От земли. Василий Белов

Отрывок из новой книги «От земли. Василий Белов»

«Врезалась в память, словно живописный холст в раму, ослепительно яркая картина солнечного зелёного дня с белыми клубами облаков на голубом бесконечном небе, с гудящими в нашем огороде оводами и мухами, с крапивой и какими-то мощными цветочными запахами…»

Василий Белов.

1. Ольховая страна

Сегодня, чтобы из Вологды попасть в Тимониху, надо ехать до Харовска по хорошей асфальтовой дороге, потом ещё 70 км до деревни Белова – тоже вполне приличная (усилиями Василия Ивановича) дорога. Правда, в последние годы её разбили большегрузные лесовозы, и в межсезонье – осенью, весной – она снова трудно проходима для автобуса или легковушки.

Едешь, и чем дальше от города, тем гуще ольшаник вдоль дороги, тем выше и шире дома-хоромы в деревнях (жаль только, что многие из них уже пустые).

Промелькнула деревня, и снова ольховые стены вдоль дороги…

Ольха, пожалуй, самое «беловское» дерево, чаще всего упоминается в его произведениях – от ранних стихов до рассказов и романов.

Вот в самой первой книжке – сборнике стихов «Деревенька моя лесная» (1961 г.):

ОЛЬХА У ДОРОГИ

На земле неволожной 
От подзола и мха, 
Сиротой придорожной 
Притулилась ольха. 
И в жару, и в морозы 
Из ольховой страны 
Плыли мимо обозы 
Необъятной длины. 
Уезжая, скрипели 
От чувалов и фляг, 
Возвращались – гремели, 
Потому – порожняк. 
Днём и ночью колёса 
Рвали жилы корней 
И ольховые росы 
Обивали с ветвей. 
И любого возницу 
Угораздило тут 
Либо выломать вицу, 
Либо вырезать прут. 
И обидным и странным 
Мне казалось не раз, 
Что ольховые раны 
Заживали тотчас; 
Что недолго сочится, 
Не горька, не густа, 
Из коры сукровица 
На больные места. 
Только ветры обдуют, 
Ополощут дождём – 
Не узнать молодую 
Под зелёным огнём. 
Ей моё преклоненье, 
Восхищенье моё 
За такое терпенье, 
За живучесть её.  

А уже в романе «Кануны» одна из деревень названа Ольховицей, конечно же, не случайно… Эта ольховая дорога  через всю жизнь Белова прошла, через все его книги.

«Ольховая страна» – родина Василия Белова… Вон и Тимониха прилегла на пологом угоре… Ныне – пять-шесть домов, в два из них приезжают летом (один дом – Беловых), постоянно не живёт никто. Когда-то в деревне было двадцать с лишним, отнюдь не пустых, домов.

Здесь, на берегу речки Сохты, разливающейся на излуке в озерцо, в заповедных этих местах деревенского лада (к сожалению и разлада), политых крестьянским потом и вдовьими слезами, и жили предки писателя.

В справочнике читаю: «Сохта – река в России, протекает в Харовском районе Вологодской области. Устье реки находится в 97 км по левому берегу реки Уфтюга. Длина реки составляет 10 км. Сохта вытекает с западной стороны озера Лесное, расположенного в 7 км к северо-западу от деревни Поповка (центра Азлецкого сельского поселения). Течёт на запад, крупных притоков не имеет. По берегам деревни Азлецкого сельского поселения: Вахруниха, Дружинино (левый берег); Тимониха, Лобаниха, Алферовская, Гридинская (правый берег). Сохта впадает в Уфтюгу (ту самую, в которой «зародился» Ёрш Ершович – Д. Е.) выше деревни Крутец».

И всего-то десять километров  длина речки, а шесть деревень на её берегах жили.

… Стоя на берегу Сохты, подумал я вот о чём: Белов, Гаврилин, Рубцов – все они с одного берега. Сохта впадает в Уфтюгу, та – в Кубенское озеро, на другой стороне которого жил с матерью Валера Гаврилин. С крыши детского дома (Воздвиженского храма), в котором работала его мать, Валера смотрел в голубую даль озера, где покачивался в волнах бело-розовый кораблик – островной Спасо-Каменный монастырь. Может, там, на берегу Кубенского озера, и услышал он детским сердечком свои «Перезвоны». А много-много лет спустя, Белов будет писать повесть о нём «Голос, рождённый под Вологдой». 

Из Кубенского же озера вытекает Сухона, вбирающая в себя десятки притоков, среди них и река Толшма, на берегу которой стоит село Никольское, та самая «деревня Никола, где кончил начальную школу» Николай Рубцов…

Все с одного берега. У Белова и Гаврилина отцы погибли на фронте. Рубцов долго считал отца погибшим, и хотя он был жив, но так и остался для Николая Рубцова потерянным, позднейшая их встреча уже ничего не изменила… «Литературным отцом» и Белова, и Рубцова стал прошедший войну Александр Яшин.

А если посмотреть внимательно на карту – увидим, что и Яшин, и Ольга Фокина, и Романов, и Чухин с этих же берегов. И именно они стали той самой «вологодской школой».

Но это было потом, а до того – каждый в своей деревеньке, на берегу своей речки, в своё время жил и ещё не знал о будущей судьбе…

Ничего не знал о своей судьбе и Вася Белов, он ещё лишь открывал для себя мир избы, двора, деревни, ольховой своей родины…

По данным археологов освоение территории нынешнего Харовского района людьми началось более восьми тысяч лет назад. И, между прочим, уже тогда люди изготавливали из кремня не только орудия охоты, но и топоры, тёсла, долота, стамески – инструменты очень знакомые и нынешним столярам и плотникам, героям «Плотницких рассказов» и других произведений Белова… А уж лодки-долблёнки, в которых плавали по Сохте, Уфтюге, Кубенскому озеру или Сухоне тысячу лет назад, наверняка, мало чем отличались от тех, в которых приходилось плавать Василию Белову и его землякам. Всё в мире взаимосвязано, время – неразрывная цепь, дёрни за один конец – отзовётся на другом…

Местность эта – берега речки Сохты, соседних рек и озёр – была освоена и заселена славянами, в те времена, когда новгородцы открывали водные пути встреч солнцу, древними волоками и попутными реками перебирались из Белого озера в Кубенское и далее шли по Сухоне, осваивали её притоки, поднимались к верховьям, ставили погосты, сближались с местной весью и чудью…

Просторная, в пологих, покрытых лесами холмах, с реками и озёрами земля досталась предкам Белова. Здесь-то и появилась деревенька Тимониха, каких сотни тысяч в России.

 «По-видимому, потомки новгородских ушкуйников разжились по здешним лесам, расселились по озёрам и речкам, которые и по сей день текут в лощинах, вырытых ледниками. Скупая эта земля, пропитанная потом моих предков, понемногу утрачивала новгородское буйство. Мужики жили хоть и бедно, да вольно: жгли подсеки, пороли медведей, сеяли на гарях лён, ячмень и молились Николе. Тогда ещё не свернулась в жилах вольнолюбивая кровь: «в смутное время» ватажка голодных иноземцев, дошедшая сюда, погибла под топорами и кольями. Разбойники успели спалить церковь и разорить Тимониху, Вахруниху и ещё многие деревни», - писал Белов в «Раздумьях на родине».

 «… Пичиха, Чичириха, Тимониха, Вахруниха, Лобаниха, Заозерье, Алфёровская, Гридинская, Помазиха. Они, девять этих селений, составляли когда-то Никольский приход или Сохотскую волость», - пишет Белов в «документальном рассказе» «Без вести пропавшие». Там же о судьбе Сохотской Никольской церкви: «Церковь над озером поляки спалили, но она была вновь выстроена в честь Николая Чудотворца… К тому же с приделами Успенья Богородицы и Симеона Богоприимца. В 1737 году, за двести лет до большевицких колхозов, «у попа Павла Александрова при церкви Николая Чудотворца на Сохте в девяти деревнях обретается 226 человек. Священнослужителей – 9… В 1862 году мои земляки освятили новый каменный храм о двух престолах. Одна церковь была тёплая, зимняя, другая летняя. Через шестьдесят лет коммунисты сперва закрыли, затем осквернили храм. Они сбросили и увезли куда-то колокола. Зимнюю церковь и колокольню разрушили, а в летнем храме устроили школу, где я и учился по две зимы…» Пройдут ещё годы и уже в 90-х годах 20-го века Василий Белов, с помощью своих друзей Анатолия Заболоцкого и Валерия Страхова, восстановит то, что осталось от храма, впервые за много лет в нём зазвучат слова молитвы и зажгутся огоньки свечей…

В 1929 году (в «год великого перелома»), по найденным Беловым в архиве данным, в Тимонихе было: домов – 23, гумён – 14, амбаров – 12, бань – 16, сенных сараев около 20. Перед началом Великой Отечественной войны оставалось уже лишь 12 домов (и ни в один мужики с войны не вернулись), в 90-е годы – 6 домов…

 «Судьба Тимонихи типична для многих тысяч русских деревень, для всего так называемого Нечерноземья. Там, где со времён Даниила Заточника звучали песни и бегали ребятишки, дымились трубы, мычали коровы, теперь одна трава и кусты», - с горечью говорил Белов о судьбе своей малой родины в 90-х годах 20 века…

И пусть здесь встанут мои впечатления от поездок в Тимониху. Первая случилась ещё при Белове, вторая – после… Вообще-то, я бывал там несколько раз, а хочется когда-нибудь оказаться там одному «или с хорошим верным другом, который сам не терпит суеты»…

2. На родине Белова

«На стене над моим столом фотография с картины художника Волкова: Пушкин, преодолевая боль, приподнимается на снегу и целится в международного проходимца, напялившего для маскировки русский гвардейский мундир. Настольная энциклопедия Битнера называет Дантеса не офицером, а дипломатом. Будущему владельцу роскошного замка всё равно было, кому служить: то ли Николаю I, то ли масону и предателю Франции Наполеону III.

Александр Сергеевич Пушкин умрёт, ему осталось жить очень недолго. Возок ждёт, секунданты застыли в безмолвии. Пушкин целится во врага своей Родины. Я родился через девяносто пять лет, без мала целый век минул после той петербургской зимы, - но почему я плачу? Без слёз, сжимая поределые зубы… Плачу о матери и о Пушкине».

Цитата почти случайная из очерка Василия Белова «Душа бессмертна». Но, нет – не случайная, как не случайно всё в этом мире. Как и Пушкин, Василий Белов уже навсегда в русской жизни, как и Пушкин, «отстояв назначенье своё, отразил он всю душу России…», как и Пушкин и до сего дня не даёт он спуска врагам России, и не даёт им покоя…

«Три года я с помощью моих друзей Анатолия Заболоцкого и Валерия Страхова спасал то, что осталось от нашей церкви. Однажды ранним утром, когда устанавливал самодельный дубовый крест, стоя на качающихся лесах, я взглянул окрест… То, что я увидел, никто не видел не менее ста тридцати лет. Птицы летали не вверху, а внизу. Подкова озера, окаймлённая кустами и мшистыми лывками, оказалась маленькой и какой-то по-детски беззащитной. Вода без малейшего искажения отражала голубизну бездонного неба. Всё вокруг было в солнечном золоте, в утреннем зелёном тепле, в тишине и в каком-то странном и даже счастливом спокойствии. Могилки внизу с голубыми, неверно сбитыми крестиками, обросшие тополёвой дикой молодью, занимали совсем немного места среди полей и лесов, уходящих далеко в дымчато-золотой горизонт. И они поредели, родные леса! Горизонт растворялся в сиреневой дымке, поглощенный и объятый безбрежным, бездонным небесным куполом».

Не с высоты церковного купола, но довелось и мне увидеть и блёсткую подкову озера, и заозёрную деревеньку с серебряными банями, и леса, и поля, которые, по словам Белова, пахались ежегодно, как минимум, полторы тысячи лет. В 1995-ом их впервые не обработали, не были распаханы они и в 2007-ом…

И заплутав в сумерках северной светлой ночи, потеряв тропу, продирался я с товарищем через те буйные, путающие ноги, травы… А и хотелось пасть в те травы, на ту землю…

Пробравшись вдоль оврага, за которым густились деревья и кусты, и виднелись очертания храма, мы выбрались на твёрдую дорогу… Тишина была, великая тишина над родиной Белова… И я вдруг осязаемо ощутил абсолютное счастье. Счастье то можно было даже потрогать…

 Потом, уже днём, увидели вблизи церковь, восстановленную трудами Василия Ивановича и его друзей, могилки под деревьями. Тут и могильный камень с надписью: «В 37 лет она стала солдатской вдовой»… Мама Белова…

А как долго ехали мы в Тимониху. Сначала по асфальтовому шоссе, потом по бетонке, потом уж по грунтовой дороге. Поля, леса, деревни, речки… Вот откуда, из самых глубин северной Руси, явился и сам Белов, и вывел в мир своих героев. Иван Африканович Дрынов,  дедко Никита Рогов, неутомимый строитель мельницы Павел Рогов, Олёша Смолин… Всех и не перечислишь. Ведь только в «Канунах», первой части великого романа-трилогии «Час шестый», десятки героев.

Великий подвиг Белова – запечатленные души, лица, будни и праздники русских тружеников: плотников и землепашцев, священнослужителей и учёных, солдатских вдов и ребятишек, заменивших в тяжкой мужской работе погибших на фронте отцов…

Набираю на компьютере цитаты и вижу, как густо подчёркивает машина беловские строчки зелёным и красным. Ну, не помещается живое русское слово в компьютерные рамки!

Живое русское слово – родная стихия Василия Белова, и он щедро делится с читателем этим великим счастьем – мыслить и говорить на русском языке…

… Недавно мне вновь посчастливилось побывать на родине Василия Ивановича Белова – в деревне Тимонихе.

Уже бывал я там несколько лет назад. Даже что-то писал… Как передать словами то,  что почти неуловимо органами чувств – состояние души, духа… Как передать, что хотелось раствориться в этом тумане, задёрнувшем поля, дорогу и озеро от посторонних глаз…

Большой дом, жернов, вкопанный у крыльца, и  низкая входная дверь, и высокая крутая лестница, ведущая на мост и в избу… Сразу за входной дверью, налево от лестницы – вход в какое-то хозяйственное помещение, а там деревенская утварь, и на каждой вещи бумажка с надписью: «корчага», «пестерь», даже косточки – «козонки» и «бабки», игра в которые так ярко описана в «Канунах», сложены в чугунок и подписаны. Чтобы знали, чтобы помнили… Пусть это кажется наивным, пусть. Белов делал и делает своё великое дело. Он сохраняет  Родину. Для всех нас.  И хочет, чтобы мы не только по его книгам, но и воочию знали и корчагу, и пестерь. Если мы забудем их – мы потеряем что-то очень важное, может, даже главное, без чего уже не сможем называться русскими и просто людьми. Я верю в это, этой вере научил меня Белов.

… Обычная северная русская изба с хозяйкой-печкой посредине, вокруг, которой и кипела жизнь. Теперь уже и здесь, как и во всей Тимонихе, как и во всех-то русских деревнях, жизнь лишь временами вскидывается – то приездом сестёр Белова, то его племянниц с детьми, то вот таких гостей, как мы…

Всё здесь ещё живо. И как бы хотелось, чтобы не стал просто музейным экспонатом этот дом, эта деревня, в которой уже никто не зимует, да и на лето приезжают в два или в три дома… Друг мой попросил воды у племянницы Василия Ивановича, Екатерины, и пил её, колодезную, из ковша. А потом мы (я, Ирина, Андрей) шли по затуманенной дороге мимо силуэта церкви, мимо погоста… Шли к озеру. «Что с тобой, Андрей? Что?» - спросил я (видел, что… что-то случилось с ним). «Знаешь, у меня была давняя мечта – приехать или прийти в Тимониху, подойти к калитке у этого дома и попросить воды, попить, поблагодарить и уйти. И всё». Счастливый человек! Но и я счастлив – я читаю Белова, я видел его и даже не раз говорил с Василием Ивановичем, я иду по дороге, по которой ходил сам Белов и его друзья – Яшин, Шукшин, Передреев… «Тихая моя родина»,  – вслед за Беловым и Рубцовым шепчу я. И ком перехватывает горло…

И мы уедем из Тимонихи в город, как ушёл когда-то подростком сам Белов, как ушли из своих деревень миллионы русских крестьян. И, как и они, я ношу свою родину, свою Тимониху в сердце…

3. Корень рода

Василий Белов сын крестьянина Ивана Фёдоровича Белова и крестьянки Анфисы Ивановны Беловой.

Отцовская линия (установлением родословной занимался сам В. И. Белов) шла от Петра, жившего в 17 веке. У него был сын Иван, звавшийся, разумеется, Петров (это отчество и закрепилось как фамилия). У Ивана Петрова было трое сыновей: Василий, Лаврентий, Савелий. У Лаврентия – сын Фёдор, дочь Наталья. Фёдор женился на Александре. У них-то и родился сын Иван, ставший отцом Василия Белова (и ещё двоих его братьев и двух сестёр).

Именно Иван поменял фамилию, записавшись в школе по деревенскому прозвищу – Белов (я сомневаюсь, что было именно так – что, в школе фамилию не знали? – но везде со слов самого Белова приводится именно эта версия, которую он, видимо, слышал от старших родственников).

С фамилиями вообще путаница. Вот как в повести «Невозвратные годы» пишет сам Василий Иванович: «… предком отца был мужик Пётр, обретавшийся в Тимонихе в допотопные времена. У того досульного Петра был сын Иван Петрович, у Ивана имелось три сына – Савватий Иванович, Василий Иванович и Лаврентий Иванович, то есть мой прадед. У Лаврентия был сын Фёдор, мой дед по отцу. По фамилии Фёдор почему-то числился Колыгиным (так в архивной записи)… Отец в детстве был белый, как зимний заяц. Придя в приходскую трёхклассную школу, он подрастерялся и не назвал быстро свою фамилию: Петров. Записали его в шутку Беловым, а не Колыгиным и не Петровым. Фамилии в наших местах часто заменяли прозвищами».

Так Петров или Колыгин?

И благодарение судьбе, что Белов!

Дед по отцу, Фёдор, был убит где-то на строительстве Северной железной дороги, его жена Александра Фоминишна осталась вдовой  с  тремя детьми – сыном Иваном и дочерьми Верой и Любой.

Мать, Анфиса Ивановна, из рода Коклюшкиных. У прадеда Михаила Григорьевича был сын Иван (двоюродный дед Василия Белова и его крестный) и дочь Анна.

Анна без мужа родила двоих детей – Михаила и Анфису (мать  Василия Белова). Михаил Григорьевич, от позора, выпроводил из дома дочь с детьми. Она жила в Вологде, там и умерла в 1908 году. Детей власти отправили к деду. Анфисе в то время было менее трёх лет. Белов вспоминает рассказ матери, о том, как везли их от деревни к деревне, как ночевали, как кормили их в чужих домах (в каждой деревне был староста, была очередность приёма вот таких, как сироты Коклюшкины). Так в доме деда в Тимонихе и стали жить (это нынче и есть «беловский» дом).

Обе семьи жили в Тимонихе, так что знакомы Иван и Анфиса были с детства. Поженились они в 1927 году. За лето этого года Иван Фёдорович при помощи родни срубил  летнюю часть дома, хлев, амбар  баню и «зимовку».  Причём, плотничала и молодая жена. «Мать моя тюкала топором на одном углу, отец на другом. Он рубил да жену молодую нахваливал», - писал Белов.

В 1929 году (в «год великого перелома») Беловы (Иван, Анфиса и «бабка Фомишна») вступили в колхоз, который после статьи Сталина «Головокружение от успехов» распался, а на его месте позже был создан новый. Сначала колхоз назывался «Северная деревня», потом была «Четвёртая пятилетка», потом уже «Родина». (Возможно, между «пятилеткой» и «Родиной» были ещё какие-то названия. Наверняка, как и везде, было слияние соседних колхозов; первые колхозы обычно составляли две-три соседние деревни, потом шёл процесс укрупнения).

4. Дом в тысячу лет

Дом, построенный отцом, позже был продан, а «зимовка» и ныне беловская.

Вот что пишет о доме Беловых Александра Ивановна Мартьянова (старшая сестра писателя): «Посреди Тимонихи красуется по сей день дом, построенный мозолистыми руками отца, отличного мастера по плотницкому и столярному делу. Не зря же зимами с артелью строил Москву… Этот дом продан, усечён, перестроен. Зимовочку Василий Иванович откупил, подремонтировал – ради памяти отцовской, ради памяти бабушки, которая всех пятерых тут в зыбке качала. Сени выбрали, и зимовка оказалась на отшибе.  Один автор в запале вещает, что дом, где Василий Иванович с мамой Анфисой Ивановной принимали многочисленных гостей писателя, купил Василий Иванович позднее. Зачем покупать родительский дом?! Здесь мама родилась, училась, вышла замуж… Тут жили мы все и сегодня приезжаем на лето».

В очерке Александра Брагина приведены слова Анфисы Ивановны: «Из этого дома я замуж вышла (о нынешнем беловском доме говорит – Д. Е.). Тёткин дом. Меня, вишь, тётка воспитала… А Васю в тридцать втором родила там… - Она указывает на дорогу, где из-за высокой избы выглядывает угол дома, непривычного для Тимонихи, выстроенного из бруса.  - Дом-от, как сундук. Мой-то в отходе бывал, плотничал. Где-то углядел эдакий. До того мы с ним в развалюхе жили… А лес высмотрел километров за семь. Вдвоём брус-от пилили. И сюда волочили… Ребят вырастила. Поразъехались они. Кто учиться, кто куда. Тётка померла. Я Васе и пишу: как с домами-то быть – одна я на две избы? Продать разве какой? Вася мне отписывает, мол, как сама решишь, нам дом в деревне ни к чему. Ну, я сундук-то и продала… Вася потом одумался. А было, от деревни-то отрёкся. Теперь вот жалеет, что отцов дом продала».

… Вспоминаю эпизод одной из поездок в Тимониху (где-то в середине 2000-х). В Вологде проходил выездной секретариат Союза писателей, а на следующий день большой автобус вёз писателей со всей России в «ольховую страну», на родину Белова. И было гостевание в Тимонихе, уха и баня (уже новая, отстроенная после пожара). И вот стоит у дома Беловых (дом, доставшийся матери Василия Ивановича от её деда и тётки) писатель Владимир Личутин, фигурой схожий с Беловым – невысокий, коренастый, щурит и без того маленькие глаза, смотрит на стены дома, хлопает ладонью по бревну и говорит:

- Этому дому тысяча лет!

Кто-то, не помню кто, тут же возражает ему:

- Лет сто будет.

- А я говорю – тысяча! - щурит, чуть ли не зло, глаза.

- Да какая тысяча… - растерянно отвечает оппонент, не понимая – смеётся Личутин или всерьёз.

- Тысяча лет! Давайте попросим радио-углеродный анализ провести…

Спорить с Личутиным бесполезно – тысяча дак тысяча… Для него важно, думаю, было не просто переспорить, а доказать древность (а то и извечность) русских людей на этой земле, богатырей-волотов, которые лишь и могли возвести такие хоромы…

Сам Василий Белов в документальной повести «Раздумья на родине» пишет: «Собственно, детство моё прошло не в этом доме, он не отцовский. Отцовский же дом продан. Этот дом остался нам от бабки Ермошихи. Он, как и большинство старинных северных домов, велик и обширен: пятистенок с шестью окнами по фасаду, с подвалом и с несколькими хлевами и сенниками, с въездом и сенными перевалами. По подсчётам старожилов, дом был срублен ещё до реформы 1861 года, то есть стоит на земле второе столетие».

5. Второй Васька

Как мы помним, часть построенного отцом и проданного дома, «зимовку», Василий Иванович позже выкупил. Там и по сей день имеется в низком потолке кольцо, в котором крепился очеп с люлькой, в ней-то и лежали по очереди все Беловы: Юрий, Василий, Александра, Лидия, Иван.

«Анфиса, моя матушка, родила меня в бане. Эта баня стояла, да и сейчас стоит, под горкой у речки», - пишет Белов в биографической повести «Невозвратные годы». Из бани «меня вместе с матерью в тот же день переправили в дом, в новую обжитую зимовку, где уже обретался мой четырёхлетний брат Юрка».

Отсюда и раздвигался его мир: сначала за пределы берестяной люльки, потом за порог избы, за калитку двора, за околицу деревни…

Как он писал, точная дата его рождения забылась: то ли за неделю, то ли спустя неделю от Покрова 1932 года. Так что, 23 октября – условный день рождения.

«Сие мирское традиционное небрежение записями сказалось и на мне, грешном, наделало мне много хлопот. Когда я родился, в колхозной похозяйственной книге уже были записаны старшие мои братья Юрий и Василий, который умер младенцем в 1931 году. Мать очень тосковала по первому Ваське и дала мне такое же имя. Сельсовет был далеко. Церковь уже не действовала, счетоводы в колхозе то и дело менялись. В колхозной похозяйственной книге уже стоял один Василий, меня очередной бухгалтер и перепутал с ним. Так я, второй Васька, заступил на место умершего младенца и не попал в похозяйственный гроссбух в 32-м году, а попал туда лишь в 33-м году. Фомишна, впрочем, рассчитывала, что и я вскоре умру. В крестьянских семьях старухи не очень-то и дорожили младенцами, особенно при колхозной нужде и в многодетных семьях. Но поскольку хоронить некрещёных нельзя было, а умирать я не захотел, то и пришлось Фомишне с Наташей закутывать меня в одеяло и нести крестить. Какой-то бродячий, преследуемый властью священник тайком жил в деревне Артёмовской (Заозерье). В сумерки, неизвестно – утренние или вечерние (наверное, всё же утренние), меня повлекли в Заозерье. Так поступали не только со мной». («Невозвратные годы»)…

… Вспоминаю тут рассказ Октавиана Никитина (моего тренера и героя книги), его детство проходило в Поволжье и крестили его уже в сороковых годах: «Священник приехал к нашим шабрам Хорьковым… Вот к ним в дом и повела меня бабушка. Делалось всё тайком, в доме были завешены окна… Мне было шесть или семь лет, моё церковное имя – Владимир…»

И  это не просто совпадение, это судьба поколения, судьба народа…

6. Фомишна и другие

В воспоминаниях Василия Белова Александра Фоминишна (мать отца) вырастает в фигуру эпическую.

«Бабушку все звали Фомишной. То, что она, как и моя мама, осталась вдовой, было, по-видимому, делом отнюдь не случайным: почти все деревенские женщины, которых я помню, были вдовами…  Рассказывают, что Фомишна, если не очень далеко, то ходила по снегу босиком. Она сама пахала надел. Сама рубила брёвна и ездила с корьём под извоз… Её утыканная дёгтем (от оводов) лошадь Карюха не раз хрупала сено у коновязи в Бережном на Кубенском озере… Она подняла на ноги моего будущего отца, вырастила и выдала замуж двух моих тёток Веру и Любу. Никто уж не скажет, сколько она накосила стогов, обмолотила овинов, перемыла полов, спахала полос, срубила дерёв, сколько молока надоила и наметала навозу, напряла кубышек и выткала холщовых станов, сколько перетолкла и перекатала белья, сколько раз истопила печь и сколько испекла пирогов…»

Причина смерти бабушки Фомишны тоже необычна для женщины. Во время перевозки на подводах льносемени, когда кормили лошадей, молодая кобыла испугалась, бросилась с возом в сторону и сбила Фомишну с ног, вдобавок и телега проехала по животу. Но она всё-таки свезла мешки на станцию, сдала, вернулась в Тимониху и… прожила ещё несколько лет. Эту историю Белову рассказала тётя Люба, жившая к тому времени в городе Иванове. Сам же Василий Иванович помнил лишь: «Она умирала ночью, я проснулся от самоварного шума, от какой-то суровой ночной торжественности, царившей в нашей избе… Бабушка лежала на лавке недвижимая… От чего же Фомишна умерла? Шла война, в деревнях уже кое-где голодали, но до настоящего, подлинно жестокого голода было ещё далеко, он пришёл лишь в 1946 году. Тем не менее, в моём сознании укрепилась почему-то та мысль, что Фомишна умерла от голода или от какой-то болезни связанной с голодом».

Думается, сказался и тот случай, когда проехала по ней телега, и голод, и вся-то трудная вдовья жизнь …

Ещё дорогой человек из детства Белова – Наташа…

«Тётку отца Наташу я почему-то запомнил очень ясно, хотя она умерла, когда мне было всего три года. Не Натальей звали, не Натальей Лаврентьевной, а именно Наташей. Совсем девичье имя, как в толстовской «Войне и мире». Эта Наташа по очереди таскала меня и старшего моего брата Юрика на закукорках по всей деревне. Когда родная бабка Александра Фоминишна ходила к скотине либо отдыхала от круглосуточного дежурства, то и включалась в дело Наташа. Таня — дальняя наша родственница по фамилии Колыгина, подсобляла Наташе в этом деле». Хватило у Василия Белова памяти и доброго слова и на Таню Колыгину…

Вообще, в своих воспоминаниях (начиная с «Раздумий на родине» и до повести «Невозвратные годы») Василий Белов старается, кажется, хотя бы упомянуть всех, кого вспомнит – дальних родственников, соседей, знакомых. Хотя бы назвать их имена, деревенские прозвища, какие-то связанные с ними случаи… Память, особенно воплощённая в письменном слове, обладает живительным свойством. Так Белов продолжает жизнь этих людей, их и своей родины – деревеньки Тимонихи и округи.

7. Холмы

Иван Фёдорович Белов ушёл на фронт  в 1942-м году. Восемнадцатого мая 1942-го года он писал из госпиталя сестре в Иваново: «О себе скажу, что в Армию был взят в феврале и сразу же был отправлен на Ленинградский фронт. На фронте был 28 дней и всё время в боях. Каждый день наступали, занимали немецкие блиндажи. Ночевали и опять наступали. Не рассчитывал остаться живой, но судьба всё-таки пока улыбнулась…»

Ещё чуть больше года улыбалась военная судьба Ивану Белову… В конце лета 1943 года войска под командованием генерала Ерёменко заняли плацдарм на берегу смоленской реки Царевич…

В документальной повести Белов безжалостен (возможно, что и не вполне справедливо, но не мне судить) к генералу, ставшему позже маршалом: ««У нас не было недостатка в живой силе», - пишет маршал в своей книге воспоминаний. Генералом Ерёменко было решено взять Духовщинский укреплённый район без танков и артиллерии. Тройная линия вражеской обороны была сделана с немецкой основательностью. Обширное поле перед селом Троицким, как рассказывали мне очевидцы, местные крестьяне, было сплошь, словно снопами, устлано телами бойцов, а вода в реке Царевич текла бурой от крови…

Однажды я поехал искать братскую могилу, где был похоронен отец. Могила над Царевичем оказалась разрытой и походила на силосную яму. Я сорвал с неё пучок осенней травы. Нашёл отца в многотысячном Духовщинском списке воинского захоронения. Но жители Троицкого сказали мне, что из той могилы, что над Царевичем, останки перенесены в село. Я поминал отца на трёх могилах, по очереди…

И так у отца оказалось не менее трёх могил. У бабушки же Фомишны нет ни одной, мы потеряли её в годы своих послевоенных скитаний. Сначала сгнил и упал крест, потом сровнялся и могильный бугор. И сейчас я тщетно ищу это место, ищу и не могу найти…» («Невозвратные годы»).

Вспоминаю его же, Белова, рассказ «Холмы». «Вдруг его впервые обожгла, заставила сжать зубы простая, ясная мысль… Здесь, на его родине, даже кладбище только женское. Он вдруг вспомнил, что в его родословной ни одного мужчины нет на этом холме. Они, мужчины, родились здесь, на этой земле, и ни один не вернулся в неё, словно стесняясь женского общества и зелёного этого холма… Поколенье за поколеньем они уходили куда-то, долго ли было сменить граблевище на ружьё, а сенокосную рубаху на защитную гимнастёрку? Шли, торопились будто на ярмарку, успев лишь срубить дома и зачать сыновей…

Ушли, все ушли под сень памятников на великих холмах. Ушли деды и прадеды, ушёл отец. И ни один не вернулся к зелёному родному холму, который обогнула золотая озёрная подкова, в котором лежат их жёны и матери. И никто не носит сюда цветы, никто не навещает  этих женщин, не утешает их одиночество, которое не кончается даже  в земле…

А может быть, придёт и его черёд? Идти дорогой мужских предков, к чужим неродимым холмам?»

Василий Белов вернулся к родному холму, лёг рядом с матерью, рядом с потерянной могилой бабушки Александры Фоминишны…

05.11.2020

Статьи по теме