Агиография жития писателя как жанровая основа книги Ю.И. Селезнева «Достоевский»

О.А. Павлова

Предметом наших рассуждений в данной статье является биографическая книга о Ф.М. Достоевском, написанная Ю.И. Селезневым для серии «Жизнь замечательных людей» в ознаменование 160-летия со дня рождения гениального русского писателя. Книга Ю.И. Селезнева вышла в издательстве «Молодая гвардия» в 1981 году, а в 2011 году в той же серии «ЖЗЛ» была издана книга Л.И. Сараскиной, также посвященная Ф.М. Достоевскому. Подчеркнем уникальность исследований обоих авторов, но при этом отметим, что вариант биографии Ф.М. Достоевского, написанный Л.И. Сараскиной, более соответствует концепции серии «ЖЗЛ» в интерпретации М. Горького.

Напомним, что «отец» соцреализма не является родоначальником данной серии. «ЖЗЛ» являлась весьма рентабельным проектом издателя Ф.Ф. Павленкова, осуществлявшимся в 1890–1900-х гг. для массовой аудитории с просветительской целью популяризации биографий выдающихся людей, сыгравших значительную роль в мировой истории. После кончины издателя проект «ЖЗЛ», включавший 200 биографий, реализовывался вплоть до 1924 года его душеприказчиками, невзирая на революционные события. Кроме этого, предпринимались альтернативные попытки издания данной серии, которые, впрочем, носили эпизодический характер и не были успешными. В числе этих попыток следует назвать инициативу издателей братьев М.В. и С.В. Сабашниковых по выпуску в 1921 году серии «Исторических портретов». Этот ряд может продолжить серия «Биографическая библиотека», выходившая в издательстве «Колос» в 1922 году. Сюда же можно отнести серию «Образы человечества», увидевшую свет в издательстве «Брокгауза – Ефрона», и серию «Биографическая библиотека», основанную в 1925 году Госиздатом. В 1928 году серию «ЖЗЛ» начинает выпускать «Московский рабочий», а в 1930-е годы за возрождение данного проекта активно берется М. Горький.

Именно М. Горький сформулировал новую концепцию серии книг «ЖЗЛ», представляющих истории жизни выдающихся революционеров, а также всемирно известных деятелей культуры, науки, искусства. Для советского человека, живущего в атмосфере атеизма, они воплощали собой идеал личности. Этой установкой обусловливались основные принципы написания биографических очерков в данной серии – фактографичность и достоверность; достойный уровень научно-популярного стиля, синтезирующий аналитику и занимательность. Но главным было – подчеркнем – популяризация жизненного пути выдающегося деятеля культуры и цивилизации, выступающего для обмирщенного сознания советских людей идеалом личности.

Как ни парадоксально прозвучит, но книга Л.И. Сараскиной «Достоевский», изданная в 2011 году, органично соответствует этим установкам серии «ЖЗЛ», несмотря на то что автор в системе своих аргументов активно использует исследования и имена некогда опальных в СССР, а впоследствии возвращенных в «новую» Россию С.Н. Булгакова, В.В. Розанова, Д.С. Мережковского, Н.О. Лосского, К. Мочульского и др.

При этом Л.И. Сараскина справедливо замечает, что «отношение к Достоевскому в России всегда было лакмусом – сверхсильным реактивом на политические кислоты и идеологические щелочи». Сохраняется эта тенденция и в России XXI века, в которой, невзирая на то что «рухнули оковы духовной несвободы», «от Достоевского тоже ожидается польза – учительство и духовное руководство» [9, с. 5]. Стремясь обойти «оковы времени» [9, с. 5], Л.И. Сараскина объективно воссоздает канву жизненного и творческого пути Ф.М. Достоевского, педантично придерживаясь хронологического принципа. Ее изыскание изобилует ссылками на аргументы различного рода – научные публикации, воспоминания современников, архивы, эпистолярное наследие писателя. Так создается скрупулезное фактографическое описание биографии гениального русского писателя как «властелина будущего», ибо фраза «все сбылось по Достоевскому» [9, с. 3] является лейтмотивом книги Л.И. Сараскиной. Правда, духовно-нравственный пафос наставничества Ф.М. Достоевского критик подменяет социально-политическими прогнозами писателя, поданными в ее интерпретации, что явственно прослеживается не только в книге серии «ЖЗЛ», но и, к примеру, в трактовке романа «Бесы» как «романа-предупреждения», данной в одноименной монографии Л.И. Сараскиной [8].

Иное отношение к прогностическому пафосу наследия Ф.М. Достоевского представлено в книге Ю.И. Селезнева, написанной в «застойный» период существования СССР. И в этой книге, воссоздающей жизненный и творческий путь Ф.М. Достоевского как писателя-пророка, выдающемуся литературоведу, мы убеждены, воистину удалось освободиться от «оков времени», то есть шаблонов и стереотипов «канонического» советского литературоведения и воссоздать истинный облик мыслителя и художника слова.

Структуру книги Ю.И. Селезнева отличает филигранная проработка деталей, поэтому в ней одинаково важны и символика значимого для христиан числа три, и система эпиграфов; и аналитическая композиция, создаваемая хронологической инверсией в изображении фактов биографии Ф.М. Достоевского. Рассмотрим некоторые из названных приемов подачи материала, используемых Ю.И. Селезневым в книге серии «ЖЗЛ» «Достоевский».

Подобно тому, как Данте использует символику числа три в организации структуры «Божественной комедии» (в поэме три части, в каждой из которых тридцать три песни – за исключением «Ада», состоящего из 34 песен; поэма написана терцинами), Ю.И. Селезнев выстраивает жизнеописание Ф.М. Достоевского, также основываясь на мистически значимой для христианского сознания символике числа три. Так, в его книге три части – «Судьба человека», «Житие великого грешника» и «Жизнь и смерть пророка», причем в каждой из частей – по три главы, а в каждой из глав – по три параграфа.

Кроме того, духовно-нравственное перерождение и возрождение Ф.М. Достоевского происходит в возраст Христа – в 33 года, по окончании каторги. Так сложилось в биографии писателя и совпало фактически, но Ю.И. Селезнев, мастерски организуя свое повествование в форме несобственно-прямой речи, «перемешивая» письма Достоевского к друзьям и брату Михаилу, подчеркивает сакральную значимость этого совпадения для духовно-интеллектуального самосознания русского писателя. «Может быть, – рассуждает Ю.И. Селезнев, – только затем и дано ему было пережить это погребение заживо в мертвом доме Омского острога, чтобы прочувствовать всем существом своим ту непостижимую кровную связь, тайна которой измучила и Гоголя? Будто и впрямь возможно вместить в мгновение вечность, в его тридцать три года – тысячелетнюю судьбу России, – чтобы постигнуть непостижимое» [10, c. 164]. И далее следует объяснение из рассуждений Ф.М. Достоевского, выражающее сущность его перерождения в 33 года: «Не оживет, аще не умрет… Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной… Дело мое душа, и прочное дело жизни» [10, c. 164–165].

В связи с этим необходимо отметить, что в своем очерке о жизни Ф.М. Достоевского, Ю.И. Селезнев, используя биографический материал, создает уникальную, органично целостную и убедительную концепцию творческих исканий и личностных поисков выдающегося российского писателя. По сути, он создает палимпсест, запечатлевая агиографию жития писателя-страдальца в бесконечном диалоге раздумий и рассуждений – и своих, и Достоевского – с историей земного пути Христа.

Конечно, «критическая агиография» [6] и «агиология» [7] как научные дисциплины вошли в духовно-интеллектуальную жизнь России первой четверти XXI века. Проявившись в первую очередь в просветительской сфере деятельности Русской православной церкви, проблемы изучения агиографической литературы в современной России стали предметом рассуждений педагогов. И, вследствие этого, начали переноситься в сферу школьного преподавания с целью формирования у детей «христианской концепции мира» и реализации «парадигмы воспитания православного христианина» [2, с. 205].

При этом российские гуманитарии великолепно понимают, что изучение русской агиографии на современном этапе осуществляется отнюдь не равномерно. И если такое «явление средневекового жанра», как «древнерусская агиография», осмысливается медиевистами, то «русская агиография Нового и Новейшего времени» и «современная агиография конца ХХ – начала ХХI века» не составляют объекта исследования «русского литературоведения». Более того, их «просто не замечают, видимо, выводя за пределы словесности» [3, с. 19].

В то же время жанровый канон русской агиографии представляются нам достаточно изученным. И основывается он, по меткому замечанию В.М. Живова, на «христоцентричности феномена мученичества», которая обусловливает появление комплекса «стандартных мотивов», свойственных житию как жанру. Согласно рассуждениям В.М. Живова, «христоцентричность мученичества» проявляется в том, что «мученик повторяет победу Христа над смертью, свидетельствует о Христе и, становясь "другом Божиим", входит в Царство Христово» [4, с. 10].

В свете этого, согласно определению Ю.В. Кореневой, «мегаконцептом» жанра жития является концепт «святой/святость», в содержание которого входят, «раскрывая и углубляя» его, такие концепты, как «вера», «надежда», «любовь», «подвиг», «смирение» и др. [5, с. 83]. Иными словами, по канону агиографической литературы, путь к святости неразрывно соединен с искушениями и мучениями героя жития. Поэтому в агиографии «богословская канва мученичества» [4, с. 10] неразрывно связана с тем, что святость мученик обретает, пройдя через собственные испытания и собственную голгофу, символически повторив путь Христа.

Характерно, что данный комплекс жанрового канона агиографической литературы Ю.И. Селезнев реализует в биографическом очерке, посвященном творческому пути Ф.М. Достоевского и напечатанном в советской России в «застойные» 1980-е годы в научно-популярной серии «ЖЗЛ». Безусловно, литературовед дает уникальную интерпретацию канона житийной литературы на материале творческой биографии Ф.М. Достоевского, изредка «приправляя» ее весьма скудными ритуальными ссылками на классиков марксизма-ленинизма, впрочем органично вписывающимися в его рассуждения о «персональной» голгофе писателя-страдальца. Кстати, в связи с этим символично название первой главы селезневского биографического очерка – «Голгофа» [10, с. 6].

Но, поскольку данная глава начинает первую часть книги, которую автор назвал «Судьба человека», постольку возникает обобщение, связанное с представлениями о жизни как крестном пути, полном соблазнов, искушений и заблуждений, преследующих любого человека, ищущего свое предназначение как «поприще». И, только испытав «житие великого грешника», по замыслу Ю.И. Селезнева, Ф.М. Достоевский обретает путь «пророка». В связи с этим символично название третьей части книги – «Жизнь и смерть пророка» [10, с. 400]. В сущности, на жизненный путь Ф.М. Достоевского критик, в качестве объяснительных моделей, проецирует не только «христоцентричность», в соответствии с сакральной семантикой жанра жития, но и жизненный путь пушкинского пророка, в неразрывной связи с «душеведческим» смыслом писательского поприща Ф.М. Достоевского.

Поэтому структурообразующими началами селезневской интерпретации творческой биографии Ф.М. Достоевского являются четыре взаимосвязанных мотива. Схематично эти мотивы можно представить следующим образом: (1) Пушкин и образ пушкинского пророка; (2) Христос как воплощение идеала личности; (3) словесное творчество как «душеведение» и вера в преобразующую силу слова; (4) восходящие к Пушкину понимание русского народа и российской истории и, в связи с этим, «предчувствия» и «предвестия» великой миссии России с ее «народным социализмом». Мы полагаем, что данные мотивы, по справедливому мнению исследователя, играли основополагающую роль в миропонимании и творческом самоопределении Ф.М. Достоевского. Более того, контрапункт данных мотивов образует полифоническую структуру биографического очерка о Ф.М. Достоевском, созданного Ю.И. Селезневым. Это свидетельствует о безусловной одаренности исследователя, блестяще воссоздавшего в научно-популярном очерке полифоническую структуру романов Ф.М. Достоевского, жанровую специфику которых исчерпывающе концептуально охарактеризовал М.М. Бахтин [1].

Подчеркнем: именно благодаря упоминаниям о А.С. Пушкине биографический очерк о Ф.М. Достоевском превращается в жизнеописание писателя-пророка. При этом Ю.И. Селезнев масштабно, крупными мазками воссоздает полотно жизни Ф.М. Достоевского, демонстрируя колоссальное значение Пушкина в его существовании. И делает он это не только через систему эпиграфов, взятых преимущественно из Библии и пушкинских сочинений, но и через упоминание о первых потрясениях в жизни юноши, переживавшего гибель Пушкина не менее тяжело, чем смерть матери. Это отразили воспоминания брата Михаила, который утверждал, что Федор, «ежели бы у нас не было семейного траура», стал бы «просить позволения отца носить траур по Пушкину» [10, с. 26–27]. «И Пушкина, – подытоживает в связи с этим Ю.И. Селезнев, – пронесет он через всю жизнь – станет он его Вечным Спутником, быть может, куда более живым, нежели многие из реальных современников его зрелости» [10, с. 27].

Ю.И. Селезнев убеждает читателей в том, что вера Ф.М. Достоевского в силу пророческого слова, преобразующего мир, восходит к двум истокам – к вере в Христа и к любви к Пушкину.

О первом истоке литературовед размышляет в связи с детскими религиозными воспоминаниями писателя. Во-первых, о белом голубке, пролетевшем сквозь «темное нутро» деревенской церкви и «будто чудо явившем, как будто свет пронзил тьму». Во-вторых, о чтении молитвы им, двухлетним мальчиком, перед гостями и об «удивлении и восторге окружающих, вызванными словом, его словом». «И, может быть, – рассуждает Ю.И. Селезнев, – именно от этого, пока еще сокровенного, конечно, и от него самого, соприкосновения и соития этих самых первых впечатлений, оставленных светом и словом, пробудивших в ребенке нового, уже сознающего себя и мир человека, зачался в нем исток и будущего писателя? Как знать?» [10, с. 12]. Итак, свет духовной истины православия, по меткому замечанию Ю.И. Селезнева, в самосознании Ф.М. Достоевского с раннего детства был неразрывно связан с сокровенным словом – с его просветляющей силой и духовным могуществом.

Если о вере в православное слово, значимой для миропонимания Ф.М. Достоевского, в книге Ю.И. Селезнева сказано вскользь, но весьма убедительно, чтобы осознать, насколько эта вера была важна для писателя, то тема любви Достоевского к Пушкину звучит многократно и неразрывно связана с верой писателя в преобразующую мир силу словесного искусства. Так, Ю.И. Селезнев показывает, что сближение Достоевского с Шидловским происходило на почве «их любви к Пушкину и всепоглощающей преданности литературе». И вообще «слово для юного романтика Достоевского – строитель мира и человека», а значит, «великие поэты – миросозидатели». Поэтому в письмах к брату он уподобляет Гомера Христу, ибо «он дал всему древнему миру организацию и духовной и земной жизни, совершенно в той же силе, как Христос новому» [10, с. 34]. Как видим, в романтическом самосознании Ф.М. Достоевского наделялись демиургической силой и на этой основе отождествлялись художественное слово и религиозное слово.

И в связи с этим Ю.И. Селезнев делает небезосновательное предположение, что, «может быть, как никто другой, Шидловский сумел внушить юному Достоевскому идею необходимости духовного перерождения мира проповедническим словом. Сказано ведь: "Глаголом жги сердца людей! "» [10, c. 35]. Видно, как тонко исследователь намекает на тот факт, что «внушение», которому подвергся Достоевский со стороны И.Н. Шидловского, происходило на почве любви к Пушкину, к пушкинской концепции писательского поприща как дара пророчества.

Ю.И. Селезнев убедительно показывает, что именно благодаря вере в демиургию слова Ф.М. Достоевский сблизился и с В.Г. Белинским, втиснувшим его «Бедных людей» в прокрустово ложе поэтики «натуральной школы». Достоевский «жадно впитывал в себя… убежденность критика в великой социальной значимости художественного слова», и потому «страстное учение» критика Белинского, несмотря на то что «оскорбляло глубоко национальное, патриархально-национальное чувство Достоевского, заложенное в нем с детства», тем не менее оно «должно было взрыхлить почву в его душе для вполне осознанного революционного патриотизма» [10, с. 89]. Именно на почве «осознанного революционного патриотизма» происходит сближение Достоевского с кружком Петрашевского.

Литература в России XIX века была трибуной для выражения исканий гражданской мысли; местом реализации не только творческих амбиций художников слова, но и их общественно-политических позиций. Иными словами, словесное творчество для русского писателя было сферой художественной реализации как эстетических, так и социально-политических идеалов. Однако социальный идеализм Ф.М. Достоевского имел сакральную основу, и это обусловливало кардинальное отличие его мировоззрения от позиций представителей различных политических сил. Именно этот факт, как убедительно показывает Ю.И. Селезнев, предопределил уникальность писательской позиции Ф.М. Достоевского, его принципиальную «невписываемость» ни в одну из существующих общественно-политических сил, его сотрудничество как с «левыми» («Современник», «Отечественные записки»), так и с «правыми» («Гражданин») силами – при непонимании ими его позиции.

Ю.И. Селезнев, показывая, насколько труден был путь Ф.М. Достоевского в русской литературе, его возрождение на писательском поприще после каторги и солдатчины, подчеркивает момент неизменности его писательской позиции, обусловленной его верой в преобразующую мир силу художественного слова. В частности, показывая реакцию Ф.М. Достоевского на статью В. Майкова «Нечто о русской литературе в 1846 году», посвященную в числе прочего и «Бедным людям», литературовед отмечает, насколько он был не согласен с формулировкой критика: «Изображение внутреннего мира человека – одна из важнейших потребностей эпохи». «С одним не мог согласиться Достоевский, – утверждает Ю.И. Селезнев, – не изображать, а преображать внутренний мир человека и человечества – вот цель, призвание, назначение искусства, его высочайшая миссия» [10, с. 101].

Этой установке остается Ф.М. Достоевский верен всю свою жизнь. Так, в 1860 году, инициируя журнал «Время» и работая над романом «Униженные и оскорбленные», он, полемизируя с утилитаризмом Н.А. Добролюбова, «верит в художественное слово как в силу самостоятельную, духовно преобразующую природу человеческую, созидающую в сознании народа идеал красоты» [10, с. 225]. При этом «знаменем, под которым должна развиваться не одна только литература, но русское общественное самосознание в целом, провоглашается Пушкин» [10, с. 226]. И впоследствии – в моменты создания «Бесов», «Подростка», «Братьев Карамазовых», в живом диалоге с читателем в «Дневнике писателя» – Ф.М. Достоевский остается верен себе. Он искренне убежден, что слово способно преобразовать и возродить человека, но только тогда, когда «в поэзии будет страсть… идея, перст указующий, страстно поднятый». Тогда как «безразличие… и реальное воспроизведение действительности ровно ничего не стоит, а главное – ничего и не значит» [10, с. 490]. Это позиция писателя-пророка, воплощение пушкинского отношения к писательскому поприщу.

Мотив пушкинского пророка – сквозной, концептуально значимый в книге Ю.И. Селезнева о Ф.М. Достоевском. И здесь необходимо сказать об уникальном композиционном решении данной книги. Исследователь начинает свое повествование о писателе с описания момента инсценировки казни петрашевцев на Семеновском плацу и далее чередует картины, изображающие детство, отрочество, юность Достоевского, и описание лет его пребывания на каторге и в ссылке. Лейтмотивом данного описания является мотив голгофы, который, соединяясь с мотивом пророка, неоднократно возникает в книге Ю.И. Селезнева, фиксируя трагические события в жизни писателя.

Таким образом, в книге «Достоевский» Ю.И. Селезнев создал уникальный очерк жизни и творчества писателя, не вписывающегося в стандарты и стереотипы общественно-политических исканий России второй половины XIX века. Несомненно, жизнеописание такой личности требовало уникального исследовательского и стилистического решения, и Ю.И. Селезнев нашел его не только в полифонической организации своего повествования, но и в органичном использовании канона агиографической литературы.

Использованные источники:

1. Бахтин, М.М. Проблемы поэтики Ф.М. Достоевского / М.М. Бахтин. – М. : Сов. писатель, 1963. – 363 с.

2. Дивногорцева, С.Ю. Агиографическая литература как практическая педагогика православной культуры / С.Ю. Дивногорцева // Наука и Школа / Science and School. – 2020. – № 4. – С. 198–206.

3. Дорофеева, Л.Г. Проблемы изучения русской агиографии / Л.Г. Дорофеева // Слово.ру: балтийский акцент. – 2017. – Т. 8, № 1. – С. 11–23.

4. Живов, В.М. Святость : краткий словарь агиографических терминов / В.М. Живов. – М., 1994. – 100 с.

5. Коренева, Ю.В. Концепт свет в русском языке и житии святого как нравственно-назидательном произведении / Ю.В. Коренева // Вестн. Новгородского гос. ун-та им. Ярослава Мудрого. – 2016. – № 3 (94). – С. 83–86.

6. Лурье, В.М. Введение в критическую агиографию / В.М. Лурье. – СПб. : Axioma, 2009. – 238 с.

7. Никулина, Е.Н. Агиология / Е.Н. Никулина. – М. : Изд-во ПСТГУ, 2017. – 345 с.

8. Сараскина, Л.И. «Бесы»: роман-предупреждение / Л.И. Сараскина. – М. : Сов. писатель, 1990. – 478 с.

9. Сараскина, Л.И Достоевский / Л.И. Сараскина. – М. : Молодая гвардия, 2011. – 244 с. – (ЖЗЛ).

10. Селезнев, Ю.И. Достоевский / Ю.И. Селезнев. – М. : Молодая гвардия, 1985. – 543 с. – (ЖЗЛ).

11.11.2021

Статьи по теме