осмелился заменить слово “Бог” словом “кровь”» [32].

В двенадцать лет Дизраэли  перешел в англиканство под влиянием своего отца, который восстал против талмудического иудаизма, отрезавшего евреев от всего человечества. Именно Бенджамин (Вениамин) Дизраэли добился полной эмансипации евреев в Англии. Но это не помешало ему констатировать впоследствии, что в результате этой эмансипации евреи повсюду берут в руки руководство мировой революцией, восставая «против традиции и аристократии, против религии и собственности». Выступая в Палате Общин после потрясений 1848 г., он заявил, что в союз с коммунистами вступают «самые умелые дельцы и манипуляторы собственности», то есть еврейские банкиры, а  «самые необычные и выдающиеся люди» типа Маркса действуют рука об руку с «подонками низших слоев Европы», и цель всех этих людей – уничтожение христианства.[33]

Сам  Дизраэли, однако, исповедывал реформированное христианство, а там где начинается реформирование, там появляется ересь. Дизраэли фактически стал одним из таких поддавшихся соблазну еще дальше приспособить христианство к насущным нуждам того государства, которому он служил. «По его мнению избранные были определены навсегда, а «семитская раса» стала избранной благодаря чистоте крови. Так богословие получило биологическое обоснование, а чистота британской расы была ревитализована (наполнена жизнью, возрождена – А.С.)  архетипической, ветхозаветной, еще более «благородной кровью». То есть «предопределение» претерпело рационализацию и стало «послеопределением Nachbestimmung (нем.)»[34]. Таким образом  английское протестантство закономерно выродилось в смесь мессианства с расизмом, а впавший в ересь фактического расизма, Дизраэли стал воспитателем англичан, через представления о чистоте расы объединяя их в «имперскую» нацию, где нет места классам, а есть – однородная масса. Это была идеология имперофашизма.

Идея английского расового мессианизма превратилась в фундаментальный принцип  колониальной политики Британии. Еще в XVII веке отождествление Англии с библейским Израилем, представление, что она связана с Богом особыми узами, являлись общепризнанными, особенно в среде пуритан. Подобно тому, как сыны Израиля изгнали ханаанян, англичане должны были вытеснить язычников с их земель в Новом Свете – Америке. Оливер Кромвель считал не весь христианский мир, а именно английский народ – «народом Бога», Новым Израилем, сражающимся в битвах господних. Произнося в 1653 г. свою первую речь в парламенте, он заявил, что Англия была призвана Богом, как когда-то иудеи – чтобы править вместе с Богом и исполнять его волю.[35]

Колониальные завоевания Англии привели к глобальному распространению империалистического колониализма, а те страны, которые не поддавались этому «мессианскому» завоеванию, становились ее заклятым врагом. Дизраэли первый заговорил в открытую, о том, что английской империи грозит опасность со стороны «русских медведей», которых он заклеймил как «монгольскую расу». При нем Россия сделалась главным объектом британской политики на Востоке, ставшей еще более агрессивной, а английский консерватизм приобрел империалистическую ориентацию. 

Достоевский в своих выпусках «Дневника» не раз писал о британской политике и ее главном стратеге Пальмерстоне, о лорде Биконсфиле, о ненависти англичан к русским, о вмешательстве их в русские дела. В «Братьях Карамазовых» в момент перерыва суда над Дмитрием Карамазовым  идет разговор о том, что в английском парламенте один его член «вставал на прошлой неделе и спрашивал министерство: не пора ли ввязаться в варварскую нацию, чтобы нас образовать»[36].

Именно благодаря посредничеству Дизраэли Суэцкий канал, который Гесс называл важнейшим пунктом создания государства Израиль,  перешел в 1875 г. под контроль Великобритании, управлявшей им до 1956  г. Четыре миллиона фунтов на покупку турецкого пакета акций Суэцкого канала, продававшегося  после банкротства Османской империи,  были получены у лондонского Ротшильда, кузена парижского,  в течение суток. Францию, вложившую в строительство канала много средств и сил и владевшую третью пакета акций, сумели обойти, договорившись с братьями. Оба получили кругленькую сумму.  «Что бы ни говорили о Ротшильдах, - заметил Дизраэли после удачной сделки королеве Виктории, - их никогда не бывает слишком много»[37].

Таинственные законы «государства в государстве». Как бы отвечая Гессу, Достоевский  говорит о своем видении проблемы «гонения» евреев и охранительной роли «государства в государстве» в условиях рассеяния между другими народами, их ущербности в правах с коренным населением. Недостаточно, говорит он «приписывать status in statu (государство в государстве - А.С.) одним лишь гонениям и чувству самосохранения». Главная причина здесь – некая идея, движущая и влекущая, нечто мировое и глубокое, имеющее по преимуществу религиозный характер.

И далее он рассказывает слышанную еще в детстве легенду про евреев, «что они-де и теперь неуклонно ждут мессию, все, как самый низший жид, так и самый высший и ученый из них, философ и кабалист-раввин, что они верят все, что мессия соберет их опять в Иерусалим и низложит все народы мечом своим (тем самым мечом кесаря – А.С.) к их подножию; что потому-то-де евреи, по крайнем мере в огромном большинстве своем, предпочитают лишь одну профессию – торг золотом и <…> обработку его, и это все будто бы для того, что когда явится мессия, то чтоб не иметь нового отечества, не быть прикрепленным к земле иноземцев, обладая ею, а иметь все с собою лишь в золоте и драгоценностях, чтоб удобнее их унести <…> в Палестину»[38]. Как оказалось, в легенде этой  был скрыт тайный и глубокий смысл,  кое-что  из нее сбылось (строительство государства Израиль),  кое- что продолжает существовать как образ жизни,  приверженность профессии  и идеология (финансы, рыночная экономика и т.д.), а кое-что продолжает существовать  как идея (приход Машиаха).

«Высшая цель» экономических материалистов. Оценивая события международной политики  своего времени, Достоевский настаивает на том, что «верхушка евреев воцаряется над человечеством все сильнее и тверже и стремится дать миру свой облик и свою суть» - экономический материализм, слепую материальную жажду личного обеспечения, личного накопления денег всеми средствами. Все это «признано за высшую цель, за разумное, за свободу, вместо христианской идеи спасения лишь посредством теснейшего нравственного и братского единения людей». Писатель соглашается, что человек всегда «боготворил» материализм и склонен был понимать свободу лишь в обеспечении себя накопленными изо всех сил и запасенными всеми средствами деньгами, но  никогда эти стремления не возводились так откровенно и так поучительно в высший принцип. То,  что раньше осуждалось христианством, теперь возводится в добродетель, в степень высшей правды и науки.

Конечно, говорит писатель, «христианство и его идея пали и падали там (в Европе – А.С.)  не по вине еврея, а по своей вине», то есть самих европейцев. Но все-таки недаром «царят там евреи на биржах, недаром они движут капиталами, недаром же они властители кредита и <…> всей международной политики, и что будет дальше – конечно известно и самим евреям: близится их царство, полное их царство! Наступает вполне торжество идей, перед которыми никнут чувства человеколюбия, жажда правды, чувства христианские, национальные и даже народной гордости европейских народов».   

Конечно все это не от одних евреев, но если они «окончательно восторжествовали и процвели в Европе именно тогда, когда там восторжествовали эти новые начала даже до возведения их в нравственный принцип, то нельзя не заключить, что и евреи приложили тут своего влияния». И конечно дело не в том, что среди евреев есть хорошие люди, потому что, восклицает Достоевский, «мы не о хороших или дурных людях теперь говорим. И разве между теми нет хороших людей? Разве покойный парижский Джемс Ротшильд был дурной человек? Мы говорим о целом и об идее его, мы говорим о жидовстве и об идее жидовской, охватывающей весь мир, вместо «неудавшегося» христианства»[39].

«Мелкие бесы» русской революции. В замечании Достоевского о Джеймсе Ротшильде чувствуется отголосок комплиментарных характеристик, данных банкиру Герценым в «Былом и думах». Ротшильд помог ему в его споре с царем Николаем I  по поводу отцовского наследства. Издавая «Полярную звезду» и «Колокол» фактически на деньги Ротшильда, Герцен яростно дискредитировал царя Александра II, поддерживавшего Соединенные Штаты и проводящего реальную реформу в России, которая не устраивала британских империалистов. Социалист Герцен и анархист Бакунин стали создателями «Молодой России».

В мае 1862 г. «вдруг» возникли пожары в Петербурге и появилась прокламация под названием «Молодая Россия», в которой  прямо призывалось к свержению самодержавия и немедленному повсеместному физическому уничтожению «императорской партии». В околоправительственных кругах русского общества не без основания господствовало убеждение, что эти события – прямое следствие указаний из Лондона. В своей статье «Старая и молодая Россия» Герцен защищал авторов прокламации как людей «по молодости лет излишне горячих, но безусловно честных и благородных». Эта статья вызвала шквал негодования со стороны ряда издательств. Со статьей, отличавшейся беспримерной резкостью тона, выступил М.Катков. В своей «Заметке для издателя “Колокола ”» он давал такие определения личности Герцена, как «бездушный фразер», «жалкий ломака», «шутовской папа». Возлагая  всю вину за происходившее в России  на Герцена,  Катков называл  его человеком, променявшим «совесть» на дешевую популярность, тщеславным «генералом от революции», который «сам сидит в безопасности, а других посылает на подвиги, ведущие их в казематы и в Сибирь»[40].

«В то время как он начал действовать, - писал Катков о руководителе русской революционной эмиграции, - Россия действительно вступала в новую эпоху. Но он оставался все тот же; он продолжал жеманиться, как и в то время, когда писал записки доктора Крутова, статьи об изучении природы и социалистические бредни с того берега. Он оставался все тот же <…> кипящий раздражением пленной мысли, бесспорно утвердивший за собою только одно качество, - качество бойкого остряка и кривляки» [41].

Достоевский также выступил  публично по поводу майских событий, но его выступление в то время отличалось от выступления Каткова значительно более сдержанным тоном, свидетельствовавшим о попытке разобраться в происходящем, в том, что реально двигало Герценом. Позже в «Дневнике писателя» за 1873 г. в заметке «Старые люди», которая как бы перекликается с названием статьи Герцена десятилетней давности «Старая и молодая Россия»,  Достоевский говорит о его роли в русской политической и общественной жизни. Надо сказать, что хотя характеристика Федора Михайловича не содержит катковских резкостей, но по существу она смыкается с высказываниями редактора «Русского вестника» о роли Герцена в русской общественной жизни.

 «Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции; нет,  он так уж и родился эмигрантом. Они все,  ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство не уезжало из России. В полтораста лет предыдущей жизни русского барства за весьма малым исключением истлели последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и с русской правдой. Герцену как бы сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия. <…> Отделяясь от народа, они естественно потеряли и Бога.<…> К русскому народу они питали лишь одно презрение, воображая и веруя в то же время, что любят его и желают всего лучшего. Они любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ <…> Этот идеальный народ невольно воплощался тогда у иных передовых представителей большинства в парижскую чернь девяносто третьего года. <…> Разумеется, Герцен должен был стать социалистом, и именно как русский барич, то есть безо всякой нужды и цели, а из одного только «логического течения идей» и от сердечной пустоты на родине. Он отрекся от основ прежнего общества, отрицал семейство и был, кажется хорошим отцом и мужем. Отрицал собственность, а в ожидании успел устроить дела свои и с удовольствием ощущал за границей свою обеспеченность. Он заводил революции и подстрекал к ним других и в то же время любил комфорт и семейный покой»[42] (выделено мной – А.С.). Герцена считал Достоевский виновным в появлении в России С.Г.Нечаева и ему подобных революционных бесов. В сюжете Карамазовых момент революционного подстрекательства  снижен до провоцирования Иваном Смердякова  убить отца.

        У господина в потертом пиджаке из кошмара Ивана Карамазова, как и в самой его личности, угадываются черты русских революционеров, особенно - Александра Ивановича Герцена. Давая развернутый портрет Герцена, Достоевский называет его русским джентльменом и гражданином мира. Черт в кошмаре Ивана выглядел как «русский джентльмент», а само его появление в романе Достоевского связано с книгой Герцена «С того берега».  В черновом варианте «Карамазовых» возникший в комнате «русский джентльмент» предлагает Ивану почитать ее.

Провозвестник   нашего русского кошмара написал эту книгу, пытаясь выйти из «глубокого нравственного и идейного кризиса», которые он переживал после французской революции 1848 г.: «Моя логическая исповедь, история недуга, через который пробивалась оскорбленная мысль, осталась в ряде статей, составивших «С того берега». Я в себе преследовал ими последние идолы, я иронией мстил им за боль и обман; я не над ближними издевался, а над самим собой»[43].  Аналогичное психологическое состояние, хотя и вызванное иными причинами, переживает Иван Карамазов, который в известной мере соотносится исследователями творчества Достоевского с Герценом. Книга «С того берега», о которой без кавычек писал и Катков в своей заметке,  была построена в форме разговора двух лиц - Герцена и его оппонента. Достоевский хорошо знал книгу Герцена, и при встрече с ним в Лондоне в том самом 1862 г. обратил его внимание, что его оппонент  в книге «тоже очень умен». «Согласитесь, - заметил он Герцену,- что он вас во многих случаях ставит к стенке»[44].

В тот год, когда  Достоевский встречался в Лондоне с Герценом, в борьбе с самодержавием среди прочих разыгрывалась карта старообрядческого раскола. Русские эмигранты во главе с Александром Ивановичем пытались вовлечь старообрядцев как диссидентов в политическое противостояние с русским правительством. Герцен даже намеревался создать здесь особый старообрядческий церковный центр, построить собор, старостой которого он сам не прочь был стать. Уже в том же 1862 г. в Лондоне стал выходить особый журнал для читателей-старообрядцев под многозначительным названием «Общее дело». К этому делу были привлечены и силы из числа купцов-старообрядцев. Одним из таких радетелей за «общее дело» выступил Козьма Терентьевич Солдатенков, которого Герцен использовал в качестве кредитоспособного донора.

Герцен был связан со всей европейской революционной эмиграцией. В «Былом и думах» он с иронией вспоминал о той публике, которая 21 февраля 1854 г. была собрана в доме американского консула Джорджа Сэндерса.  Джузеппе Мадзини, Феличе Орсини, Гарибальди, Л.Кошут, Арнольд Руге, Ледрю Лорен, Стэнли   Уорсел, сам Герцен, будущий президент США, изменник Джеймс Бьюкенен, а также член семьи финансистов Пибоди из Бостона - все они входили в сеть скрытых структур, базирующихся в Лондоне. А сама эта сеть плелась на «английское золото», лежащее  в банках Ротшильдов, которые составляли с банками континентальной Европы и США одну империю, и в  других хранилищах. 

Не из одной партийной солидарности Герцен оказывал поддержку людям, которым не верил или верил наполовину, прекрасно видя американского политикана и не идеализируя европейских революционеров эмигрантов, в частности русских и польских, с которыми сотрудничал. Он был повязан с ними той самой «тайной», которая оплачивалась «английским золотом». В своей книге «Тайные силы за кулисами революции» Л. Понсен утверждал, что Герцен был масоном, а его мать Луиза Гааг – немецкая еврейка[45]. Но даже если это не так, то  поддержку Герцена англичанами и ответную его «благодарность» оспорить трудно. Его связь с английской секретной службой сегодня подтверждают американские исследователи. Поддержав спровоцированное Пальмерстоном польское восстание 1863 года, Герцен потерял большинство своих читателей. Когда закончилась Гражданская война в Соединенных Штатах, британцы перестали нуждаться в Герцене и сделали ставку на нигилистов из «Народной воли», которые убили Александра II, а позже - на русских легальных марксистов[46].  Так, на «том берегу» сошлись инквизиторы и мелкие бесы революции. Через какие-нибудь полстолетия с небольшим они объявятся в России,  и начнется русский кошмар.

Современные инквизиторы снова и снова создают это всемирное царство князя мира сего; каждый раз оно рушится действительно, как Вавилонская башня. Но «они» упорно ведут мировые войны, подвергают геноциду целые народы, навязывают им уже не мечом, а напалмом, «демократию»,  отбирая свободу под видом ее предоставления и освобождения от «полицейских режимов», сначала поселяют их на чужих территориях, а потом выселяют их оттуда. Именно под «их» водительством теперь, когда реализована их вековая мечта всемирного правительства, человечество переживает войны, осуществляемые теперь в форме террора. Всемирный муравейник мыслится теперь  как глобальная империя, где они мечтают осуществить мечту Великого инквизитора.