Первая часть

«КАК ДОЛЖНО В НАШЕ ВРЕМЯ ЛЮБИТЬ СВОЙ НАРОД»

1.

   Вот и опять убедился в правоте присловья "на свой аршин мерить»!.. Именно так я тогда и мерил, да.

   Когда Валентин Григорьевич подписал мне тоненькую, с ладошку величиной,  книжку очерков «Костровые новых городов».  Неожиданно найденную мной в московском  букинистическом магазине уже в восьмидесятых годах: «Откопавшему эту книжечку в неолитических слоях… с воспоминаниями о тех давних-предавних временах».

   Конечно же, о временах сибирских ударных строек. О которых в начале шестидесятых годов прошлого столетия, каждому о своей, нам прямо-таки не терпелось поведать, ну чуть ли не всему белому свету.

   Ясное дело: «Костровые…» – первая валина книжка!

   И я так и держал ее за первую. И очень  этим гордился. А то, что Валентин Григорьевич согласился потом написать предисловие к переведенному мной черкесскому роману «Сказание о Железном Волке» объяснял себе старым сибирским  товариществом. Этими самыми ударными  стройками как раз и скрепленному. Нет-ка!

   Все потом оказалось куда глубже. Куда значимей. И – куда  таинственней.

   Как и сама личность Валентина Распутина. Словно русская душа распахнутого и словно она загадочного …          

2.

   Для начала позволю себе опубликовать мало кому знакомый за пределами Северного Кавказа текст предисловия к роману Юнуса Чуяко. Как раз так    Распутиным и озаглавленного: «Как должно в наше время любить свой народ».

   «В этой книге в сущности нет сюжета, той событийной канвы, того остова, который обрастает художественной плотью и являет законченную каноническую фигуру романа. Читатель, встречаясь с такой «законченной фигурой», чувствует себя спокойно: если она интересна, умна, духовно богата – он наслаждается ею, испытывает эпические и эстетические чувства от общения, испытывает и нравственное удовольствие от красоты поступков. Если же она неинтересна – знакомство всегда можно прервать. Но в любом случае у читателя складывается свой «физический» образ романа, который с чего-то начинается, проживает за определенный отрезок времени определенную последовательную жизнь и во имя какой-то  морали, какого-то нравственного урока заканчивается.

   В романе, который теперь перед вами, многое не так. Начинаясь, «как положено», с завязки, с приезда в адыгейский аул ленинградского ученого-археолога и его студента, уроженца этого аула, на раскопки кургана, который в скором времени уйдет на дно очередного рукотворного моря, они получают анонимное предупреждение: коснетесь священного кургана – вам не    сдобровать. Начало – лучше некуда для принятой ныне литературы. Однако, этим его остросюжетность, да и вообще сюжетность в строгом смысле, и заканчивается. Вольно или невольно это случилось, не берусь судить (да это не так и важно), но, начав повествование о жизни  одного аула своего народа, о жизни, как принято говорить, на крутом ее изгибе, автор отдался описанию этой жизни без всяких литературных правил и повел его быстро, взахлеб, в каком-то выверенном беспорядке и подкупающей небрежности, словно от начала и до конца боясь, что ему почему-либо не дадут дорассказать, и все же успевая и умея говорить и вдохновенно, и подробно, и точно, и красиво. Это одновременно и прерывистое, и мощное повествование, трагическое и радостное, печальное и счастливое, историческое и современное, локальное и масштабное; оно все соткано из легенд, сказок, песен, традиций, обычаев и устоев народа, из поверий, сказаний, примет и «родимых пятен» его; язык романа – звуковой, интонационный, «слышимый»; герои – не столько действуют герои, сколько являют себя, создают строй ликов, рисующих вечное и живое чело нации.

   Жанровое обозначение – роман – здесь условно; это страстная песнь своему народу, страстная любовь к нему и страстная тревога за его дальнейшую судьбу. Не помню, чтобы мне приходилось читать более «национальную» книгу, то-есть обращенную в себя, в свои природные и духовные начала, в свое родословие. Понятия «национальное сознание», «национальная память» здесь оживотворены, к ним никто не взывает, словно к спасительному знанию, а среди них существуют также естественно, как среди родной земли. Уважение к себе – это уважение к другим, знание себя – жажда познание других, национальная исполненность и состоятельность – первое условие всечеловечности всякого народа.

   Вот так, как в этой книге, давно следовало нам представляться друг другу в «семье единой», чтобы друг друга понимать, уважать и быть истинными братьями.

   Но не напрасно роман называется  «Сказание о Железном Волке» – о чудовище, безжалостно пожирающем аулы и выедающем сердца людей, способных затем попирать, предавать, забывать, торговать древней своей землей и отеческими святынями. Если говорить о России, «железный волк» – что он собой олицетворяет, за последние десять-пятнадцать лет уничтожил во имя «благодеяний» более ста тысяч деревень и во имя «свободы» не просто охолодил, а наполнил злобой друг к другу сердца миллионов и миллионов людей. Теперь это чудовище уже не прячется, а действует открыто и откровенно, и нет народа, которому бы оно не угрожало гибелью. Юнус Чуяко, автор этой книги, почувствовавший опасность для своей, казалось бы, национально благополучной Адыгеи, бьет тревогу, имея определенный запас прочности народного сознания; у русского народа этот запас, как мне представляется, гораздо меньше. И физическая величина народа – маленький он или большой, решающего значения в этом сокрушительном процессе «выветривания» и  «охлаждения» людской породы не имеет: мы все одинаково стоим перед трагическим выбором, чем нам быть завтра – самими собой или безликой потребительской массой, которую из нас старательно выпекают.

   Хочется надеяться, что Юнус Чуяко пропел не прощальную песнь своему народу и что этот красивый и мужественный народ, призвав на помощь все огромное богатство своей национальной жизни и своего прошлого, выстоит – как должно стоять и выстоять всем нам вместе.

   В конце своего маленького слова хочу поблагодарить русского писателя Гария Немченко за то, что он взял на себя немалый труд и выполнил его, насколько я могу судить, блестяще – труд, во-первых, перевода этой книги на родной мне язык, и, во-вторых, невольного упрека, как должно в наше время любить свой народ.            

Валентин Распутин»

   Написано это в 1992-ом году – роман Юнуса Чуяко вышел в Майкопе в роковом «девяносто третьем». Но разве эти вдохновенно-пророческие, похожие на нравственный кодекс строки – не на все времена?

   А складываться они начинали, так  получается, еще в самом начале шестидесятых годов прошлого века. В суровых восточно-сибирских Саянах. Куда начинающий журналист Распутин приехал в командировку и жил у охотников-тофаларов. Среди отважного малочисленного народа, закаленного бескрайней тайгой и заснеженными горами. И о нем, о его простодушно-мужественном величии была первая книжка Валентина Григорьевича.

Называлась она «Край возле самого неба».

   Вот что напишет о ней спустя годы Андрей Румянцев, старый  друг и соратник Валентина Распутина, еще во времена студенчества живший с ним в одной комнате и не раз потом бывавший в одной, как говорится, упряжке с ним – и во время работы в  «молодежках» да партийных  газетах Восточной Сибири, и когда уже был ответственным секретарем иркутской писательской организации. В сложные времена «лихих девяностых»:   

    «В сборнике не было восторгов комнатного журналиста, а были уважение повествователя к своим скромным героям и удивление их необычайной укорененностью  среди заоблачных гор и немереной тайги… И чуть ли не в каждом очерке и рассказе молодой прозаик стремился открыть для читателя душу удивительного племени. Она, эта душа, сохранилась в заговорах, сказках, напевах, обращенных к духам, к сородичам, ушедшим из жизни».

   Разве это не соотносится, как бы уже в ярко видимом развитии, с образом иного  народа, живущего в другом краю, на Кавказе, но тоже «возле самого неба»?

Почти бескрайнего над многоязыкой и   разноплеменной Россией. Объединенной в итоге вовсе не властными, как может кто-либо думать, указами, а более надежными,  духовными скрепами, которые веками создавались нашими золотыми работниками и природными радетелями.

   К которым как раз, несмотря на разницу в «способах производства», отношу и Валентина Григорьевича.

   Вот как старая охотница, пожилая тофаларка, «по Распутину», отвечает на вопросы молодого собеседника:

   « - Елена Андреевна, а как многие женщины совсем не работают? Ни капельки,

   - У меня, когда ребятишек шибко много было, я маленько тоже в тайгу не ходила.

   - Да нет, так и без ребятишек, когда в годах – не работают. А бывает и так: муж большие деньги получает, а жена по магазинам ходит. Вот и вся работа.

   Она долго думала, потом засмеялась, недоверчиво и отрывисто.

   - Ой, врать любишь!

   И ушла в тайгу».

   Разве этот коротенький диалог - не о самом главном?

3.

( Из дневника.17 января 2022 г.

   Вчера мои размышления о старом товарище приняли вдруг иной оборот… поменяли русло? Или же как раз получили подтверждение верного фарватера в прежнем?

   Ничего не поделаешь: верю в знаки.

   Как договаривались, ко мне приехал давний приятель, шефствующий надо мной программист, и я, пользуясь оказией, как говорится, отправил в «Родную Кубань» не только готовые рассказы, но и этот, еще не оконченный. Дабы там, в Краснодаре, доброжелатели мои, которых уже (как всегда?) «поджимают сроки», получили хотя бы приблизительное представление, о чем собираюсь вести речь дальше.

   Еще не проводив своего спасителя-компьютерщика, позвонил в редакцию: получили?

   Да, спасибо, ответили, тут же посмотрим. Но вы нам обещали поговорить еще с кем-то из писателей, знавших Валентина Григорьевича, попросить, чтобы…

   И мне вдруг как бы послышался далекий, но все-таки звонкий перестук большого, «хозяйского» молота с молотком поменьше – у помогающего подручного… Кузня!

   Именно так, с большой буквы. Как вроде панибратски, а вместе с неизбывной, сострадательною любовью называют Новокузнецк мои сибирские земляки.

   Валя был в нашем городе!..

   Может быть – просто не мог не побывать? Потому что одним из самых чтимых им писателей на протяжении долгих лет оставался Достоевский… наверняка наведался в музей Федора Михайловича, наверняка. Может за тем и ехал?!

   Я как раз жил в другом краю, с Валентином мы разминулись… с кем он  виделся, кто его по городу водил и куда,  кто потом добрые слова говорил на встрече с писателями да журналистами в нашей «Гоголевке»?!.. В центральной городской библиотеке.

   О, этот данный нам Господом при появленьи на Его, на  Божий свет, вложенный в каждую башочку персональный компьютер!.. Как он, без всяких клавиш и указателей, чуть ли не раньше меня самого, уже взялся за привычное свое дело. Сколько (выходит – давно заждавшихся?!) ассоциаций и мгновенных, как вспышка зарницы, неожиданных связей  мне тут же выдал!

   Чуть ли не сутки я прямо таки купался в приливных волнах, ну будто  расщедрившейсяи бушующей по этому поводу ноосферы… как это иначе назвать?!

   Но если бы я только сидел да к себе самому прислушивался. Конечно же, я сразу взялся звонить куда и кому только можно.  Наш Запсиб сделал из меня записного коллективиста. Как говорят военные, человека «командного»: раз надо родной Кубани, значит, надо!

   Вскоре и мобильник мой разрядился, кнопочный дешевый «китаец». И успел-таки,    несмотря на это, услышать строгий окрик   якобы родного «Мега-ха» …фу ты, ну,   конечно же «Мега-фона»: где, мол, денежки, дорогой ты наш «разговорчивый»? Отключаем за неуплату!

   Но зато уже в полдень со слов Бориса Бурмистрова, председателя Кемеровской писательской организации, знал, что иркутян было пятеро. Как раз он, Бурмистров, и встречал их в  аэропорту Новокузнецка, и несколько дней потом обихаживал: был в ту пору руководителем областного «Бюро пропаганды», так это тогда называлось. А прилетели вместе с Распутиным два поэта, Василий Козлов и Вячеслав Филиппов, и два писателя – Машкин Геннадий и Жемчужников Владимир. Считай, половина(исключая Юрия Скопа да Вячеслава Шугаева) «Иркутской стенки» прозаиков, о которой еще в 1968-ом,  когда летели в Вешенскую на первую «встречу молодых» с Шолоховым, мне, как земляку, чуть не взахлеб рассказывал Машкин: повесть «Синее море, белый пароход» первым из сибиряков успела сделать его тогда  знаменитостью.

   К вечеру я уже пытался разглядеть на мониторе компьютера снимки страниц из книги новокузнецкого протоиерея Василия Буглакова «Моя жизнь и служение», вышедшей потом вскоре после приезда иркутян…чего это, правда, стоило! Батюшке под девяносто, стал глуховат, и добывала их чуть не половина Кузни. Начиная со старого друга, о котором уже не раз писал, легендарного начальника милиции полковника Николая Медянцева (общегородское прозвище «Медный»). Сорви-головы, ставшего теперь примерным прихожанином церкви Михаила Архангела… И кто только потом в этом полудетективном мероприятии не участвовал!

   А помогла вдруг давняя добро-знакомая, тоже прихожанка этого храма. Галина Кувшинова. Вместе с супругом бывшая когда-то свидетельницей при нашем с женой венчании в старинном селе Ильинском. В  церкви Ильи-Пророка. Четырехсотлетнего   покровителя жаром дышащей сутки напролет нашей Кузни… Это ли тоже не знак?

   Но больше всего их, подобных знаков,  пришлось на долю другой подопечной отца Василия Буглакова. Любимицы его, можно с полным на то основанием сказать. Рано ушедшей из жизни новокузнецкой поэтессы Любови Никоновой… Рискую не выплыть из этих ноосферных глубин?!

   В которые с первоначальной радостью погружался.

   Любовь свет Алексеевна! Люба, Люба…

   Когда-то давно, еще девятиклассницей первой в нашем поселке школы, принесшая мне домой тетрадку со своими стихами… Ох, и страсти же в них кипели!.. Мало сказать цыганские. И героями были в них в том числе и цыгане. И любимая рифма была – «кровь-любовь».

   Теперь вот думаю: не исключено, это объяснялось тем, что одним из экспериментов неуемного Никиты Хрущева являлось поселение кочующих «любимцев природы» на постоянное местожительства, и одним из таких мест в России стал наш  Старокузнецк. Откуда через несколько лет цыгане в одночасье (разумеется, ночное) все до единого исчезли. Лишив несколько  пятиэтажек, где до этого обитали, окон, дверей и всякой, чуть не до винтика, сантехники. Сколько тогда ходило по окрестностям нашим слухов! В том числе, конечно, же и – про любовь цыганскую, ну как без нее?

   Так совпало, что примерно в это же время  добрые люди в новокузнецкой типографии потихоньку от посторонних взоров сделали переплет для старинной, повидавшей виды Библии. Которую в селе Монашка на Средней Терси подарил мне мой таежный Учитель, незабываемый дед С а в е л и й  Константинович Шварченко: «Гляжу, сидишь тут с ней ночью, глаза портишь, какой от моего «движка» свет?.. И в такую рань потом подыматься – глухарь с рябком ждать не будут! Забери-ка ты её домой. От нас с баушкой: на память…»

   Только сейчас вдруг пробило: не она ли и привела нас потом в наше недалекое от Звенигорода Кобяково? Чуть ли не под стены С а в в и н о-Сторожевского монастыря?

   Второй по духовной значимости в России,  считается он оплотом русской державности… Но разве не такие как раз, прошедшие «и Крым, и Нарым», чего только не испытавшие на своем веку праведники , как дед Савелий со своей «баушкой» Марьей Ефстафьевной, и смогли ее для нас, Державность эту, сберечь?!

   А тогда, в типографии Новокузнецка, уж больно объемную и ветхую Библию умельцы-переплетчики разделили на две примерно равные части. Для удобства.

   Но я, отдавая Любе, не стал их разлучать…  

   Люба не появлялась у нас около года. И жена принималась мне выговаривать: нет, мол, дать сперва одну книжицу, а после другую… Вручил обе сразу. Давно бы пора вернуть… Хоть позвони ее родне: не замотает?

   Просто не смогла бы «замотать»! После того преображения, которое с нею за это время случилось.

   Не там ли начиналось твердыня ее смирения, которое, тоже впервые с печалью  размышляю, так потом укоротило ее земную жизнь?

    На гальке вырос крошка-осокорь,

    Поправ бесплодье, здравый смысл и хворь.

    На голыше успешно утвердился!

    И человек случайный удивился:

    «Эге! Да ты и крепок, и хорош!

    Скажи мне: что ты ешь и что ты пьешь,

    Оригинальный, непонятный парень?»

    И осокорь ответил кратко: «Камень».

   Стихотворение 1993-го года.

   Того самого, когда вышел роман черкеса Юнуса Чуяко.

   Но почему книга Любы «Знакомый мир неузнаваемый» с этим стихом, изданная в 2011 году,  уже в конце недлинной любиной жизни, вновь вынырнула из моих развалов как раз в эти дни трудно-преодолеваемых  моих размышлений о Валентине Распутине?

   Когда только что получил из Грозного, от друга-поэта Лечи Ясаева, стихотворный сборник его покойной жены Лулы Куни, (Лулы Жумалаевой): «Стихи перегорели, словно свечи»?.. Когда, впервые, что называется наугад, открыв его, наткнулся взглядом на крупно набранный и будто нарочито длинный заголовок. Над печальным стихом, который, ну просто не мог тут же не прочитать: «Краткий экскурс в историю государства Российского».

   Не мог не прочитать еще и потому, что эпиграфом к нему были строки великого осетина Коста Хетагурова: «А мать варила камни…»

   В стихе у страдалицы Лулы, со времени  «чеченской» войны носившей в сердце  осколок от мины, это рефрен: «И мать в ночи детишкам варит камни…»

   С четой Леча и Лулы мы тесно сотрудничали, после «чеченской», будь она неладна (как в моей Отрадной раньше говаривали), войны. Я тогда подолгу жил в Майкопе, и хорошо знавший меня по совместной работе в «Советском писателе» главный редактор журнала «Дружба  народов» Александр Эбаноидзе, с честью сдавший экзамен настоящего миротворца одинокий грузин, куда только не звал меня, к каким только своим мероприятиям не привлекал… Пусть тебе воздастся сторицей, дорогой Александр Луарсабович, б а т о н о Саша!

   Так вот, с легкой руки ностальгирующего по своей милой родине Саши, после совещания переводчиков в Грозном мы и стали с чеченской четой сотрудничать. И я, как мог, защищал потом в Москве и талантливые, болью переполненные стихи Лулы, и такую же прозу: ее проникнутые горькой поэзией «Абрисы». Она же печатала в издаваемой ею «Нане», в журнале «Мама», и рассказы моего черкесского кунака Юнуса Чуяко, и даже «неизвестные миру» мои стихи. В том   числе «Лермонтовский цикл»… Может, дело еще и в Лермонтове?

   Боюсь, однако, что достаточно желчный в жизни, навряд ли многоуважаемый Михаил Юрьевич стал бы заниматься такими пустяками, как мысленная встреча незнакомых ему литературных потомков.

   И проводницей по непредсказуемому, но  постоянно пульсирующему «тонкому миру» стала, конечно же, Люба Никонова, удивительная, еще не оцененная родною словесностью сибирячка из нашего любимого с нею стального города.

  Или она незнакома с общими нашими с Валентином Распутиным заботами?

Кемеровский председатель Союза писателей Борис Бурмистров припомнил теперь, что в Новокузнецке  она от Валентина Григорьевича «не отходила».  

   Кто же теперь, как не она, может так ненавязчиво обратить на себя внимание своего «крестного отца»? Разумеется, вместе с крестными дедом Савелием и его баушкой из не ближнего от Новокузнецка сельца с тихим названием: Монашка. Кто еще обратил бы мое, вечного торопыги, внимание на доброе, на спасительное соседство вайнахов и осетин если не на общей земле в горах неспокойного во все времена Северного Кавказа, то хотя бы в  поэтическом сборнике?     

   И не Люба ли надоумила меня позвонить в Грозный тоскующему Лече, попросить, чтобы прислал эту книгу, его стараниями изданную после ухода жены уже в иные, самые высокие горы?

   Может быть, как раз в том, в г о р н е м мире они давно уже стали не только подругами – стали соратницами, Лула и Люба… как знать!

   Недаром ведь говорится, что у Бога все живы.

   А с Михаилом Юрьевичем, с Лермонтовым вот что. В нашей квартире в Москве, на Бутырской улице, он появился на экране видеомагнитофона, который принес с собой совсем молодой в ту пору Николай Бурляев. И режиссер-постановщик, и актер, сыгравший главного героя в своем только  что вышедшем в ту пору фильме: «Михаил Лермонтов».  

   Это было чуть позже середины восьмидесятых. Когда стала сбываться вторая часть иронически-горькой, предсказавшей развитие общественных перемен триады: «Перестройка – Перепалка – Перестрелка». Громкие речи и жаркие споры уже захватили залы дворцов культуры и подмостки агитплощадок… да что же со мной, и самом деле творится?!.. Но как это можно забыть, если чуть ли не постоянно всплывает в сознании?

   После картины Фатея Шипунова «Земля в беде», показанной в битком набитой пространной аудитории при газете «Правда», на середину сцены выходит новгородский писатель Дмитрий Балашов. Одетый примерно также как и герои его исторических романов: под старомодным пиджаком – красная, перехваченная кушаком косоворотка, штанины заправлены в черные высокие сапоги.

   Мы сами себя, пытается публике втолковать, «заминировали» каскадом электростанций на наших великих реках. Стоит взорвать одну, как хлынувший от нее поток снесет остальные. Вместе с прилегающими к ним городами…

   В одном из верхних рядов вскакивает Владимир Губарев. Заведующий отделом науки «Правды», один из организаторов дискуссии. Громко и чуть ли не властно кричит Балашову вниз: «Надеюсь, вы – член партии?!»

   Сухонький, щуплый Балашов вскидывает бороденку и будто стремительно подрастает. Тоненьким голоском извещает радостно: «Бог миловал!»

   Сопротивленец, ишь!

   Я и нынче, когда спускаюсь в метро и на ступеньке уходящего вверх эскалатора  вижу вдруг человека, похожего на давно ушедшего в мир иной писателя-новгородца, этакого бойцового, с горящим взором, старомодно одетого петушка, невольно и радостно спохватываюсь: жив?..   

     «Господин Великий Новгород», а?!

    Чуть ли не самыми модными словами стали в ту пору «конспиролог» да «эзотерик». Из вековых глубин всплыли названия масонских лож и тайных обществ.

Ко времени пришелся только вышедший фильм Тамары Николаевны Лисициан «Тайна виллы «Грета»… как вот и о ней, страдалице, не сказать хотя бы несколько добропамятных слов?

   Однокашницу Зои Космодемьянской по разведшколе, ее забросили в глубокий тыл стремительно наступавшей немецкой армии. Еще неопытная, почти юная диверсантка почти тут же «провалилась», и до конца войны, до освобождения американцами провела время в непростом, видимо, концлагере. Где познакомилась с зарубежными антифашистами, за одного из которых еще чуть ли не за «колючкой» вышла замуж. Если не ошибаюсь, это был сын одного из вождей итальянских коммунистов: то ли Луиджи Лонго, то ли уже – Пальмиро Тольяти. Уехала с ним на его родину, где сразу после войны бывшие итальянские партизаны потрошили, только пух летел,  масонские ложи. И стала одним из самых глубоких специалистов по тайным обществам.

   Когда прошел пыл молодости, и почти десятилетний брак распался, вернулась в Советский Союз… Руке так и хочется вместо многоточия поставить здесь запятую: блестяще, мол, выполнив многолетнее задание… а что, что?

   Другое дело, что опыт ее так и остался невостребованным.  Руководящими нашими иезуитами домашнего, из медвежьих углов,  вроде знаменитой Калиновки, розлива. Занятыми больше многоходовыми поисками того, что не прятали.

   Познакомились мы, когда кто-то из авторов «Советского писателя» пригласил нас с женой на встречу «старого нового года». Это хорошо и с непреходящим восхищением помню: когда за полночь, возвращаясь из гостей, большой кампанией подошли к метро и невольно остановились перед заледенелыми ступеньками подземного перехода, я попробовал деликатно взять Тамару Николаевну под руку: мало ли…

   Уже почтенных лет дама, она ловко освободилась и чуть насмешливо произнесла: «Что вы, что вы!.. Благодарю, но  вы можете помешать мне сгруппироваться».

   А-а?!

   Старая школа.

   «Масонский след» сразу же распознали и в картине «разоблачителя» Николая Бурляева: мол, поэтому и не  пускают пока на «широкую публику».

   Тут-то и раздался у нас на Бутырской  телефонный звонок Распутина: чем ты, мол,  спрашивал меня, будешь занят в воскресенье?.. Не определился пока? А что, если собраться у тебя: Бурляев хочет показать своего «Лермонтова», но вышло так, что принять его негде. А буду еще с одним гостем…

   Какой разговор! – последовало. – Хоть с двумя, будем только рады! Ты не против, если и у нас будет гость?.. Гостья, верней. Наша, сибирячка.

   Договорились, что он сообщит Бурляеву адрес и объяснит, как лучше к нам доехать

   А я принялся «вызванивать» из Дома творчества в Голицыне пребывавшую там в то время Любу Никонову… приставить бы к пишущему эти строки вошедший в лагерный фольклор «вологодский конвой», что ли? С его известной тогда «молитвой»: «Шаг влево – агитация, шаг вправо – провокация, прыжок на месте…»

   Конечно же, это ностальгия по старым временам, кажущимся теперь, издалека, не такими уж беспросветными… По ушедшим друзьям, с которыми нынче общаешься куда с большей охотой, нежели со многими из ныне живущих.

   Конечно же, прав Поэт, написавший строки: «Неправда, друг не умирает – лишь рядом быть перестает».

   Не умирает, пока всматриваешься и в него, и в то удивительное, фантастически противоречивое время.

   … Моим первым редакционным заданием в журнале «Смена» в Москве, куда меня словно в некой неизвестной мне тогда шахматной игре, «передвинули» вдруг из Краснодара, было такое: «сделать» беседу с главой Союза писателей СССР Георгием Мокеевичем Марковым. Сделал. И уже много лет меня одолевает искушение найти в одном из номеров 1976- года ее текст и опубликовать с нынешними, конечно же, комментариями. Не могу пока ручаться за точность не мною придуманного названия, но чуть ли не главной в ней была нагнавшая тогда на меня тоску такая фраза: мол, наши фонды гарантированы, дивиденды растут…

   В политэкономии никогда не разбирался. На госэкзамене мне уже собирались вкатить «неуд», когда раздался спасительный шепот одной из деканатских сотрудниц: этот, мол, выпускник подал заявление – добровольно едет в Сибирь!

   И председатель комиссии с насмешливым  облегченьем произнес: «Сибирь доучит, хорошо». Недоучила?!

   Что за тарабарщина?! – думал над этой фразой о фондах и дивидендах. – Сказать больше нечего?

   О Маркове уже тогда ходила такая байка. Приехал в глухое родовое село под Томском, дед спрашивает: «В тайгу-то ходить с ружьишком не перестал?» «Перестал, деда, некогда!» И дед печально вздохнул: «Ох, Гошка!.. Однако совсем ты в Москве своей одичашь!»

   Может, как раз оно и случилось с  нашим Мокеичем?!

   Это теперь уже, по прошествии почти полувека, думаю: нет же!

   Писатели тогда только и того что – не получали зарплату. Все остальное, считай, имелось. В Москве – своя поликлиника. На местах – оплата «больничных». Отдохнуть или хорошенечко поработать можешь в одном из десятка Домов творчества… может, не зря погибшая дочь Распутиных Маша (она бы тут и меня поправила: Маруся!..) была органисткой. «Небесной» музыкой впервые могла восхититься в Домском Соборе, в Риге, куда чуть ли не толпами «наши» ездили из Дома творчества в Дубултах.

   Хочешь развеяться иным способом – бери творческую командировку. Хоть на Камчатку или на Сахалин. Надо ведь крепить связь с жизнью нашего разноплеменного народам? И в дальние края чуть ли не силой  выталкивали.

   Не можешь ехать? Зуб заболел?.. Так чего ж молчал-то? Пиши заявление на материальную помощь!

   Душевный мой друг и однокашник поэт Олег Дмитриев, первым, к его чести, из факультетского братства приезжавший в Новокузнецк, с годами сделался, ну прямо-таки «цэдээловским Домовым»: всеведущим и безотказным. Не исключено, что это его, в конце концов, и сгубило. Еще в достаточно раннем возрасте.

   Уже во время первой моей командировки в Москву он буквально потряс меня рассказом о сказочных возможностях писательского Литфонда. Щедро вознаграждающего всех,  кто хорошо усвоил старинное правило: стучите, и вам откроется. Надо ли говорить, что к поре, когда мы поселились в Москве уже всей семьей, знания Домового достигли своего пика.

   Подвел меня к одиноко сидящему за столиком обычному с виду пожилому человеку, приятельски попросил: это, мол, старый мой товарищ. Обнародуешь?.. Тот вытянул над столом полусжатую пятерню: большой палец  торчком – мизинец  вниз. И Дмитриев заверил: «Замётано!» Не глядя на меня, этот деловито переспросил: «Ему зубы или – справку?» И друг мой хохотнул: «Зачем ему твои зубы, он – эстет!»

   А «справка» оказалось уже порядочно затертой страничкой из акта ревизии, проведенной еще несколько лет назад в Московском отделении Литфонда. И говорилось в ней, что «отдельного разговора» заслуживает личность члена СП имярек. Скорее всего, что это, мол, человек уникальный. Судя по его многолетним   заявлениям о материальной помощи на протезирование зубов, у него их должно быть тридцать девять…

   Поблагодарив Зубатого честно заработанной рюмкой, пошли по шумному залу дальше, и высоченный Олег, наклонясь ко мне, предварял встречу с очередным уникумом. На этот раз – по кличке Пржевальский.

   Тут вот какая история. Которая начиналась, конечно же, из добрых побуждений. Представить себе: втроем с друзьями вы собираетесь в командировку в далекий город. Если не на край света, то примерно туда: почти безразмерная территория Отечества это позволяет.

   Половина командировочных уже оставлена в ЦДЛ при шумном прощании с завсегдатаями. Но один из троих не успевает потом на поезд. А все его документы в кармане у «старшего». Неужели не позаботитесь об отставшем, который  продолжит во все время пути незримо рядом с вами присутствовать?

   Конечно же, вы поставите все необходимые печати и штампы, а на обратном пути потом у кого-то из попутчиков выпросите ненужный ему железнодорожный билет… сообразили?

   Что можно отправиться в дальний путь одному, а двоим дома остаться. И сделать нечто подобное можно, когда вас пятеро или даже семь человек, ну – «писательский десант», или не слышали?

   Но долетел только один. Хорошо, что с документами. У остальных как бы парашют не раскрылся. Бывает, к несчастью!..

   Или, в нашем случае, как раз – к тихой, пусть и недолгой, радости.

   В моем романе «Вороной с походным вьюком» есть сцена, списанная с натуры: в Доме литераторов на краю стола, за которым устроились студенты Литературного института, лежит раскрытый паспорт одного из них. Раскрытый на страничке с графой «место рождения». А там – запись: деревня Перекат. Ну, кому неясно, что погулять  собралась «голь Перекатная»?.. Кто пару «рваных» («деревянных» тогда еще не было) будущим-то Гоголям да Щедриным не оставит?!

   Впрочем, я опять уже сбился с курса. Потому что с Пржевальским – там нечто иное: ну, так вышло. У одного – неистребимая страсть к дальним странствиям. У других – ярко выраженная склонность к халяве.

   Где только «Пржевальский» с пачками чужих документов не побывал!

   Крепил связь московских д о м о седов, в том числе завсегдатаев Центрального Д о м а  Литераторов, тоже ведь – дом. Который для многих стал чуть ли не роднее своей  квартиры.

   Кто-то скажет: мол, ясное дело – москвичи. Отчасти, конечно так. Хотя «Пржевальский» говорил с плохо определяемым южным акцентом и внешность имел соответственно такую же. На москвичах паразитировал?

   Также как некоторые из многочисленных клерков Союза писателей, придумавших для этого даже «профессиональный» жаргон. Были в нем «знаписы» (знаменитые писатели), были «изписы» (известные писатели) и рядовые «совписы». Были «жёписы» с «тёписами» – писательские жены и тещи. Были, само собой, «деписы». Дети писателей. По историческим причинам дело до внуков не дошло – им достались только квартиры в бывших литфондовских домах и дачи в Переделкино.

   Но был, кроме престижного «Переделкина» и далековатой от столицы, но чуть ли не аристократичной « Малеевки», еще один писательский приют под Москвой.  Горячо любимый провинциалами, приехавшими в столицу «походить по редакциям». Гостеприимный, на тридцать шесть человек, уютный дом творчества «Голицыно»  по Белорусской дороге.

   Чем тебе, и правда, не рай?!

   Позавтракав, успеешь на достаточно  раннюю электричку в Москву, а возвернувшись к ужину, получишь также сохраненный сердобольной официанткой обед. В гостиной у телевизора и совсем домашняя обстановка: пожилой поэт Николай Тряпкин приходит в крошечный зал в халате, из под которого выглядывает длинная ночная рубашка. Ну, не по-русски ли?..

   Опальный критик Лобанов посреди какого-нибудь правительственного  сообщения может вдруг разразиться неожиданной философемой, которая переключит все внимание собравшихся с «дорого Леонида Ильича» или вообще бесценного Михаила Сергеевича на него, на Михаила  Петровича.     

   А потомок князей Голицыных, чего только не повидавший на своем веку рядовой «совпис» Сергей Михайлович, только что издавший книгу воспоминаний «Записки уцелевшего», вдруг  щедро объявит, что завтра, так и быть, в роли гида устроит для своих «товарищей по перу» экскурсию по родовому имению. Которое пока, правда, в неприглядном виде, находится всего-то в двух-трех километрах от Дома творчества.

   Для приехавших в Москву издалека, ну не добрая ли школа общения и учебы у тех, кто  знает чуточку больше и готов поделиться и тайнами литературного мастерства, и бесценным жизненным опытом?

   Представляю, в какой эйфории жила в те дни Люба Никонова!

   Сперва – столичные издательства, а чуть позже – или церкви «Москвы Златоглавой», или еще неоткрытая череда музеев, картинных галерей, выставок…

   И тут вдруг – неожиданная встреча с любимым писателем-сибиряком, да еще в какой неожиданной обстановке!

   У нас она появилась, конечно же, первая, тут же взялась помогать Ларисе и кое-что приготовить, и накрыть стол.

   Бурляева встречали уже все вместе и чуть ли не с цветами. Конечно же, это подарок судьбы, который сам Господь устраивает через своего сибирского любимца!

   Мне пришлось то журнальный столик передвигать, то книги с места на место перетаскивать.

   Бурляев, наконец-то объявил: мол, у него все готово!

   И тут раздался телефонный звонок, я бросился к аппарату.

   Ну, ты-то меня, уверен, простишь! – примерно так сказал Валентин. – Сам в таких ситуациях бываешь. Надеюсь, и Николай тоже поймет… Дашь ему трубку?

   Автор такого в ту пору долгожданного «Лермонтова» скисал на глазах и больше молча кивал, чем разговаривал. Потом, к чести его, еще с телефонной трубкой в руке, ну, будто очнулся и не без вздоха, но с дружелюбной улыбкой сказал: мол, ничего не поделаешь!.. Валентину Григорьевичу пришлось срочно поменять планы… это Москва! Тем более, что он – нарасхват. Сами будем смотреть. Если вдруг освободится раньше, подъедет. Успеет только к концу, придется вам смотреть еще раз. Не возражаете? Тогда включаю!

   Конечно же, все были в неоднозначной ситуации, и больше прислушивались к шорохам и шагам за дверью, чем к речи героев на экране…

   Но что поделаешь!

   Когда фильм вышел на широкий экран, нам, уже порознь с Любой, пришлось вернуться к нему уже в зале кинотеатра.

   Распутин тогда к нам, в квартиру на Бутырской, так и не успел подойти.

   Даже к чаю, на который мужественно  согласился Николай Петрович Бурляев.

   Но, может, провидением именно так все и было задумано?

   Люба потом (при всей деликатности!) «не отходила» от Валентина Григорьевича в нашем Новокузнецке.

   Меня куда позже на одном из вечеров «Серебряного Витязя» в Москве за руку, что называется, и как бы впервые (Николай Петрович был уже в славе) подвел к Бурляеву старый друг и постоянный в ту пору мой литературный  герой Мухтарбек  Кантемиров… Фильм «Не бойся, я с тобой!» поди помните?

   Великолепный наездник, глава Гильдии каскадеров Мухтарбек играл в нем заглавную роль. А Николая Петровича перед съемками «Лермонтова» наставлял, как  свободно держаться в седле. Соответственно тому образу, который до сих пор хранят в памяти настоящие «вольные горцы».

   И не только хранят… как бы это назвать?     

   Может быть – «творчески перерабатывают»?

   Доказательство из журнала «Нана», которое издавала в своей вольнолюбивой Чечне Лула Куни-Жумалаева. Светлая тебе память, Лула!.. И новых великолепных стихотворений, который сложатся уже не под гром пушек и танковый лязг. Под шепот листвы над головою в райских садах.

   Однажды, уже после семинара переводчиков, нас привезли из Грозного на обрывистый берег обычной с виду речки и сказали, что это – «тот  самый Валерик».

   Где Лермонтов остался жив якобы только потому, что перед этим самый опытный  лазутчик, пробравшийся в русский стан, шепнул ему: пусть непременно наденет под черкеску красный бешмет. Чтобы чеченские джигиты могли отличить его от остальных «урысов». Иначе ему не  сдобровать.

   И Лермонтов так и сделал.

   А через несколько лет после семинара Лула в своем журнале напечатала такой вот мой стих:  

          Из тьмы веков раздался крик:

          Джигитов кличет Валерик!

          Увиделось издалека:

           краснеет светлая река…

           Горячий в ней забил родник!

           Разводит кровь

           и кровь роднит!

           Откуда этот слух возник?

           Что договор, мол, был у них:

            чтоб не снесли башку с плеча –

            надеть бешмет из кумача.

            Сражаясь из последних сил,

            взял в плен бессмертье Михаил.

            Но вот какие чудеса:

            помог ему чечен Муса!

          Так, нет ли, знает только Бог:

           кто, как, кому тогда помог.

           Но крик!

           Но этот страшный крик…

           О чем молчишь ты,

           Валерик?!

…………………………………………

   Не доказал, нет?

   Но так или иначе, этот стих, в его байкальской колыбельке, несколько долгих лет незримо покачивал совсем в другой земле сибиряк Валентин Распутин.

Продолжение