В книге «Глазами народа» Юрий Селезнев охарактеризовал так называемую «деревенскую прозу» как новую литературу, в которой в полной мере реализовался идеал классиков XIX века – «возрождение в народности». Он говорил о писателях, которым было суждено «подняться непосредственно из народа до вершин мировой и отечественной культуры». Он говорил о литературе, которая «осознала народ главным, решающим деятелем и творцом истории...»

Может возникнуть вопрос: почему я называю «деревенскую прозу» так называемой? Этот «снижающий» эпитет уже три-четыре десятилетия назад воспринимался как совершенно неадекватный тому явлению, о котором идет речь. Анатолий Ланщиков отточенно сформулировал свое неприятие подобного термина: «...нет у нас никакой “деревенской” литературы – все это выдумки равнодушных людей. Современные острые вопросы деревни – это наши общенародные вопросы, от правильности решения которых зависит судьба всего народа, а не только одного крестьянина. Современная литература о деревне – это общенациональная литература, и достижения ее способствуют расцвету всей отечественной литературы, в том числе и литературы о городе. Забота о современном городе начинается с заботы о старой деревне. Ведь оно и впрямь, как аукнется, так и откликнется».

«Как аукнется, так и откликнется...» Об этом же говорил на VI съезде писателей РСФСР Федор Абрамов в 1985 году: «А что это значит – уходит старая деревня в небытие? А это значит, рушатся вековые устои, исчезает та многовековая почва, на которой всколосилась вся наша национальная культура, ее этика и эстетика, ее фольклор и литература, ее чудо-язык, ибо, перефразируя известные слова Достоевского, можно сказать: все мы вышли из деревни – наши истоки, наши корни. Деревня – материнское лоно, где зарождается и складывается наш национальный характер».

«Может быть, мы серьезнее смотрели бы на себя и свое будущее, если бы лучше знали и ценили нравственные силы, потрудившиеся для нас в прошедшем...», – писал Юрий Селезнев. По существу, он и рассматривал отечественную литературу, начиная с древних времен, как единый целостный путь русского художественного слова во всей его стадиальности.

«Именно народ-земледелец определил в конечном счете своеобразие культурного, нравственного, духовного облика нации, ее традиции, ее истории», – писал Юрий Селезнев в одной из глав книги о Василии Белове.

Когда критики писали о «бедности» романа «Все впереди», который не успел увидеть Юрий Селезнев, они не знали или забыли, как наш герой оценил беловские «Плотницкие рассказы», где мир Константина Зорина – черно-белый, в отличие от многоцветия мира героя «Привычного дела», также далеко не идеального. «Если в деревенских рассказах <…> Василия Белова господствует стихия живого народного слова <…>, то в <…> “маленьких повестях” <…> это логика “материально”-бездуховного слова механически заданной, “заведенной” жизни». Потому что «слово – в идейно-художественном мире Белова – судья строгий и беспощадный».

Селезнев еще до своего ухода из этого мира ответил и Лакшину, и Мальгину, и Кучкиной и всем другим, лицемерно вещавшим, что поздний, так называемый «городской» Белов перестал быть похожим на себя. «Истинный, глубинный водораздел <…> в творчестве Белова проходит не между “городом” и “деревней”, но между “живой жизнью” и жизнью механически заведенной, что и находит в его произведениях 15 воплощение в своеобразной борьбе живого и мертвого слова. Нельзя, чтобы живое слово покинуло мир, потому что словом выражает человек свою сущность, потому что слово – это зеркало внутреннего духовного состояния мира».

Вот таким мертвым языком писали многие о герое «Привычного дела» Иване Африкановиче. «Такие люди, как Африканович, только начинают осознавать независимые от них общественные связи» и «пребывают в состоянии гражданского неведения...» Этот пассаж, процитированный Селезневым, почти буквально повторился спустя почти двадцать лет, когда Белова в очередной раз начали утгрекать в отсутствии у его героев «индивидуального личностного начала...» Впрочем, и об этом писал Селезнев – литераторы типа Ермолина или Быкова слишком запоздали со своими обвинениями: «В героях, подобных нашему (это об Иване Африкановиче – С . К.) слишком очевидна неразвитость личного самосознания, непонимание нравственной ценности собственной личности, как, впрочем, и любой другой личности...» Это обвинение как беловскому герою, так и самому писателю, прозвучало лет сорок тому назад. «Является ли, само по себе, такое высокоразвитое осознание личной ценности ценностью безусловной? – спрашивал Селезнев. – Не от этого ли “самосознания” родились многочисленные варианты личностных ценностей “единственного” Штирнера, Раскольникова, Ставрогина. Верховенского, Ницшевского Заратустры, с одной стороны; с другой – самосознание “подпольного” человека, с третьей – экзистенциального героя. Ценность эта (личного самосознания – С.К.) не безусловна, она требует прочной, устойчивой нравственной основы». Нет ничего неожиданного упоминание героев Достоевского в контексте разговора о Белове. Селезнев, автор лучшей биографии классика по сей день, на примере творчества Достоевского в свое время блестяще проанализировал «самоценную личность» его героя... Ивана Африкановича он совершенно справедливо определил как «коллективную личность, в отличие от личности автономной». И сделал непреложный вывод: «Иван Африканович – народный тип. Спрашивать, плох он или хорош, значит спрашивать, плох или хорош народ. <…> Видимо, современное, а следовательно, и будущее историческое развитие человека (и человечества) во многом зависит и от того, пойдет ли процесс самосознания по пути все большей автономизации, отчуждения, отбрасывания сформировавшейся в опыте тысячелетий нравственной ценности коллекгивного сознания (и прежде всего – народного), или же личное самосознание будет развиваться на основе традиционных народных нравственных ценностей».

У одного критика Белов (в числе других «деревенщиков») числился среди писателей, «не исполнивших своего призвания» ибо ему, якобы, «недоставало воли к исканию, к жизненной неустроенности...» Чего стоят все эти упреки, (практически одинаковые у критиков-ортодоксов и у критиков-демократов, разделенные двумя десятилетиями), Селезнев показал, анализируя художественную целостность образа героя рассказа «Весна».

«Даже и того последнего выбора (“жить или не жить”), который и в самой крайней ситуации создает в сознании человека иллюзию “свободы личности”, – и того не остается у Ивана Тимофеевича (героя рассказа – С.К.). хотя такой выбор будто бы не закрыт и для него...» Сцена неудавшейся попытки самоубийства Ивана побуждает Селезнева к чрезвычайно важному фундаментальному выводу: «Нет даже и такого выбора у Ивана Тимофеевича. Ибо стань еще и Иван Тимофеевич “экзистенциалистом” по духу кто же будет нести тягу земную? Нет, этот “выбор” не для него. Ничего у него не осталось. Кроме последнего долга перед землей. Той, что зовем мы матерью-Родиной... По природе своей – такое сознание внеличностно. Оно общенародно, выработано тысячелетиями народного трудового бытия. Если эгоистическое “я” предъявляет только претензии, мало или вовсе не заботясь о своих обязанностях перед миром. Иванам Тимофеевичам просто некогда “дорасти” до претензий к миру. Ибо кто же тогда будет творить будущее, созидать основы жизни?»

И нельзя не увидеть пророчества в словах Селезнева; «Стоит задуматься и о другом – о трагичности отрыва “ветров века” от традиционных общечеловеческих ценностей...» Все это, может быть, выглядит слишком сентиментально для рационального сознания, но, говоря словами Достоевского, «было бы смешно, если бы не грозило будущим...»

Давно это было... Но уже тогда, в начале 1980-х годов, еще на нашей памяти, работая над книгой о Василии Белове, Селезнев, опираясь на его творчество, говорил о вещах сугубо современных, о тенденциях, набиравших силу и восторжествовавших на определенное время в России. Он писал о сверхзадаче книги «Лад»: «...не реставрация традиционных форм жизни и культуры прошлого, но именно – возрождение тех оснований человеческого бытия, вне которых это бытие не может существовать ни как человеческое, ни как вообще — бытие».

Селезнев дал неожиданную сейчас для многих, но абсолютно, на мой взгляд, точную характеристику тому времени, на которое пришелся расцвет творчества Белова и которое наши не слишком умные современники, называвшие и называющие себя «демократами», окрестили как «эпоху застоя»: «Я убежден, – писал он, – что это была поистине целая литературная эпоха, эпоха просветления в общественном сознании истинных идейно-художественных ценностей. Она расставила все на свои места, прояснив, что есть что и кто есть кто». Воистину так! «Шестидесятые», столь любезные нашим либералам, знаменовали собой сбой, разброд и шатание в ценностной иерархии многого – и. в частности, в литературе. Достаточно вспомнить реакцию нашей «передовой общественности» на вручение Шолохову Нобелевской премии, затирание творчества Леонида Леонова, пренебрежение, а то и откровенную агрессию (разумеется, со ссылками на марксизм-ленинизм!) по отношению к великому фантасту Ивану Ефремову, зубодробительные атаки как ортодоксов, так и либералов на публицистику журнала «Молодая гвардия», вспомнившую об отечественном наследии. Именно тогда и возникли эти уничижительные определения: «тихая лирика» и «деревенская проза». Селезнев со всей очевидностью показал, что числить художественный мир Белова по ведомству «деревенской прозы» – то же самое, что называть Шолохова «казачьим писателем». Более того, он обнажил бесплодность всех попыток «измерить беловского героя “аглицкими” мерками – поверить, насколько он соответствует прогрессивным ветрам века, дующим, по мысли некоторых критиков, главным образом из Европы».

При этом он вписал творчество Белова в круг мировых литературных величин XX века, величин, которые критик совершенно справедливо отнес к «почвенническому» направлению. Он назвал имена Уильяма Фолкнера, Томаса Вулфа. Скотта Момадея, Джона Гарднера, Габриэля Гарсиа Маркеса... Кстати, Евтушенко однажды сильно удивился, услышав, что один из любимых писателей Белова – Фолкнер. Это удивление жестоко высмеял Вадим Кожинов, объяснив читателю абсолютную естественность подобного притяжения.

Начиная разговор о «Канунах», Селезнев провел очевидную параллель с Гоголем и менее очевидную с Тургеневым, сопоставив Кривого Носопыря с Яшкой Турком, героем тургеневских певцов. Он, в отличие от многих критиков своего времени, оценивал современных ему писателей по вершинам классики – отечественной и мировой. В этот же контекст он привлек и Гоголя – его размышления из статьи «В чем же. наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенности», когда вывел разговор о творчестве Белова в широкое русло размышлений о русской литературе, как о борьбе за нашу душу.

Неразрываемой смысловой нитью связал критик две книги Белова – «Кануны» и «Лад». «Лад в «Канунах», – писал он, – проявляет себя именно как идеал крестьянского быта и бытия, но отнюдь не как идеализация. Лад осуществляет целостность высокого, почти торжественного, возносящегося слова и слова бытового, вещественного, поэтического и прозаического. Лад – организующий центр всех этих противоборствующих и взаимообусловленных языковых стихий, преобразующий их в единство общенационального русского литературного языка. Может быть, именно об этом-то и говорил, пророчествовал нам Гоголь...»

Вот этого возвеличивания русского слова, русского образа, самого русского мира в творчестве классиков и современников, отношения к слову как к великому делу, глубинный патриотизм, не стесняющийся самого себя, не могли простить Селезневу при его жизни и не могут простить до сих пор. Ему не могли и не могут простить его блестящего анализа троцкизма в разговоре о «Канунах», троцкизма не как политического течения, но как умонастроения и образа действий – справедливость его оценки была подтверждена самой жизнью на рубеже 80-х – 90-х годов прошлого века.

Ему не могут простить его пророческих слов об идущей третьей мировой войне, разыгравшейся в обрасти духа, – слов, произнесенных на знаменитой дискуссии «Классика и мы»: сейчас, по сути, мы слышим то же самое с самых высоких трибун, но при этом никто не вспоминает о Селезневе. Его и поныне-то записывают в «русские националисты» (даже выходят псевдонаучные труды на подобную тему), то объявляют его мысли «параноидальными», в частности, в учебном пособии по истории русской критики XX века, выпушенном журналом «Новое литературное обозрение».

А это значит, что слово его живет, работает, борется. И его книга о Василии Белове написана не только для своего времени. Она – и для наших дней. И для грядущего.

Источник: Беловский сборник. Вып. 4 / Союз писателей России; Администрация г. Вологды; Вологодский гос. университет; Вологодский научный центр РАН. – Вологда: ВолНЦ РАН, 2018. – С 15-18.