Часть вторая

Глазами народа

«… истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами народа…»

Гоголь о Пушкине.

1. Спасибо Яшину

Писать прозу Белову посоветовал Яшин.

Сам Александр Яковлевич к прозе пришёл поздно. Видимо, понимал, что упустил многое из того, что мог бы сделать. Вообще, это чувство утекающего времени, ощущение того, что не успеваешь, не успеваешь, у Яшина выражено трагически ясно в стихах, рассказах, дневниках… Почувствовав в Белове прозаика, он и предостерёг его от собственной ошибки, рекомендовал писать прозу. И в этом не ошибся – в прозе Белов раскрылся почти сразу и очень мощно (в прозе даже и поэтический его дар раскрылся сильнее, чем, собственно, в стихах).

Белов сказал «спасибо» старшему другу в изумительном рассказе (или это очерк? Эссе?) «Бобришный угор»: «Выстоять, не согнуться учусь у тебя. Пока есть ты, мне легче жить. А ты? У кого учишься ты, кто или что твоя опора? Я знаю: быть честным – это та роскошь, которую может позволить себе только сильный человек, но ведь сила эта не берётся из ничего, ей надо чем-то питаться. Мне легче, я питаюсь твоим живым примером, примером людей твоего типа…»  Они покидали домик на сосновом угоре над рекой Юг. Яшин покидал уже навсегда. И Белов прощался и благодарил и тот домик, и Яшина… «Река мерцала, кукушка молчала, а на окне так и остались синие лесные цветы, и сосновые лапы, и томик Толстого. Наверное, сейчас там тишина и снег, река сжимается льдом, и цветы в банке давно усохли, а в остывшей печке свистит ветер. Домик ждёт весны, которой никогда для него не будет. А я с запозданием говорю тебе спасибо. Спасибо за дружбу, последний наш деревенский кров: видно, так надо, что нет нам возврата туда, видно, это приговор необратимого времени».

И так, по влечению собственной души и настоятельному совету Александра Яшина Василий Белов всё больше отходит от стихов к прозе.

Появляется повесть «Деревня Бердяйка». Написана  она ещё во время учёбы (писал её в комнате Литинститута, запираясь от всех, когда учился уже на последнем пятом курсе) и опубликована в «Нашем современнике». Деревня с таким названием действительно была в Грязовецком районе, в Юровском сельсовете – по-нынешнему «сельском поселении» (хорошо, если Василий Иванович не узнал об этих «поселениях», в которые загнал крестьянскую Русь какой-то чиновник-тугодум). Есть эта деревня и сегодня. Говорят, что в ней никто не живёт…

В этой повести, как в зерне, уже весь будущий Белов…

По-настоящему знаменит он стал после повести «Привычное дело», когда  ведь уже были написаны такие шедевры, как «Весна», «Речные излуки»…

О «Привычном деле» - каноническом произведении «деревенской прозы», о рассказе «Весна», о других рассказах этого периода писали многие знаменитые и малоизвестные критики и литературоведы (лучше всех о творчестве Белова написал, по-моему, Юрий Селезнёв)… И я не буду тягаться с ними.

Как-то перечитывал сборник рассказов Белова, и совершенно потряс меня не самый, в общем-то, знаменитый, давно мне знакомый (восприятие ведь зависит и от настроения, в котором читаем) рассказ «Кони». Так он меня «прошиб», что я «для себя» сделал его разбор (это сугубо моё восприятие рассказа), который приведу сейчас здесь, как образчик воздействия прозы  Белова на читателя.

Прежде, чем предложу свой «разбор» рассказа, скажу ещё раз спасибо Александру Яшину, поддержавшему Белова на пути прозы.

Спасибо Яшину.

2. На берегу реки Велеса

(после прочтения рассказа «Кони»)

Читал же и раньше я этот рассказ… Но именно сейчас я как-то особенно его почувствовал, так, что чувствованием этим мне захотелось поделиться.

О чём этот рассказ? О людях, о конях, о времени и вечности, о любви… Он глубок этот рассказ, как жизнь, и прост, как смерть…

Называется «Кони», а ведь там, собственно, и коней-то нет. Три мерина, один жеребчик, так и не успевший стать конём, остальные кобылы.

Но все вместе они «кони», даже не лошади. Потому что именно конь – древний символ той Руси, которая коня возносила к небу, устанавливая на крышах изб, и уже эти деревянные кони (вспомнили Абрамова?) влекли сами избы, саму деревню, всю деревенскую Русь, в небо, к солнышку, к Богу…

Начинается рассказ вот так: «Волосатиха дышала то береговым теплом, то холодом своего плёса, и в этом дыхании глохли и без того редкие ночные звуки».

Волосатиха – это река. Случайно ли такое имя реки (и первое после названия слово в рассказе)? Почему у реки такое название – не слишком (для нашего времени) благозвучное? Но, между прочим, славянское. Не так уж много в наших местах славянских гидронимов, в основном,  финно-угорские (как, например, и Сохта – речка, на которой стоит родная деревня Белова Тимониха)…

Мне думается вот что – речь-то в рассказе о конях и о пастухе. А Волос (или Велес) – «скотий бог» в славянской мифологии. Таким названием реки Белов сразу обращает нас в давние-давние времена, но именно к славянам-скотоводам, а не к охотникам угро-финнам.

Читаем чуть далее: «Слева виднелось белое колено дымящейся Волосатихи. Справа угадывалась песчаная дорога. По слухам, как раз в этом месте часто «блазнило и пугало»: давно когда-то схоронили тут спившегося коновала. Говорили, что коновал был нездешний, что ночью, в летнюю пору, он вставал из земли и до рассвета жадно пил воду, не мог напиться, и будто бы всю ночь в его сухом от жажды горле булькала речная вода».

Образ этот, вроде бы эпизодический, «нездешнего» коновала очень важен. Во-первых, он – человек, имеющий самое непосредственное отношение к скоту, похоронен именно на берегу Волосатихи (реки Волоса-Велеса), что подсказывает ещё раз, что название реки выбрано автором не случайно. Во-вторых, главный герой рассказа пастух Лабутя тоже «нездешний».

«Мало кто помнит, когда и как прижился в колхозе Лабутя… Никого из родных у него, видно, не осталось, родом он был из-под какой-то далёкой Устрики», - сообщает о нём автор. А вот ещё одна и главная характеристика пастуха Лабути: «Кроме всех людей, любил он ещё животных, особенно лошадей».

Лабутя, действительно, любит всех. Причём, он изначально уверен, что и к нему все относятся так же, любят. (А и не должны ли мы, по замыслу о нас, людях, именно так и только так друг к другу и относиться? – спрашиваю уже я сам себя).

Вот так он относится и к шофёру (тот возит председателя колхоза) Серёге. Любуется им, рад, когда парень подходит к его костерку, рад ему последний кусок пирога отдать…

Серёга второй год «ходит» к учительнице… Он обычный, этот Серёга, – не плохой и не хороший… Ему не жалко ни Лабутю (например, ради смеха подпалил шалаш, в котором спал Лабутя и смеялся, глядя, как тот выскакивает из огня), ни учительницу, с которой он «поматросил и бросил», и уж тем более не жаль ему коней…

А вот Лабутя любит коней. Как людей любит. И опять вопрос: а не должны ли мы, люди, именно так относиться к животным – милосердно?

Именно глазами Лабути автор и смотрит на лошадей. Глазами любящего и жалеющего человека. Так и рассказывает о них. Даётся «портрет» каждого коня (мерина, кобылы, жеребчика), описывается его характер, приводятся случаи из жизни… Автор любит коней так же, как Лабутя…

А вот, например, председатель колхоза, что? Ведь это он дал приказ сдать лошадей на мясокомбинат. Ему, как и Серёге, не жалко лошадей? Может и жалко, но он делает то, что необходимо – отдаёт приказ «сдать лошадей государству», т. е. на мясокомбинат. Всё-таки колхоз – это производство, экономика. И председатель исходит из производственной и экономической необходимости. Держать коней, невыгодных для колхоза, он не может, это в ущерб экономике колхоза, а значит и колхозников, людей.

Кстати, коров в деревенских личных подворьях не стало именно из самых практических соображений – не выгодно. Молоко сдать некуда (сельхозпредприятия не принимают молоко у частников, борясь за высокую «сортность», от которой зависит и цена молока, сдаваемого на молкомбинаты), а для себя – легче купить в магазине. И коней в личных хозяйствах давно уже нет – ни к чему. Да и на мясо резали животных всегда. Это нормальное отношение к животным. Понятное. Именно так и председатель относится к лошадям, сдать их – необходимость.

А вот Серёга – злорадствует, подначивает Лабутю.

« - Лабутя! - Серёга резко затормозил. - Скоро хана твоему царству, иди ко мне в заместители!

- Чево?

- Я говорю, переучивайся, пока не поздно, расформируют твою кавалерию! - Серёга, хохоча, включил скорость и уехал, только мелькнул брезент на машине.

Лабутя не расслышал последних Серёгиных слов и улыбнулся, думая про себя: «Хороший парень, от мазурик!»

Лабутя так и не понял до последнего дня, что всё – конец пришёл «его кавалерии». «Через два дня лошадей приказано было гнать в город. Лабутя, как во сне, набил мешок сеном, перекинул его через Верею. Забрался наверх. Трое мальчишек сделали тоже самое с Анисой, Евнухом и Зорей. Остальных обратали».

Мальчишки-то ещё не понимают, что уходит от них, что теряют они навсегда. Для них это пока всего лишь замечательное приключение – доехать до города на лошади (а обратно-то на машине!). Они, конечно, знают, что лошадей «сдают», но они не вдумываются даже, что за этим словом стоит. Пройдут, может, годы и годы (действие рассказа происходит в 60-е), и седые уже мужики вспомнят, как ездили на лошадях в город, последний путь тех лошадей вспомнят…

А вот их матери и бабушки жалели этих последних лошадей – и потому, что женщины вообще более жалостливы, и потому, что помнили времена, когда конь был кормильцем.

«Когда выезжали из деревни, то около скотного двора собралось несколько баб. Бабы стояли, плакали, взглядом провожая лошадей до поворота дороги».

Я вспоминаю рассказ Михаила Афанасьевича Советова (выходца из деревни, прошедшего войну, побывавшего и председателем послевоенного колхоза), о том, как в первый месяц войны через их деревню гнали в город и далее на фронт лошадей, собранных в окрестных колхозах. «Тишина была в деревне, только слышно, как кони идут. А от каждого двора, от каждой калитки мальчишка с посоленным куском хлеба бежит к ним…» А это ведь их матери послали, мальчишек-то, прощались с кормильцами-конями, как уже простились или готовились проститься с мужьями, братьями… В тот день забрали в армию и коня, на котором Миша Советов «выпахивал до гектара в день». А вскоре уж и его, Михаила Советова, призвали… Прошёл он войну, послевоенное председательство, прожил долгую честную жизнь… В возрасте за девяносто лет ушёл в лучший мир Михаил Афанасьевич…

Уходит, уходит поколение, для которого конь был кормильцем и другом.

Кони тоже воевали! Как и люди уходили они на войну и гибли там (кто посчитал «конские потери»?), и внесли свой вклад в нашу Победу…

Ещё вспоминаю, что я в своём детстве, хоть был городским ребёнком и в деревне бывал лишь на каникулах, успел прикоснуться к такому коню-труженику. (Я не помню его клички, не помню даже конь это был, кобыла или мерин – не важно было). Но помню, как один раз посидел на металлическом сидении конных грабель, держась за вожжи, и лошадь сперва потянула грабли, а потом сама и встала, чувствуя неумелость и напуганность мою, а деревенские мои дружки смеялись, и потом показывали, как надо: по-мужицки матерясь, погоняли лошадь, и натягивали вожжи с криком «р-р-р!» И, наверное, на этой же лошади я однажды прокатился верхом, кто-то из взрослых вёл её, а я сидел в седле, и было страшно и радостно. В другие мои приезды уже не было в деревне лошади, но тогда я даже и не задался вопросом – где она? Впрочем, догадаться о её судьбе не трудно…

И вот в городе приёмщик принял коней, и «… Лабутя, не видя белого света, пошёл в магазин, купил четвертинку». И вдруг увидел, как ведут их, уже точно в последний путь гонят, через городскую пахнущую бензиновой гарью площадь. «Малька… узнала Лабутю, тихо заржала, и все кони остановились и тоже повернули головы к пастуху».

Вместе с мальчишками он вернулся на Серёгиной машине в деревню, а на следующий день пропал.

«То ли его вновь потянула бродяжья воля, может, сидевшая в нём с самого безотцовского детства, а может, его позвала к себе родная деревня – безвестная далёкая Устрика». Всё – этими словами кончается рассказ. Но с этими словами вспоминается тот коновал, о котором зачем-то же написал Белов в самом начале. Отчего спился он когда-то? Почему на берегу Волосатихи похоронен?.. А ведь и Лабутя с горя выпил – куда же его дальше это горе уведёт? Где он, Лабутя… Был он – живая совесть. И не стало его, как тех коней…

… И ныне встаёт в летнюю пору из земли и до рассвета жадно пьёт воду из Волосатихи тот спившийся коновал. И слышно в тумане всхрапывание коней, а на обсыпанном сосновыми шишками бугре над самой Волосатихой виднеется костерок, и греется у огня Лабутя, который «кроме всех людей, любил ещё животных, особенно лошадей».

… А может, всё это я выдумал и надо просто прочитать рассказ Василия Белова «Кони».

… И небольшое, но важное, мне кажется, дополнение.  Этот «разбор», беловского рассказа уже года два как был написан. Я впервые в жизни оказался в районном центре Вологодской области – селе Сямже. Встречался с читателями в библиотеке. К автовокзалу меня подвозил на машине местный житель, мужчина имени которого я не узнал. Проезжали над речкой, и я спросил: «Как называется?»-«Сямжа»-«Рыба есть?»-«Мало» -«В Сухону впадает?»-«Нет, в речку Кубену, километрах в пятнадцати отсюда. Там, где впадает – село Усть-река, в народе – Устрика»… А я-то думал, что за странное название деревни в рассказе «Кони»! Какое-то не наше, не северное… Ан, нет – наше название, вологодское.  Устрика оказывается там же, в Кубенском заозерье, где и деревня Тимониха. Уфтюга, в которую впадает речка Сохта, в свою очередь впадает в тоже Кубенское озеро, что река Кубена… Знал ли Белов это село (в рассказе – деревня) Устрику или только слышал название?  В любом случае – название не случайное… А вот речку Волосатиху не нашёл я на карте, но ещё раз убеждаюсь – у Белова случайных названий нет, значит надо ему было именно так назвать реку…

Но, вернусь к рассказу… Обычно в таких случаях говорят: «даже, если бы автор написал только этот рассказ…» и т. д. Но ведь действительно так: даже, если бы только… Остался бы в литературе и талантливым автором  рассказов: «Кони» и других, написанных в то время…

В том и сила Белова, что он не останавливался в работе, шёл дальше. Писал и писал, пробовал себя в разных жанрах. Ему было интересно брать новые творческие вершины. Да и заданное Яшиным чувство скоротечности времени не давало бездельничать. Одному из вологодских писателей, подписывая книгу, написал: «…, сорок лет – много, надо торопиться». Очень беловские слова. Мог он, зайдя в помещение Союза писателей в Вологде, с вызовом спросить у молодых (да и не молодых) коллег: «Ну, и где ваши гениальные рассказы?» В вопросах творчества, работы, он мог быть жёсток и даже жесток по отношению и к себе, и к другому (но если чувствовал в нём творческий потенциал).

Белов шагал вперёд. В 1968 году в журнале «Новый мир» появилась повесть «Плотницкие рассказы» - «эталон» деревенской позы, а в 1969 – повесть «Бухтины вологодские», закрепившие за Василием Беловым место одного из лидеров «деревенской прозы».

3. «Привычное дело»

Вот написал я, что не буду здесь останавливаться на «Привычном деле», мол, другие лучше меня сказали, однако же, без хотя бы нескольких слов об этой повести не обойтись (и нечего тут на «других» кивать). Потому что немыслим Белов без этой повести. Скажешь «Белов» и тут же сознание подсказывает: «Привычное дело», «Африканыч»… А уж потом: «Плотницкие рассказы», «Лад», «Кануны»…

Впервые эта повесть была опубликована в первом номере журнала «Север» за 1966 год. Написана, стало быть, в 1965-м. Белову 33-34 года…

- Когда «Привычное дело» вышло, он и стал Василием Ивановичем. Уверенность в себе появилась, солидность… - так вспоминала о тех днях его уже вдова Ольга Сергеевна.

Какая уж казалось бы солидность в тридцать три года… Но это из нынешнего времени, когда и до сорока, а то и до пятидесяти в «молодых авторах» сидят… Впрочем, наверное, так было всегда. Кто-то сжимал своё время и в двадцать шесть писал «Выхожу один я на дорогу…» или в двадцать три первую книгу «Тихого Дона», ну, а кто-то…

Так вот, Белову тридцать с небольшим. Он, говорит своему литературному товарищу (да и другу в жизни) Александру Романову, что уедет на месяц в Тимониху, чтобы дописать «повестушку»…

Где-то сам Белов вспоминал, что около листа (24 страницы) у него уже было написано. Были написаны и даже опубликованы некоторые короткие рассказы-зарисовки (например, «На брёвнах»), ставшие отдельными главками повести…

И вот, Белов уезжает в Тимониху, закрывается в одной из банек…

Писал, он, укрывшись от всех, не в той, «литературной», в которой парились все его гости – и Яшин, и Шукшин, в другой старенькой баньке на пологом зелёном спуске к речке Сохте…

И через месяц вернулся в Вологду с повестью, ставшей классикой русской литературы.

Чудо это (чудо творчества, чудо рождения шедевра) никогда умом не постигнуть. Ну, можно представить только, как просыпался он рано утром, шёл из дома по росяной тропке к заветной баньке, уходил в туман, поднимавшийся от реки… Кукарекал первый петух, звякал во дворе подойник хозяйки-соседки… Всё это оставалось позади, рядом, но уже в другом мире… Он ещё садился на щелястую, мокрую ступеньку, выкуривал сигарету, и шагал в свой мир, где ждали его разложенные на старом полке листы бумаги, тетрадь, в которой писал новые главы… И мир той самой деревни, в которой он жил, только, кажется, ещё более реальный и живой, рождался в буквах и строчках.

Весь жизненный и литературный опыт (всё пережитое, прочитанное, узнанное) и всё предчувствуемое, всё «догаданное» вошло в эту повесть, оригинальную и по языку, и по композиции, и по теме, и по раскрытию темы…

А какая тема-то? Русский человек (Иван и Катерина) на своей земле…

Ну, невозможно пересказывать и не нужно…

Помню, удивило меня, интервью в газете (кажется, «Аргументы и факты») с артистом Олегом Табаковым (это уж позже узнал я, что Белов и Табаков были знакомы, что была между ними переписка даже). Так вот Табаков вдруг сказал (что-то там рассуждали, кажется, о природе творчества): «Я недавно перечитывал «Привычное дело» Белова и зарыдал, когда читал о смерти Катерины…»

Что меня удивило тогда: казалось бы, где Табаков, а где Иван Африканович Дрынов, где московская сцена, а где северная деревенька…

Но люди везде люди… Не только Олег Табаков, многие-многие, о ком и не подумаешь, сглатывали ком, читая эту повесть.

… Я ещё подумал вот что: фамилия у Ивана Африкановича очень удачная. И совсем простая, неказистая, и крепкая, как тот самый дрын… Он и сам, как этот дрын – и врага бить, и не во время (по пьяному делу) под руку попавшихся однодеревенцев гонять, и неподъёмную тяжесть, как домкратом поднять, и быть всегда готовым к любой работе и тяготе…

Ещё подумал: не отразилась ли в фамилии Африканыча и фамилия первого секретаря Вологодского обкома партии Дрыгина. Был тот, по воспоминаниям современников, как раз мужик «дрынистый»… Иван Африканыч, конечно, попроще Анатолия Семёныча, и на фронте рядовым был, а Дрыгин, кажется, полковником, и в жизни – рядовым колхозником, а тот начальником. Но в обоих суть мужицкая, крестьянская была – это точно… Ну, это уже так, мои догадки…

И вот публикация в региональном журнале, и уже на следующий день после выхода номера: звонки, разговоры, узнавания на улице. В общем – слава…

Другой бы на этом и остановился и жил бы на этой славе… Но не таков был Белов. Для него-то эта повесть была просто неизбежной ступенькой, тем  самым «привычным делом»… И хотя, классическая беловская повесть была уже написана, всё ещё было впереди: и «Плотницкие рассказы», и «Лад», и «Всё впереди», и «Час шестый», и «Душа бессмертна»…

В одном из писем того времени в Северо-Западное книжное издательство Белов писал: «… каждая книжка должна быть  хоть и небольшой, но ступенькой вверх…». Эти слова молодого ещё писателя Василия Белова, повесить бы над своим столом каждому пишущему и выпускающему свои книги.

4. От земли

Первый ряд писателей «деревенщиков» всем известен: Белов, Абрамов, Распутин, Астафьев, Носов, Шукшин, Залыгин, Личутин, Потанин, Крупин… Существует и второй ряд и третий – менее известные писатели почвенного направления (так ещё называют «деревенщиков»). Среди второго-третьего ряда есть и очень талантливые авторы, в силу каких-то обстоятельств не ставшие широко известными, есть и эпигоны.

Кто же такие эти «деревенщики» (словечко, придуманное кем-то из критиков)? Выходцы из деревни? Пишущие о деревне? Да. Но не только это определяет их. Юрия Казакова тоже иногда относят к деревенщикам (убираю кавычки, потому что термин-то уже общепринятый, и здесь больше нет необходимости его подчёркивать). Причём, относят Казакова чуть ли  не к зачинателям «деревенской прозы» (ещё один термин, придуманный бойкими критиками). Это уроженца-то Арбата! Но ведь, действительно, поехал на Русский Север, писал (и замечательно писал!) о поморских деревнях, о рыбаках, об охоте. И всё же, Юрий Казаков (один из самых любимых моих писателей) в деревне оставался горожанином. Да, горожанином, пытающимся узнать и понять деревенского жителя, да, тонкого наблюдателя природы, но, по сути своей, горожанином.

Впрочем, сближает Казакова с представителями (безусловными) «деревенской  прозы» не изучение или знание деревни, а знание человека, заглядывание в душу. И тут уже не важно в городе или в деревне дело происходит. Сострадание – вот то, что объединяет Казакова и деревенщиков, и всех их вместе с традицией  классической русской литературы… Странно же назвать деревенщиком Пушкина, или Чехова, или Бунина, или даже Шолохова, хотя они прекрасно писали о деревне. Но, безусловно, деревенщики  (лучшие представители) – наследовали именно их традицию.

Но ведь и «городские» писатели, в большинстве своём, тоже от той традиции не отказывались.

Так что же отличает именно деревенщиков?  Все они, конечно же, «от земли». Деревенская жизнь, все виды деревенских работ, ремёсел, говоры – всё это у них в крови, с молоком матери впитано. И даже если они покинули  деревню (а они все её покинули, иначе бы не стали писателями), деревня не покидала их, там оставались их матери (отцы у большинства погибли на фронте).

Но, вот Яшин, выходец из деревни, - деревенщик? Деревенщиком-то он стал, по большому счёту, когда всерьёз взялся в прозе за коренные вопросы бытия человеческого. И уже было не суть важно – деревня или город. Просто, деревню (хотя и покинул её в 14 лет) он, всё равно, знал лучше, чем город.

Хотя, мне кажется, что где-то его (Яшина) проза становится похожа на прозу Казакова, именно по этому взгляду будто бы со стороны, взгляду приезжего человека, пусть и сочувствующего, и любящего… 

Никогда этого не было у Белова, хотя ушёл из деревни он тоже очень рано, даже тогда, когда «хотел» этого, когда продал деревенский дом и перевёз в город мать…  Даже тогда он оставался деревенским человеком и не мог жить без деревни, вернее – не смог…

Познав мировую культуру, он сохранил в себе и для своих читателей культуру русской деревни. Его взгляд на мир всегда оставался взглядом деревенского человека. Он ведь не кокетничал, когда говорил: «Я не писатель, я плотник». То есть, и став профессиональным писателем, он оставался «человеком от земли». Не случайно, именно в его «Привычном деле» впервые в русской литературе (я убеждён в этом) в полный голос заговорил сам русский крестьянин. Не городской (пусть и бывший деревенский) человек, любящий деревню, не «добрый барин», не публицист, пишущий на тему сельского хозяйства (как, например, Валентин Овечкин), а именно сам крестьянин заговорил. Из своей души, из своего опыта, о своих проблемах и бедах, своим языком заговорил.

Но те, для кого проблемы и беды деревни не понятны, чужды – не поняли Белова и его Ивана Африкановича.  Для них «деревня» – символ отсталости. А для Белова – сама жизнь.

Был ли Белов деревенщиком? Был. Принадлежал ли к литературной группе деревенщиков? Нет. Да и не было группы – были большие художники, условно объединённые темой деревни. Группу-то уже  создали критики-литературоведы, и «деревенщики» в кавычках, «продолжатели дела Белова», на самом деле только и способные на перепевы того же Белова или Шукшина. Как уехали из деревень поступать в институты, так и пишут десятилетиями о своём «босоногом» деревенском детстве. Не знают, не понимают сегодняшней деревни.

А ведь те, великие, деревенщики не только оплакивали и отпевали уходящую деревню, но и думали о её текущем дне, и о будущем. И писали горячую злободневную публицистику: «Вокруг да около», «Чем живём-кормимся» Абрамов, «Рычаги» и «Вологодскую свадьбу» Яшин, «Ремесло отчуждения» Белов…

Не было в них местечковой ограниченности, которая так очевидна в кабинетных деревенщиках с их надуманным, начитанным «языком».

И появляются уже «новые» (или даже «новейшие») деревенщики – чаще всего уже городские жители, из тех, что в деревню к бабушкам на каникулы ездили. И среди них есть подражатели, но есть и те, кто понимают, что городская цивилизация заходит в тупик, и стремятся увидеть и понять сегодняшнюю деревню и её перспективу…

А деревня живёт, в ней происходят разные процессы. Продолжается отток людей из деревни в город, но есть и обратное движение – из города на село. Есть заросшие дурнолесьем поля и брошенные фермы, но есть и современное высокотехнологичное сельское хозяйство. Есть брошенные деревни, но есть и желание жить на своей земле.

Есть и разные формы хозяйствования: СХПК (сельскохозяйственные производственные кооперативы), фермерские хозяйства, ЛПХ (личные подсобные хозяйства) и т. д. Есть желание сохранить хотя бы память о деревнях предков. Есть возвращение на село церкви: реставрация старых и строительство новых храмов, возведение часовен и установка памятных крестов, молодые священники, живущие в сельских приходах…

Всё есть. И деревня, по-прежнему, остаётся кладовой «людских ресурсов» и продовольствия, хранительницей традиций. Но она же является и опытной площадкой новых форм организации жизни на земле.

А раз есть все эти процессы, то есть и будут ещё появляться те, кто будут стараться осмыслить и описать всё это. Как сказал Сергей Чухин, поэт, чей талант высоко ценил Василий Белов: «… в эту жизнь вглядеться надо,//И это высшая награда - // Глядеть открыто ей в лицо!»

Будут и ещё более «новые деревенщики», вглядывающиеся в лицо жизни. Будут и те, кто так же пристально вглядываются в жизнь городскую… Дело ведь не в том – о деревне или о городе пишет писатель, дело в том – для чего он пишет?  С каким нравственным посылом? Пушкин завещал «чувства добрые пробуждать» - вот это и есть главное. А деревенский или городской – о чём спор! Все мы становимся «деревенщиками», отправляясь за город, все мы «почвенники», питаясь дарами земными… Все – от  земли и в неё же вернёмся, в деревне ли, в городе ли…

Сама жизнь вносит «правки и дополнения» в это повествование… Глава была уже давно написана. Уже и повесть я окончил и набрался смелости – попросил прочитать рукопись Ольгу Сергеевну Белову (вдову писателя). Вот что она написала в ответном письме по поводу деревенщиков (считаю важным привести здесь именно её слова): «О «деревенщиках» читала с удовольствием. Но хочется добавить и свои размышления. Слово «деревенщик» придумано не выходцем из деревни, а озлобленным столичным горожанином с неудавшейся карьерой писателя, потому подавшемся в критики. Суффикс «щик» придаёт слову уничижительный оттенок. «Деревенщик» - значит человек отсталый, ограниченный, мало образованный. И почему это он идёт в литературу? А пишет ярко и талантливо. Тут и зависть, и злость, и гордыня «образованщика» (солженицинское слово), человека, выросшего на асфальте. В. И. всегда оскорблялся этим словом».

Учитывая это мнение, может, и я в дальнейшем по-другому буду относиться к этому слову…

5. «Ты, Василий Иванович…»

В конце 2014 года в подмосковном Видном я получал премию  конкурса, председателем жюри которого был Владимир Крупин.

Когда после церемонии награждения собирались в Москву, Крупин пригласил меня и мою жену в машину, на которой приехал (за рулём бы молодой человек, кажется, его знакомый). До ближайшей станции метро было недалеко, но с остановками в «пробках» ехали минут сорок.

Предновогодняя Москва мигала огнями, светящиеся гирлянды обвивали деревья… А снега почти не было – лишь чуть забелены газоны…

Настроение у нас было отличное. Ирина держала в руках большой букет белых роз, я – всё ещё был под впечатлением награждения. Владимир Николаевич вспоминал Вологодчину и Белова… А я вспомнил, как за десять лет до этого я единственный раз решился (был повод) позвонить Белову, и он пригласил меня в свою городскую квартиру и рассказывал, как с Владимиром Крупиным ездил на малую родину Фёдора Абрамова, в деревню Верколу…

За мокрым окном мелькали праздничные огоньки, а Крупин рассказывал, что повесть «Живая вода»  он написал в доме отдыха под Харовском, на родине Белова (Белов уроженец Харовского района). Что уже, несмотря на то, что был моложе, называл по имени и на «ты» Распутина и даже Астафьева, а Белова всё не решался. «Он меня ругал даже за это, а я не мог. В конце концов, стал я его называть на «ты», но всё так же по имени отчеству. «Ты, Василий Иванович». Не мог по-другому:  он мне казался старше и опытнее и Распутина, и Астафьева…»

Мы проезжали мимо какого-то длинного серого здания без всяких огоньков и гирлянд, и Владимир Крупин сказал: «А вы знаете, что здесь сейчас лежит Валентин Григорьевич?» Мы не знали… 

В центре Москвы было чудесно красиво: у Большого театра, на Красной площади… Было весело, многолюдно…Но нет-нет, а вспоминалось: «Здесь сейчас лежит Валентин Григорьевич»…

Недели через две ушёл в запредельный мир Валентин Григорьевич Распутин, туда, где уже ждал его Василий Белов… Василий Иванович…

6. Два Василия

Есть знаменитая фотография Белова и Шукшина, точнее, две фотографии. На первой – они, обернувшись друг на друга, смеются. На второй – оба смотрят в объектив фотоаппарата. Они сидят на скамейке, позади них поленница берёзовых дров. Это Белозерск, май 1973 года, съёмки «Калины красной». Шукшин пригласил Белова «в гости». Раньше он уже бывал у Белова в Тимонихе.

 Как ни странно, на снимках с сигаретой сидит не Шукшин, который очень много курил, а Белов, ещё не бросивший в то время (это позже он говаривал, мол, не понимаю тех мужиков, которые не могут бросить эту «соску»).

 Василий Шукшин – скуластый, с явной примесью восточной крови, с короткой стрижкой.

 Белов – с бородкой, со стрижкой на косой пробор, внешность чисто русская, сохранившаяся на Русском Севере, далёком от «внешних влияний».

 Оба в кожаных куртках, оба молодые и сильные мужской и творческой силой. У обоих под «кожанами» светлые рубашки. На Шукшине знаменитые сапоги, на Белове что-то похожее на сандалии (видны застёжки).

 Два больших художника встретились…

 Наверное, Шукшину хотелось показать тёзке свою работу, дать почувствовать атмосферу съёмок. Известно, что он подталкивал Белова к кино (и в творческом багаже Василия Ивановича будут сценарии, будут фильмы по его произведениям). Но, вообще-то, Белов считал кино «искусством синтетическим», недолговечным и, в свою очередь, призывал Василия Макаровича полностью отдаться литературе…

 «Спор» этот так и остался неразрешённым. Да, мы не можем представить Шукшина без роли Егора Прокудина, но и не знаем – сколько не смог написать Шукшин рассказов (повестей, романов), отдавая свои силы кино.

 Вот они сидят, смотрят в объектив (в книге А. Заболоцкого «Шукшин в кадре и за кадром» указано, что снимки сделал И. Гневашев), смотрят друг на друга, смеются. Знают, что впереди ещё много лет дружбы и творчества…

 Уже через полтора года не станет Василия Макаровича. Василий Иванович через десятилетия напишет биографическую повесть о Шукшине «Тяжесть креста».

 Вот что писал Белов: «Эта рукопись была бы написана лет двадцать назад, если б не одно обстоятельство, для читателя, если таковой будет, вряд ли это обстоятельство будет интересно, и всё-таки я должен объяснить. Почему я так долго не осмеливался браться за шукшинскую тему? Дело в том, что я как-то стеснялся откровенно рассказать о наших отношениях с Василием Макаровичем, поскольку многие эпизоды его судьбы до смешного схожи с моими. Впрочем, смешного в этом сходстве мало… Оно скорее страшно. Разница в нашем возрасте невелика. Его отец расстрелян во время раскулачивания, мой погиб на войне. Велика ли тут разница? Одни ненавистники нашего государства подчёркивают разницу в потерях военной поры с потерями предыдущих периодов. Для меня в этих потерях особой разницы нет. Гражданская война и троцкистская коллективизация ничуть не дешевле обошлись русским, чем наши жертвы во время Великой Отечественной…»  (Здесь прошу задержать внимание и запомнить, что говорит Белов о коллективизации и жертвах – это важно, это то, что отличает его от многих прошлых и нынешних патриотов).

 Вот что писал Василий Иванович Белов через двадцать с лишним лет после того дня, когда в старинном Белозерске, на съёмках бессмертной «Калины красной», у поленницы берёзовых, пьяняще пахнущих дров, сфотографировались два великих человека, два заступника и страдальца за русский народ – Василий Шукшин и Василий Белов.

 … Они молоды, сильны, полны планов и надежд… Смеются, смотрят друг на друга, переводят взгляды на нас…

7. Эпопея крестьянской Голгофы

(«Кануны», «Год великого перелома», «Час шестый»)

«Роман «Кануны» – это правда, которую Василий Белов не мог не сказать, как не мог не строить мельницу его герой Павел Пачин. Это вещи одного порядка – совести и избранности мастера: будь ты! Это твоя обязанность. Смысл жизни состоит в том, чтобы молоть на хлебы выращенное зерно и говорить на выправку от зла существующую истину». 

Валентин Распутин.

«Россия, Русь... И что за страна, откуда взялась? Отчего так безжалостна к себе и своим сыновьям, где пределы её несметных страданий? А ведь что за народ! Как прост и бесхитростен, ожидая того же от всех и каждого». 

Василий Белов.
 

Творческое развитие, поиск новых форм, естественно привели Василия Белова к роману.

Легко сейчас  сказать – «привели к роману». Не легко браться за роман, не зная, на какой срок впрягаешься в работу, и каков будет результат. Но Белов был бы не Белов, если бы не решился…

 И вот он, зачин, сразу предполагающий широкое, раздольное повествование: «Кривой Носопырь лежал на боку, и широкие, словно вешнее половодье, сны окружали его. Во снах он снова думал свои вольные думы. Слушал себя и дивился: долог, многочуден мир, по обе стороны, по ту и по эту…»

Герой романа думает свои вольные думы накануне великого потрясения, великого переворота и перелома крестьянской-христианской жизни – коллективизации. Сам же автор взялся за свой роман (предполагал ли уже, что выльется эта работа в многотомную эпопею?), когда взгляд на этот перелом давно уже утвердился в официальной литературе и исторической науке, но задумал писать тоже вольно, без оглядки на официальный взгляд, а скорее – и не мог по-другому, и не хотел…

Первая черновая рукопись романа «Кануны» была написана уже в 1971 году.

Кстати, нигде я не встречал объяснения, почему Белов остановился именно на этом названии. Неизвестно были ли другие варианты. Мне (это лично моё мнение и ощущение) не нравится это название, хотя уже стало привычным. Может, это из детства, когда стояла в нашем домашнем очень скромном книжном шкафу книжка с коричневой обложкой и непонятным названием. Да, я просто не понимал значение слова… Потом ещё добавилось знание весьма (опять же – по-моему) неудачного, слишком прямолинейного и публицистичного романа Тургенева «Накануне»…

А сейчас возражу себе – «Кануны» очень хорошее и правильное название. Когда понимаешь, что это лишь часть, зачин огромного полотна. Потому что за «Канунами» (получившими от автора жанровое обозначение «хроника конца 20-х годов»), последовал «Год великого перелома» (хроника начала 30-х годов). И завершилось полотно романом «Час шестый», давшим название всей эпопее.

Вот истинное название этого труда, равного жизни, вобравшего в себя и «Привычное дело» и «Лад» - «Час шестый»!

Голгофа русского крестьянства, смерть, но и воскрешение его, и жизнь вечная – вот суть, пожалуй, и всего  творчества Василия Белова.

«Кануны» эпиграфа не имеют (вольный зачин романа и есть эпиграф). К «Году великого перелома» эпиграфом поставлены следующие цитаты из Фр. Энгельса: «Всеобщая война, которая разразится, раздробит славянский союз и уничтожит эти мелкие тупоголовые национальности вплоть до их имени включительно.

Да, ближайшая всемирная война сотрёт с лица земли не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы, и это также будет прогрессом».

«… Мы знаем теперь, где сосредоточены враги революции: в России и в славянских землях Австрии… Мы знаем, что нам делать: истребительная война и безудержный террор».

И весь роман «Год великого перелома» - собственно, раскрытие этих цитат, на примерах происходившего в России в 1929 году в глухих деревнях и в кремлёвских кабинетах: истребительная война и безудержный террор. Против русского крестьянина.

 «Хроника» Белова обретает местами вид летописи. Однажды даже и буквально: «И когда б в стране имелся хотя бы один-единственный не униженный монах-летописец, может, появилась бы в летописном свитке такая запись: «В лето одна тысяча девятьсот двадцать девятого года в Филиппов пост попущением Господним сын гродненского аптекаря Яков Аркадьевич Эпштейн (Яковлев) поставлен бысть в Московском Кремле комиссаром над всеми христианы и землепашцы».

Более Белов не прибегал к подобному приёму, но слог его постепенно поднимается и выше: от летописи, к житию…

И уже третья заключительная часть «Час шестый», давшая название всей трилогии, начинается эпиграфом Евангельским: «Бе… час яко шестый… тогда предаде Его им, да распнется… И неся Крест Свой, изыде Иисус на глаголемое лобное место, идеже пропяша Его». (Ин. 19, 14 – 18).

И уже абсолютно ясно, что трилогия: это не хроника  (хотя хроника и хронология там присутствует), это роман-эпопея, сопоставимый с классическими образцами – «Война и мир», «Тихий Дон». И уж эпопея – это точно не «Кануны», не «Год великого перелома», это «Час шестый»…

Надо учитывать, что публиковалось и издавалось это полотно, разными «кусками», в разных конфигурациях, отсюда и не всегда понятная композиция, и восприятие читателями – какие-то главы пропущены, что-то прочитано с нарушением хронологии, и лишь в середине 90-х появилась возможность прочитать трилогию целиком.

Труд построения эпопеи происходил на  глазах читателей. Начавшись в 70-71-м, он продолжался до второй половины 90-х. Без малого тридцать лет!

Вот что вспоминал поэт, многолетний друг Белова и секретарь Вологодской писательской организации Александр Романов. «Помню, как еще в 1971 году Василий Белов попросил меня прочитать первоначальную рукопись этого романа. Я, уже знавший от своей матери страшные истории раскулачивания и всякого местного бесовства, казалось, мог бы и поспокойнее воспринимать беловскую рукопись, однако она втянула меня в такой круговорот событий, что позабыл и самого себя. 
      Белов просил беспощадно отмечать в рукописи слабости и огрехи, и я над каждой страницей вскидывал свой бдительный карандаш, но когда закончил «ревизию», то увидел на полях лишь знаки восторга. И даже встревожился за свою восклицательность: Белов может подумать, что читал я невнимательно или подобострастно. И взялся за повторное чтение, и обнаружил, что беловская проза – это не зеркальное отражение, а пучковый свет народной жизни. Он прожигает толщу будничности до неумирающих истин. И прошлое никогда не затухает вовсе: оно или подкашивает настоящее, или судит будущее. Время – по Василию Белову – это энергия народной нравственности. Если нравственность народа падает, то загнивает жизнь, и время теряет свою будущность. 
      Нет, не нашел я никакой фальши ни при втором, ни третьем прочтении, но каков же был удар, когда эту же рукопись спустя полгода Василий Белов показал мне испещренной сплошь грозными пометками. Она просматривалась в ЦК, в идеологическом ведомстве М. Суслова, и была, по сути, зарублена…»

Действительно, первая журнальная публикация «Канунов» состоялась с большими купюрами, особенно в тех моментах, где речь шла о Сталине, Бухарине, Калинине… В книжном издании 70-х годов страницы с этими героями появляются, но, вероятно, далеко не в первоначальном объёме. Сам Белов говорил (мне передавали эти слова): «Если взяться восстанавливать «Кануны» в полном виде, жизни уже не хватит»… Во время работы над второй книгой трилогии «Год великого перелома», в середине 80-х, Белов мог уже без оглядки на идеологических церберов писать и о Сталине, и о Троцком… Хотя в те годы уже не принято было критиковать таких «верных ленинцев», как Бухарин…

Но Белов, понимал суть этих людей и в семидесятые и позже. Ещё в «Канунах» появляется играющий под Ильича «Бухарчик» и никакой нет к нему авторской симпатии, хотя вряд ли читал Василий Иванович, например, такие слова Николая Бухарина:  «насилие во всех его видах, вплоть до расстрелов, является наилучшим способом переделки человеческого материала капиталистического общества в социалистического человека». Что ж – теоретические выкладки Бухарина вполне реализовались в судьбе русского народа (да и других народов России), но не обошла эта судьба и самого теоретика, закончившего земной путь у подвальной стенки.

Без какой либо симпатии представлен в трилогии  Сталин. Не испытывал к грозному генсеку симпатий Василий Белов. И отношение такое чувствовалось через страницы «Канунов», написанных в 70-е, когда вообще о Сталине предпочитали не вспоминать; и на страницах «Года великого перелома», написанных в те годы, когда Сталина принято было проклинать; и со страниц третьей части эпопеи, писавшейся в 90-е, когда многие из близких Белову писателей и общественных деятелей («патриотический лагерь») подняли имя Сталина  на своих знамёнах (кое-кто и из недавних «антисоветчиков» запел «Песню о Сталине»). Нет, не любил Белов Сталина, резонно считая, что руководитель государства в ответе за политику, проводимую этим государством в отношении своего народа. Недаром же помнил Василий Иванович всю жизнь и писал об этом: «мой отец ещё до войны певал такую песенку: 
      
У товарища у Сталина 
 Глаза наискосок, 
 До чего довел Россию, 
Нету соли на кусок». 

И сегодня Василий Белов со своим взглядом на Сталина оказывается неудобен новому культу личности …

Отвлекусь от Белова и его романа: нынешний лиходей-чиновник, думающий лишь о своём кармане, активный исполнитель так называемой «мусорной реформы» (проводимой за счёт народа и не в интересах народа), фотографируется на фоне бюста Сталина и подписывает фото: «С кем из политических деятелей сфотографироваться? Конечно же с Иосифом Виссарионовичем Сталиным»… Во-первых, именно такие в середине 80-х проклинали Сталина, в тридцатые – воспевали его. Но, во-вторых, за совершаемые деяния при Сталине-то окончили бы свой путь там же, где и «Бухарчик»…

Как же всё это отвратительно… И как же всего этого (официозной лжи и личной лжи) не принимал Белов!

«Для того, чтобы выстоять, чтобы выдержать страдания и муки, внемли себе. Выключи радио и телевизор со всей его видеотехникой. Отбрось в сторону лживый газетный лист, выбрось его на свалку, если не хочешь быть обманутым».

«Бесстыдство, с которым депутаты и ельцинские госчиновники сами себе устанавливают зарплату и назначают пенсию, поистине бесподобно. Они сами себя премируют, сами себя награждают и повышают в должности. Правда, для того, чтобы повысили, т. е. чтобы твой социальный статус укрепился еще больше, надо верно служить вышестоящему чиновнику, обладать достаточно высоким чувством опасности, хитростью и подхалимским талантом.

В этой системе вовсе не обязательны высокие деловые качества. Хватит иной раз и того, что ты выучился (выучилась) угодничать, держать язык за зубами и подмахивать шулерские бумаги. Не способен (не способна) на это — снимут. Понизят. Или вообще укажут на дверь. Способов сокращения достаточно…»

Писал это Василий Иванович в 90-е. Не актуальны разве эти слова сегодня, через четверть века? Ещё как!..

Но вернёмся к беловской трилогии.

Хотя размах в панораме русской жизни романа широк: от нищего Носопыря до Сталина, от Данилы Пачина до Михаила Калинина, от кособокой баньки до кремлёвского кабинета, главными героями эпопеи являются всё же русские крестьяне. Показаны они, по большей части, в привычной для них обстановке деревни и крестьянских работ, но также и в городе, и на лесозаготовках, и в литейном цехе московского завода, и в тюрьме, и в армии – везде, куда забрасывала судьба сельских жителей.

Картины русского лада: природы, труда, жизненного уклада показаны с высочайшей художественной силой. Но с такой же силой показаны и картины разлада.

«Великий перелом» случился, но это был перелом не «вековой отсталости», как писали в газетах того времени, а перелом станового хребта нации, слом того самого «лада»… Его, лада-то, может, не так уж много было и при царе-батюшке, и во все времена, но знание, понимание этого лада, основанного на традиционной христианской, православной нравственности – было. И вот это знание, эту тягу к ладу – уничтожили и физически в лице его, лада, носителей и хранителей, и морально, и политически… Казалось, что уничтожили, подменив какой-то новой советской или коммунистической нравственностью, подменив лад колхозным строем… В ладу жить ладно, а вот  в строю… В строю только воевать наверное удобно (и то не всегда) – вот и пошли у нас вместо овеянных песнями и традициями сенокосов, и сборов урожая – «битвы за хлеб», «весенне-полевые работы», «уборочные кампании»…

И лишь в 80-х годах Василий Белов собрал воедино осколки того векового уклада и выдал свой, наш, русский «Лад»… 

Удивительно, но получается, что он сначала освоил этот лад художественно: в «Канунах», в «Привычном деле», в рассказах, а уже потом и публицистически – в знаменитых очерках о народной эстетике… Но о них разговор отдельный…

«Год великого перелома» - это уже разлад русской жизни…

Приведу отрывок из документальной повести В. И. Белова «Невозвратные годы»…  Возможно,  то о чём здесь пишет Белов, помогло в работе именно над второй книгой эпопеи…

«Александр Павлович Кузнецов был жителем Вологодского уезда – вологодский крестьянин, на собственном опыте испытал всё, что творили с крестьянством. Однажды он писал мне: «В 1920 году среди крестьян земля была разделена по едокам. В помощь пришло кредитное товарищество. Отпускали мужикам в кредит железные бороны, плуги, веялки и даже ручные и конноприводные молотилки. Были рассадники племенного животноводства. В 1924-25 годах был выпущен закон о хуторской и отрубной системе землепользования. Летом 1929 года прошли скотозаготовки. Скупали по твёрдым государственным ценам крестьянских коров. До этого периода крестьяне держали от 2 до 7 коров. Теперь в маленькой семье из 2 коров забирали одну. Из 4 – двух. (По семь к этому времени уже не держали.) Скот куда-то угнали. В сентябре распределили рабочих на строительство скотных дворов на ст. Дикую. Оказывается, всё лето тысячи коров разгуливали по лесу. Я тоже был назначен на строительство скотных дворов и поэтому знаю. Скот осенью загнали в один огромный загон. Дождь, грязь по брюхо. Потом пошёл снег, а мы – кто ямы под столбы копает, кто столбы ставит, кто лес рубит, кто подвозит. Конца стройки я не дождался. Уехал учиться в Грязовецкий техникум. Соседи, которые там остались, говорили, что скот весь погиб (туберкулёз, бруцеллёз).

С 1929 по 1931 год шла коллективизация в два этапа. Первый этап – осень 1929 года – «сталинская коллективизация на основе ликвидации кулачества как класса». Потом вышла статья Сталина «Головокружение от успехов» – обвинили низы. Колхозы распались. С 1931 по 1932-й – новая волна коллективизации (уже «осознавших»)». Эта волна сметала всё на своем пути. Особенно досталось хуторянам.

У меня есть черновые наброски Александра Павловича к поэме о том периоде:

...В былые годы сколько деревень

Ютилось под морозным синим небом.

В работе не испытывая лень,

Питаясь лишь картофелем и хлебом,

Зато привольем – пару поддавай!

И рыба, и грибы, и сенокосы.

И ширь лесов да псов протяжный лай,

Да по утрам усердно свищут косы.

      Крестьянский поэт А. П. Кузнецов описывает, своеобразный период, когда крестьянам разрешалось выходить на отруба и селиться на хуторах: такие мужики освобождались от налогов до пяти лет и быстро вставали на ноги. Вместе с ними вставала на ноги и вся Россия.

Кто трудиться мог,

Не валявничатъ,

Не валился с ног,

Стал хозяйничать…

      Но разве могла позволить и дальше так развиваться событиям троцкистская братия?

На четвёртый год

Всех повесткою

На крестьянский сход

И с невесткою.

Зашумела Русь

Широко вокруг...

Рассказать боюсь

Я про то, мой друг.

Тучи грозные

Понависли враз.

Дни морозные

Придавили нас.

И куда ни глянь,

Всюду новости.

Только плач стоит

По всей волости...

      Не закончил свою поэму Александр Павлович!..

      Конечно, простой мужик вроде Кузнецова А. П. не знал и не знает, что и как говаривал Сергей Есенин о крестьянстве:

Он знает то, что город плут,

Где даром пьют, где даром жрут,

Куда весь хлеб его везут,

Расправой всякою грозя,

Ему не давши ни гвоздя.

      Откуда А. П. Кузнецову знать, почему С. А. Есенин выбросил эти строки из поэмы «Гуляй-Поле»? Стихотворение «Мир таинственный, мир мой древний» тоже было неведомо даже искушённому в поэзии А. П. Кузнецову. Лежало оно, как говорится, за семью замками. Что говорить о стихотворениях, если и сама гибель Есенина содержалась в глубочайшей тайне! Клевету на поэта (он, дескать, был самоубийца) поддержали специалисты с весьма высокими академическими званиями.

      Это же надо так! Убили Есенина, Клычкова, Клюева, Ганина, Павла Васильева, и никто не ответил за зверство хотя бы по тогдашним законам. А за что опалён троцкистским морозом цвет русской поэзии? Поэтический же чертополох и до сих пор махрово лопушится по всем пустырям и шоссейным обочинам».

      «Троцкистским морозом» опалило не только цвет русской поэзии – цвет русского крестьянства погиб на Соловках и берегах ледяной Печёры. Впрочем, это Василий Иванович знал и описал гораздо лучше меня… А всяческий «чертополох» и сегодня «махрово лопушится» на всех путях истинно русской жизни…

      И так – «Год великого перелома» - разлад русской жизни.

      «Час шестый» - третья книга эпопеи – это русская Голгофа…

       По ходу работы над трилогией менялся ведь и Белов, и его взгляд на мир. Он был сыном своего времени, был коммунистом. А пришёл к вере, к Богу.

       «Да, Роговы, Пачины, Мироновы жили на русской земле. Много их трудилось. Миллионы! Но победили Сопроновы. Эти живы и поныне! Скрипя зубами и щурясь мутными глазами, они белеют лицами, когда видят, что власть уходит из их рук. Да, образ сопроновщины, созданный Василием Беловым, страшен и живуч. Этот образ знаменует, по существу, весь наш многострадальный двадцатый век, и беловские «Кануны» – это такое художественное и философское постижение судьбы русского народа, что трагизм истин, раскрытых писателем, остерегающе поучителен и для всего человечества», - писал Александр  Романов. И вот тут я не соглашусь с ним. Нет, не победила сопроновщина. Точнее – она победила лишь внешне. Победил по высшему счету строитель мельницы Павел Пачин. Победил дедко Никита Рогов…

      Этот дедко Никита из поначалу почти второстепенного героя в третьей части становится героем главным и совершает, смертию смерть поправ, высший подвиг – погибает за други своя, спасает ценой своей жизни Павла Пачина-Рогова…

Он, Павел и подобные ему,  всё же выжили, перетерпели… И, между прочим, именно они ещё успели победить и в Великой Отечественной…

Низкий поклон им за подвиг их жизни. Низкий поклон Василию Белову за подвиг создания эпопеи «Час шестый».

 8. «Лад» - русская мечта

«… Иным не столь простым и скромным авторам и сотой доли тех изысканий и знаний, что в труде Белова остались в подспуде, в невидимом основании «Лада», хватило бы не только на несколько докторских диссертаций, но и на то, чтобы прослыть исследователем-первооткрывателем, и кем угодно, да и то, пожалуй, ещё бы и на других осталось…»

Юрий Селезнёв.

      «Ты послушай-ко, млада-милая,

      Что я буду тебе сказывать.

      Тебя станут звать, да млада-милая,

      Станут звать да за Забыть-реку,

      Ты не езди за Забыть-реку,

      Ты не пей-ко забытной воды,

      Ты забудешь, млада-милая,

      Да свою родную сторону».

Старинный причет.

Разговор об одной из самых известных и необычных книг Белова (и вообще – русских книг) я начну с цитат из очерковой повести «Раздумья на родине»… Потому что в этой повести (первая её часть была написана в 1964-м, а вторая – в 1974-м) уже есть и будущие «Кануны» (а значит и «Час шестый»), и «Лад»… Такой уж писатель Василий Белов – всё время возвращался к главной волновавшей его теме. Но не повторялся, а на новом уровне или по-иному (художественно, философски, публицистически) развивал её. Тема – человек на своей земле, и человек – оторванный от земли; память; смысл жизни, её основы…

«Спускаюсь в темный подвал с ларями и сусеками, долго разглядываю немых свидетелей крестьянского прошлого. Однажды, когда мама жила еще в деревне, я написал ей, чтоб она не топила в печке старинную утварь. Она стаскала все в подвал, получилось вроде музея. Чего только тут нет! Косы, кадушки, грабли, решета, маслёнки, ступа долбленая с пестом, корзины берестяные и драночные, кросна, воробы, берда, тюрики, прялка и самопрялка, колода для рубки табаку, жернова ручные, столярный верстак, берестяные буртасы, квашня, клещи банные, заячьи капканы, старая шуба, корчаги глиняные, берестяные поплавки и глиняные кибасы для сетей, труба самоварная, ткацкие нитченки, челноки, коромысло, подойник, пивоваренные ковши, решетки, насадки, колотушки для обработки льна, серпы, резное трепало, сундуки пустые, гнутые осиновые короба, пчеловодные рамки, уда, икона, деревянный протез ноги, совки для зерна, скалка, ендова медная кованая, точеные балясины, светец, посуда деревянная и берестяная, лосиные рога, лопата пирожная, сверленое ружейное дуло и десятки других мелких вещей трудового и бытового происхождения. Все это когда-то служило человеку, было необходимо, все окутано горькой дымкой поэзии сельского труда и запредельного крестьянского быта».

Разве эти страницы из «Раздумий…» не есть начало «Лада»?

И далее такие рассуждения: «У меня в голове все время сказывается какая-то смутная мысль о взаимосвязи труда и народного искусства. А не одно ли это понятие: труд и народное искусство? Во всяком случае, раньше в крестьянском быту не было четкой грани между трудом и искусством. Пастух, играя на рожке, не думал о том, что это искусство, просто было приятно пасти коров с рожком, а не без рожка. Мастерство кружевницы или ткачихи было крепко связано с долгим трудом, и тяжесть этого труда не замечалась, она скрашивалась затейливостью узора или яркостью наподольницы. Плотники после тяжелой окатки сруба баловали себя затейливым коньком крыши, узорным наличником, успевая плести не менее затейливую словесную вязь. Ослепшие или ослабевшие старики нанимались в плотницкие и рыболовецкие артели «сказывать сказки и бывальщинки». Зря не хотелось есть хлеб, сочиняли на ходу».  И снова вспоминаются страницы «Лада»…

И старинный причет, приведенный мною в эпиграфе, - из «Раздумий…» - это призыв не забывать свою родину, корни, потому что без этого – смерть, Забыть-река…

Белов обладал удивительным умением – выдать в нужный для общества момент самую нужную книгу (или же даже наоборот – своей книгой он создавал момент, влиял на само время). Такова книга «Лад», писавшаяся в конце 70-х:  в годы, когда стремительно уходит из общества историческая память, забываются песни, ремёсла, обычаи, слова – Белов накрепко фиксирует всё это в своих очерках. Как когда-то Карамзин своей «Историей…» открыл для русских Россию, так и Белов заново открыл для русских их жизнь, быт и праздники, всё, что так ёмко определяет удивительное слово «лад» и само-то уже к тому времени подзабытое в изначальном значении… Вспоминается тут герой киноповести Белова (и фильма по ней) «Целуются зори», который, что бы ни случалось, приговаривал: «Ладно, добро, хорошо». Это, собственно, и есть расшифровка понятия «лад». И ещё вспоминается первая глава Библии, сотворение мира: «И увидел Бог, что это хорошо». Вот когда всё хорошо, по-Божески, это и есть лад.

Беловский «Лад» - это и поэма (вспомним поэму «Мёртвые души»), и философский трактат, и этнографический сборник, и ещё, наверное, много чего – под одной обложкой.

Прочтите, например, лишь два первых абзаца его вступления «от автора» («Лад», Москва, «Современник», 1984): «Стихия народной жизни необъятна и ни с чем не соизмерима. Постичь ее до конца никому не удавалось, и, будем надеяться, никогда не удастся.

В неутолимой жажде познания главное свойство науки – ее величие и бессилие. Но для всех народов Земли жажда прекрасного не менее традиционна. Как не похожи две эти человеческие потребности, одинаковые по своему могуществу и происхождению! И если мир состоит действительно лишь из времени и пространства, то, думается, наука взаимодействует больше с пространством, а искусство со временем…»

Каков зачин книги! Несколько предложений и уже такой простор для мыслей…

Вот какую характеристику книге даёт сам автор и что говорит о работе над ней: «Книга не случайно называется «Лад» и рассказывает о ладе, а не о разладе крестьянской жизни. Она была задумана как сборник зарисовок о северном быте и народной эстетике. При этом я старался рассказать лишь о том, что знаю, пережил или видел сам либо знали и пережили близкие мне люди. Добрая половина  материалов записана со слов моей матери Анфисы Ивановны Беловой. Волей-неволей мне  пришлось систематизировать, придавая рассказу какой-то, пусть и относительный, порядок, чем и продиктовано композиционное построение книги».

Скромно и спокойно говорит автор о великой книге. Так скромно и спокойно он её и писал – без шумных анонсов и показных «мук творчества». «Просто» записывал рассказы матери… А создавал «Лад», наш лад. Всё, что ещё вроде бы и было рядом, витало в русском воздухе, но уже готово было и раствориться в ветрах «новых» веяний – Белов овеществил в слове и словом, сделал зримым, видимым, живым.

В книге три больших части. В первой части следующие разделы: «Круглый год» - годовой цикл крестьянской жизни по временам года и срокам различных работ и праздников; «Подмастерья и мастера»; «Спутник женской судьбы» (лён и все связанные с ним работы); «Рукодельницы» - о женских рукодельях; «Остановленные мгновения» - о народных художественных промыслах.

Пересказывать книгу смысла нет, но в том, чтобы привести некоторые цитаты я себе не откажу (это ведь как любимые стихи прочитать другу)…

«Почти все трудовые дела сплелись у сельского жителя с природой, а природа ритмична: одно вытекает из другого, и все неразрывно между собой. Человек всегда ощущал свое единство с природой, Это в союзе с ней он создавал сам себя и высокую красоту своей души, отраженную в культуре труда» - это переход от главы «Круглый год» к рассказу о мастерах.

И вот какие мастера и какие их умения описываются: плотники, кузнецы, копатели колодцев, пастухи, сапожники, столяры, нищие (!), лодочники, печники, гончары, коновалы, каталя, мельники, торговцы, знахари, бондари, портные, скорняки, охотники, шорники, дегтяри, смолокуры, углежоги, колесники, пильщики, лудильщики, лошкари и точильщики веретен, причетницы, звонари…

Удивительно – Василий Белов и нищенство относит к мастерству…

«Бывала на Руси и такая профессия! Необъятность бытового разнообразия, терпимость народной молвы допускали ее существование… Не подать милостыню считалось у русских величайшим грехом…»

А заканчивает достаточно большую главу о нищих и нищенстве Василий Белов удивительным выводом: «Крестьянину, как никому другому, родственно чувство полного единения с окружающим миром, испытываемое упомянутыми странниками.

Никто, пожалуй, не выразил этого чувства лучше А. К. Толстого и П. И. Чайковского. Романс «Благословляю вас, леса» - этот шедевр дворянской культуры – с удивительной точностью отражает состояние типичного для Руси простого нищего-странника, понимающего и чувствующего «и в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду».

… Нет, так можно выписывать и выписывать, наслаждаясь беловским словом и мыслью…

«Спутник женской судьбы» названа большая глава (опять напрашивается слово «поэма»), посвящённая льну. Пожалуй, случись такая беда, и люди забудут, как выращивать, обрабатывать лён, какие и как изделия делать из него – открывайте книгу Белова, читайте и делайте…

И всё же не удержусь, приведу ещё цитату: «когда лен цветет, словно бы опускается на поле сквозящая синь северных летних небес… Одни лишь краски Дионисия могут выразить это ощущение от странного сочетания бледно-зеленого с бледно-синим, как бы проникающим куда-то в глубину цветом.

Но одно дело глядеть, другое – теребить».

А в другой главе есть уже вот такие слова, выражающие суть труда, становящегося в высших своих достижениях творчеством: «Художника, равного по своей художественной силе Дионисию, с достаточной долей условности можно представить вершиной могучей и необъятной пирамиды, в основании которой покоится  общенародная, постоянно и ровно удовлетворяемая тяга к созидающему труду, зависимая лишь от физического существования самого народа».

Сейчас подумалось: да ведь и Василий Белов – вершина такой народной «пирамиды».

Вторая часть «Лада» посвящена раскрытию таких понятий (административных и бытовых), как: «мир», «край», «волость».  Деревня, подворье, семья, о которых рассказывает и размышляет Белов – это и способ организации жизни, и уклад, и лад…

Глава «Жизненный круг» - рассказ о периодах жизни человека, от младенчества до старости, о традиционном понимании этих этапов русскими крестьянами.

Начинается эта глава размышлениями Василия Белова о ритме. Он часто размышлял об этом явлении, считая его одной из основ бытия…

«Ритм – основа не только труда. Он необходим человеку и во всей его остальной деятельности. И не одному человеку, а всей его семье, всей деревне, всей волости и всему крестьянству…

Сбивка с ритма – это болезнь, неустройство, разлад, беспорядок.

Смерть – это вообще остановка, хаос, нелепость…

Ритмичным был не только дневной, суточный цикл, но и вся неделя. А сезонные сельхозработы, праздники и посты делали ритмичным и весь год».

Ценил Белов и ритм в прозе (не стихотворный, а именно особый ритм прозы). Такой ритм чувствуется и при чтении прозаических произведений самого Белова… Однажды Василий Иванович сказал о первых опытах одного начинающего автора: «У него есть ритм. Больше пока ничего не могу сказать». Молодой автор, по молодой глупости, даже обиделся немного… Пока не узнал, не понял, сколь значим для Белова ритм.

«Для меня в произведении главное: язык, ритм, мысль…» - говорил и так Василий Белов… Впрочем, я отвлёкся от «Лада» (хотя, какой же лад без ритма?).

Следующая глава - «Родное гнездо», а в ней названия главок уже как поэзия звучат: «Лесной сеновал», «Лесная избушка», «Поскотина», «Гумно», «Баня», «Дом»… Прозаичные всё вроде бы слова, а… поэзия.

И дальше, дальше: будни и праздники, еда и сон, одежда и частушки, помочи, ярмарки, сходы, свадьбы и похороны… Это уже третья, заключительная часть удивительной книги.

Кое-кто из критиков Белова, говорит, мол, это же сказка, никогда этого лада на самом деле и не бывало… 

Да, история нашей страны такова, что очень мало времени оставалось крестьянству, ещё до недавнего времени самому многочисленному русскому сословию, для ладной жизни. Нарушалась она: то войной, то крепостным закабалением, то революцией, то коллективизацией, то укрупнениями, то разукрупнениями, кукурузой и оптимизацией…

А всё же лад был, пусть больше в мечте, в сказке, но был. И есть. Потому что, без мечты жизнь невозможна, а Русь крестьянская всё-таки живёт. И будет жить.

Заканчивается книга главой о художественном образе.

«Подлинный художественный образ всегда нов, то есть стыдлив, словно невеста, целомудрен и чист. Свежесть его ничем не запятнана. Настоящий художник, как нам кажется, тоже стыдлив, ведь и само творчество требует уединения, тайны. Вынашивание и рождения образа не может совершаться публично, у всех на виду. Публичным, известным всем или множеству должно стать впоследствии творение художника, но отнюдь не он сам…»

Тут, пожалуй, и я остановлюсь. Остановлюсь, пораженный тем, что прочитал в книге «Лад» и порадуюсь за тех, кто прочитает эту книгу впервые… И за тех, кто будет её перечитывать…

 Спасибо Белову за скромность и щедрость…

9. «Больничный дневник» Сергея Чухина  (1983-й год)

Писатель пишет, произведения его печатаются в журналах, издаются его книги – это писательская жизнь, а ведь есть и обычная жизнь:  семья, друзья, праздники и будни, радости и болезни…  Я не сторонник заглядывания в частную жизнь (хотя, безусловно, частная жизнь писателя, тесно сплетена с его творчеством – одно вытекает из другого)… Некоторый взгляд со стороны на то, каким человеком был писатель Белов в расцвете своей славы и творческой силы, даёт, например, попавший мне в руки дневник поэта Сергея Чухина. Это описание нескольких недель их совместного пребывания в городской больнице, несколько страниц в тетрадке, чудом сохранившихся.

Сергей Валентинович Чухин замечательный русский поэт (1945 – 1985 г.г.), член Вологодской писательской организации, близкий друг Николая Рубцова. Василий Белов ценил его талант, остро переживал трагическую смерть поэта…

Итак: дневник Сергея Чухина.

30 сент. 83 г.

В. И. одноместный номер подтопили средь ночи: врачи зуб. кабинета забыли закрыть на ночь кран. Рассказывает с юмором. Его все здесь любят, особ. младший персонал. Ему назначили уколы, возмущен, что даже к обеду надо ходить позже. Говорю – в палате лежит Алекс. Ник., причастный к разрушению Спас-Камня.

Грустно: "Неужели и о нас потом скажут, что мы столько разрушили". А о А. Н. – "Спроси, где они взрывчатку брали?"

1 окт.

Пишу ручкой В. И. Говорили о рукописи С. Шв. Он ее прочел и хвалит. О совр. музыке: "Я их называю "стукачами".

Пять лет назад он бросил курить. Говорит о вреде пьянства и хитро смотрит на меня. От игры в шахматы отказался: "очень рациональная игра".

Знай бы он, как писался этот роман ("Победа" Чак.) он никогда бы его в руки не взял.

"Хорошо бы Швецову познакомиться с Шириковым – они оба пишут на одну тему, но у Володи больше источников. Лет 20 назад такие писатели не могли бы и появиться". Тут же позвонил Ширикову, но того не было дома.

После ФЗО направлен на практику. Жили в палатке – волосы примерзали. Написал первую заметку в Лежскую газету. "Что-то вроде "Встреча с Дедом Морозом". Заметку напечатали, не оставив ни одного авторского слова, но подпись В. Белов. После двух лет практики (а надо 4) бежал. Рисковал. Одного перед этим судили и дали 2 года.

Надо было зарабатывать, помогать матери. А рядом лоботрясы, ничего не делая, получали больше его. Оказывается, поили мастера водкой (его потом посадили).

И он однажды купил в столовке стакан водки бухгалтеру. Он сказал что-то вроде – зачем ты это делаешь. В. И. ушел, а водку-то он всё же выпил. “С тех пор всякое понаделано, а иногда проснёшься ночью и покраснеешь”.

Ставили лесопилку на кладбище, копали котлован, выкидывали кости покойников. Руководили, конечно, евреи.

В. И. убежден, что идут настоящие диверсии в педагогике, медицине и т. д. Что стоит хотя бы одна мелиорация.

Пусти эти деньги не в землю, а на строительство дорог, жилья – нас завалили бы зерном. А теперь столько будет затоплено, будет Вологда пить свое же говно.

Госплан с его тысячами человек – система никуда не годная. Сунь какая-то девчонка бумажку на неделю-вторую позже, придержи её – и вся страна год сидит без мыла и т. п.

Анюта сегодня на линейке (пионерск.) рассказывала, что двое ребятишек, слушая бесконечные выступления, упали в обморок.

Ввели "зимнее" время, отвели стрелки на час назад. В. И.: “А почему не на два, не на день, не на год?”

2 окт.

Долго смотрели телевизионную передачу "Сегодня вечером". В. И. возмущен этим духовным развратом. Конечно, это дело еврейства. Он сам видел их сборища в Гагре. А летом вся эта заразная элита Москвы расползается по Союзу. Все они куплены, все на крючке.

"Сейчас настоящий художник должен работать молча, а то и доделать не дадут".

Рассказывал, как его, предварительно напоив, избил один еврей-актер из нашего театра. А на утро, думая, что В. И. ничего не помнит, позвонил ему, как ни в чем ни бывало.

А я про себя решил, что с вином надо совсем кончать. Сколько разных неприятностей (которых врагу не пожелал бы) от него. Думаю найти потом силы и сказать ему о своём решении. Таким образом его сила сольётся с моей. Изменить слову, данному ему, я не смогу.

Играли в шахматы с азартом. Я слишком увлекаюсь атакой и забываю о защите. Сдал В. И. две партии, к его великому удовольствию.

Приходил А. Романов, принес домашних пирогов, уплели за ужином с удовольствием. Ай да Анастасия Александровна!

3 окт. 83 г.

Сегодня переоборудовали палату В. И. Телевизор поставили на холодильник и таким образом освободили письменный стол. Все разговоры вокруг болезни, всё это меня угнетает. Ужинать я не пошёл.

Вечером впервые видел В. И. что называется "в сердцах". Он утверждает, что надо ходить и пробивать свои вещи. Бранил меня, что не разбираюсь в правительственных перемещениях – почему убрали Черненко?! "Я сам писал письма и Тяжельникову и Викулову и в Лит. Россию (в последние – чтоб вывели из состава редколлегии). Ответов нет, но пишу. Вот поставили без моего согласия кино по "Д. Споку", Райкин читает мои бухтины, но нет на сволочей управы. Как-так Райкин – лауреат Ленинской премии и т. д. А дело уголовное".

4 окт.

"Я бросил курить сразу, посвятив этому целый месяц. Надо, чтобы в это время не было ни ссор семейных, ни даже работы. Главное – выдержать два месяца, а потом и производительность труда повысится, знаю по себе. Знаю, что это трудно, но ставить себя в искусственное положение (поехать туда где нет курева – а где его нет?) не стоит".

Попробуем.

Уговорил меня лечить зубы (дергать). Но врача, к которому записались не было. Говорит, что настроение (с новыми зубами) улучшится наполовину, приводил в пример беззубого Бальзака и т. д. У самого В. И. тоже вставные челюсти. Он угадывает – я боюсь стоматологов. Сыграли три партии, две я сдал, одна – ничья. В. И. вначале зевнул королеву.

Приходили Коротаев и Шириков, Коротаев, как везде деловой. "Надо бы и мне провериться", - сказало его августейшее здоровье.

5 окт.

Сегодня приходил А. Рачков. Неприятно, что я потерял свою рукопись. В. И. собирается писать предисловие Фирсову, а сам не хочет, хотя рукопись нравится. Говорили о Дружининском, у него мнение резко отрицательное, как к человеку. По его наущению сходил к зубному. Сыграли две партии – первую вничью, вторую я сдал. Отношения все более дружеские, чему я рад. Написал письмо Саше Швецову с мнением В. И. о его книге.

6 окт.

В. И. рассказывал о зарубежных впечатлениях. "Нигде нет такого плохого телевидения, как у нас. Везде есть много интересных документальных программ. У нас же, если идет комбайн, то сыплет зерно в кузов машины, а то в программе "Время" выступает посол. Программа эта вообще выродилась. Составляется неинтересно, заранее.

Говорил о бесправии автора нашего за рубежом. ВООАП представляет только иудеев, из которых две трети я и не слыхал. Трифонову, например, в Швеции заплатили большие деньги за лекцию в университете и интервью в сельскохоз. газете. В. И. за то же самое не заплатили ни гроша. Международный сионизм в действии.

Деньги: за рассказ "Чок – получок", переведенный в Японии, был договор на 100 долларов. На руки же получил – 26 долларов, и в переводе на нашу валюту – фига. За зарубежную книгу в "Березке" можно купить лишь костюм.

У нас переиздания, новое не печатают: все просят и заворачивают обратно: "Наш современник", "Крестьянка" и т. д. А переиздание – 20 листов "Лада" у нас по 130 руб. лист. Между тем перепечатка (двойная) каждой страницы 80 копеек. Т. е. перепечатать "Кануны" – 400 руб. А все толкуют о повышении гонорара.

Завтра он идет домой, очень любит Аннушку и меня расспрашивает о дочке. Сыграли три партии – две я выиграл (нахрапом), одну сдал – безнадежно. Ели черничное варенье и сладкий пирог (он терпеть не может сладкое, а жена, мол, удивляется).

Написано им предисловие к Фирсову. "Получилось наукообразно, самому не нравится".

  

8 окт.

Говорили с В. И. о семье. "Один ребенок в семье – это разврат. Это игрушка для взрослых. Мужик может пить, баба ходить на собрания. Таким образом вырождается нация. Японцев уже больше чем нас (120 млн.). Окраины наши кишат людьми, а в центре их нет. Нельзя найти не только секретаря (а он его ищет), но даже няньки. В Вологде один Гура (компрадорская буржуазия) держал домработницу. Москва (как и Вологда) полна пенсионеров, некому работать.  В Вологде из 75 тыс. работающих 30 т. живут в общежитиях. Квартир не строят, хотя квадратный метр общаги дороже квадратного метра квартиры. В Череповце около тысячи семей живут так: она в женском, он в мужском общежитии. Откуда же быть приросту населения, зачем говорить о демографическом кризисе, если на это направлена вся политика. Детсад, школа, армия, общага, вербовка – дожил до седых волос – и богадельня".

Предлагал ему в секретари В. Ельтипифорова. "Нет, он сам литератор, мне нужен неизвестный совершенно человек, который бы делал выписки в архивах и т. д."

Очень огорчен, что не мог дозвониться до матери. Сказал, что посмотрит мои стихи при выписке.

10 окт.

Сегодня у В. И. трудный день. Промывали желудок. "Но это все же лучше, чем сидеть на партсобрании". Читает В. Ф. Булгакова "О Толстом". Настаивает, чтоб печатался в Москве. "Я бы принял в Союз сразу человек пять, Драчева и прочих".

Интересовался Кучмидой, Груздевой и прочими. Звонили Багрову вечером. Новый секретарь И. Королёв. Были у него Ольга Сергеевна и Аня.

Хвалит меня, что лечу зубы. Я проиграл две партии в шахматы. Он готовится выписаться в пятницу. 

11 окт.

"Никак не пойму, почему люди пишут в газету? Ведь её делают такие же люди, как и они. Неужели они думают, что Петя Непряхин (обзор писем) умнее их? Особенно гнусно выглядит, когда люди пишут под рубрику "о самом личном". Я ведь на такие темы, как взаимоотношения мужа и жены даже с самыми близкими не могу говорить. Газета же специально провоцирует на это. Конечно, можно бы было, обмозговав хорошенько, написать на эту тему такую газетную статью, что придут тысячи откликов. Но зачем?

А всё идет от древнего уважения к печатному слову, от Святого писания, где каждое слово – истина в высшем смысле. Да и плохие книги начали издавать сравнительно недавно. Были Пушкин, Державин, а Щербина же не издавался. Сейчас же загляни в любой газетный киоск – сколько журналов, сколько всякого хлама!"

12 окт.

Сегодня В. И. поздравил меня с днем рождения и подарил "Лад". "Пиши, не щадя сердца".

Приходили В. Оботуров, В. Шириков, Б. Чулков, В. Елесин, А. Грязев, А. Рачков. Говорили об истории литературы, о масонах, убивших Пушкина, о декабристах, о "Памяти" Чивилихина (В. И. не нравится самореклама этой книги). "Аринин пишет худ. произв. о Пушкине. Немыслимая глупость. Надо же в таком случае быть равным Пушкину".

Говорил о значении документа в прозе. "Собирайте их, пока не поздно, пишите". (Рассказ Рачкова о могилах бабки и деда в Устье). Он очень многое знает. По В. И. очень важно "разбудить" человека.

14 окт.

Вчера приходили С. Торопов и О. Кононенко. Снимали нас. В. И. недоволен. Я его не предупредил, а предупреди, так и вовсе снимка бы не было. Сегодня нас возможно выпишут. У него – если не будет температуры, у меня – если хор. кардиограмма. Но как быть с зубами? Слово-то дал!

Играли в шахматы. "Я больше не хочу заниматься литературой, пока снова не захочу. Не хочу даже говорить о ней”. Хвалит повесть Р. Балакшина "Брат отца". Повесть, действительно, хорошая.

Характер Белова хорошо ощутим в этих записях. Ощутимо и его некое внутреннее раздражение тем, что происходит в обществе, в жизни страны, народа… Вскоре эти настроения найдут выход в романе «Всё впереди»…

10. «Всё впереди» - роман предсказание

Пожалуй, разговор об этом романе можно было бы начать с написанного в середине 70-х цикла рассказов «Воспитание по доктору Споку».

Да, многие мысли Зорина из «Воспитания…» схожи с мыслями и наблюдениями Медведева и Иванова из «Всё впереди». Что и неудивительно – ведь мыслит, наблюдает за происходящим в обществе, всё тот же Василий Белов.

Роман впервые был опубликован в 1986 году (Наш современник. № 7, 8, 1986). И сразу же вызвал шквал критики. Причём, в ведущих литературных журналах и газетах: «Вопросы литературы», «Литературная газета» и т. д.

Главный упрёк автору: «не за свою тему взялся». Мол, сиди за своими «тремя волоками» и пиши про деревню – это у тебя хорошо получается, а город, НТР, кибернетика и прочее – не твоё… А ничего, что Белов большую часть жизни всё-таки в городах прожил, а в Москве бывал, пожалуй, чаще, чем в родной Тимонихе (да и Москва для него, как для всякого русского, родная)? Нет, не смущает это «критиков»: «деревенщик» должен писать о деревне и всё тут.

Следующий упрёк: «женоненавистничество». Ну, да – он ведь пишет о том, что аборт, например, не «личное дело женщины», а узаконенное убийство…

И самый серьёзный упрёк (можно сказать – обвинение), появившееся после публикации «Всё впереди» - антисемитизм. Ведь главный отрицательный герой романа – еврей, ну, значит…

Другая категория «критиков», более снисходительна: мол наш известный «деревенщик» написал семейно-бытовой роман… И почти обязательно добавляют: «и куда же девался его «сочный», «народный» и т. д. язык… Как бы не понимая, что «язык»  отражает место действия, действующих лиц… Нет, язык и в этом романе у Белова на высоте, он именно такой, каким должен быть в московской суете, у замученных этой суетой людей. И язык автора, и язык героев. Уместны здесь и каламбуры в духе Остапа Бендера от Бриша, и почти публицистические авторские ремарки, и лирические отступления с описаниями природы и города…

Проходят годы, отпадает шелуха сиюминутности, и всё более чётко видно, что Василий Белов написал роман философский, роман-предсказание… Предсказания его продолжают сбываться…

Странно, но именно этот роман я читал большее количество раз, чем все остальные произведения Белова (кажется, раз пять). Первый раз, чтобы увидеть, за что же его так ругают (почти никто не хвалил), а потом, что-то всё заставляло вернуться к этому роману – мысли, которыми он наполнен, события, предсказанные в нём…

Сейчас я ещё раз перечитаю этот небольшой, динамичный и очень ёмкий роман. И по ходу чтения буду записывать некоторые свои мысли…

Первая часть романа называется «Белая лошадь» - название многозначное, постоянно обыгрываемое Беловым: это и название виски (образ мещанства, «троянский конь» закинутый в нашу жизнь), и образ из стихотворения Рубцова («лошадь белая в поле тёмном»), символизирующий, напротив, нечто вечное, настоящее…

Вторая часть называется более прямолинейно-публицистично: «Безоблачное сиротство». И не потому, что Белов не мог и здесь найти какое-то более «художественное» название, а потому, что ему, как автору, нужно было именно такое…

События происходят в 1974-м  и 1984-м годах.

История, вроде бы, действительно, бытовая и семейная: одноклассники влюблённые в одноклассницу, их семьи, отношения…

Влюблены были в Любу Медведеву (фамилия одноклассника, ставшего мужем). Вот что сообщается о ней: «Она мечтала всегда, начиная со школьной парты. Мечтала о том, что будет: мечтала ежедневно о завтрашнем дне или вечере. Почти каждое мечтание ее осуществлялось. Она тотчас забывала об этом и снова мечтала, уже о большем, загадывая дальше и дальше. И чем больше она мечтала, чем дальше загадывала, тем неинтересней казалась ей сегодняшняя жизнь, повседневное окружение и обыденные дела. Люба всегда жила завтрашним, вернее, послезавтрашним днем, думала только о будущем, не замечая настоящее и совсем не вспоминая о прошлом. Если б она вспомнила как-нибудь прежние, давно сбывшиеся мечты, она ужаснулась бы их наивности, покраснела бы от стыда за свою прошлую, такую, как бы она сказала, примитивную жизнь. Счастье ее складывалось из постоянного ожидания. То она ожидала и мечтала закончить школу, то мечтала познакомиться с кем-то, то строила планы насчет летних каникул. Мечта о гордом Медведеве, возникшая еще в школе, осуществилась без сучка и задоринки…» И разве это плохо – мечтать? Нас всегда учили (в школе, в советской литературе), что надо мечтать... Православного отношения к «мечтательности» многие не знают и поныне, а надо бы знать-то… Мечты, не требующие нравственных усилий и духовного напряжения, весьма опасны. Возмечтала  Ева, как-то, соблазнённая змеем, познать, подобно Богу, добро и зло, и потянулась скорбная верёвочка…

Искушение в виде устроенной Бришем поездки Любы во Францию, тоже стало первой ниточкой «скорбной верёвочки»…

 «Тебе писать расписку или так обойдешься?» - пошло пошутил Бриш, ещё в аэропорту перед отлётом в Париж. Но Дмитрий Медведев абсолютно верил в свою Любу. И Люба всю поездку, переживала, что нет рядом мужа и дочери… Впрочем, не отказывалась и от разговоров с Михаилом Бришем и его другом, «журналистом номер один», Аркадием, разговоров всегда с «интеллигентскими» шуточками и пошловатыми намёками…

Случилось ли что-то там, во Франции, вошла ли Люба в номер Аркадия, выиграл ли он бутылку «Белой лошади» у Бриша, мы, читатели, так и не узнаем (и в этом тоже жалость и уважение Белова к своим героям). Но ведь для Белова, как и для его героя Дмитрия Медведева, изменила, или готова была изменить – одно и то же.

В начале романа есть эпизод, когда Люба заблудилась в чужом заграничном городе, в Марселе… У Белова в нескольких произведениях появляется сюжет «блуждания»: мужики-ходоки в Москве («Кануны»), герой киноповести «Целуются зори»… Впервые, кажется, в рассказе «Иду домой» -  страх заплутавшего в лесу мальчишки. И, пронзительно, на грани смерти в «Привычном деле», когда Иван Африканович всё же спасся, выжил… но вскоре похоронил жену… Что-то важное было в этом сюжете для Василия Белова, возможно и отразилось какое-то реальное, детское ещё потрясение… Само по себе «блуждание» - это нахождение в неведении, на грани выбора пути, в пограничном состоянии… Люба Медведева в Марселе, собственно, и не заблудилась, лишь на мгновение растерялась в незнакомом месте, и тут же её взял под локоток «журналист номер один» Аркаша. «Вот мы уже и заблудились…» Чужая, недобрая сила указала путь героине…

Кто они, герои романа? Иванов (с ударением на «а») – нарколог, который сам спивается (как доктор из «Палаты № 6», сходящий с ума), случайный свидетель «соблазнения» Любы; Зуев – офицер-подводник, муж неверной жены, он всё ещё чисто, по-юношески, любит Любу; Бриш – ученый кибернетик, (напоминающий одновременно Остапа Бендера и Кощея Бессмертного); Дмитрий Медведев – руководитель научной группы, создающей суперкомпьютер (который, впрочем, устаревает, ещё в процессе создания, но убивает научного сотрудника Грузя  – тоже гениальное наблюдение Белова: всё впереди, впереди новые компьютеры, убивающие живую жизнь)…

Между прочим, у каждого из них ещё со школьных времён есть «говорящее» прозвище. Про Медведева говорили, что он предсказывает события, как славянский волхв и называли его – «предсказатель событий». Иванов – «жаждущий справедливости». Бриш – «идущий впереди»…

Невольно и задумаешься: если впереди идёт всё омертвляющий Бриш, то, что же впереди?..

Развивающиеся  события романа: развал семьи, смерть Грузя и т. д., дополняются размышлениями и разговорами героев. Многие свои мысли отдал Белов и Медведеву, и Иванову, и Жене Грузю…

Вот, например, разговор Иванова с Бришем на даче Медведевых (на этой даче происходят многие события романа, она, дача, как и Москва – тоже герой романа):

«Теперь разговор на веранде шел о том, считать ли человека составной частью среды обитания. Бриш говорил:

- Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник. Это еще Тургенев сказал.

- Сказал это не Тургенев, а всего лишь Базаров. Отнюдь не одно и то же. А во-вторых, кем ты хочешь видеть человека? Работником или мастером?

- Не вижу разницы.

- Большая разница, дорогой! - Это «дорогой» прозвучало в устах нарколога почти угрожающе. - Конечно, каждый мастер является и работником. Но далеко не каждый работник становится мастером, художником, то есть творцом!

- Я согласен, - натужно засмеялся Бриш. - Будем говорить не работник, а мастер.

- А согласен ли ты, что для настоящего мастера его мастерская и есть храм?

- Допустим.

- Тогда и базаровское противопоставление храма и мастерской рассыпается в прах! Новейшие нигилисты, конечно, изворотливее тургеневских. Только суть та же самая…»

А вот мысли Медведева: «Оказалось, что ежедневно и едва ли не каждый час его дочь – это маленькое, самое дорогое для него существо – утрачивает черты и свойства младенчества, лишается то одного, то другого, что было так прекрасно и так дорого для него. Приобретения же не вызывали в нем никакого энтузиазма… Еще вчера она могла делать то, что ей хочется, сегодня половину своего дня она тратила на обязанности. А завтра не будет у нее и второй половины…

Медведев серьезно считал, что у современных детей рационалисты похитили детство. Нет, пожалуй, дело тут было еще сложнее: он испытывал скорбь за невозвратимость каждой минуты, прожитой его дочерью, а что говорить о днях и неделях? И никогда, никогда не увидит он ее не только такой, какой она была, но и такой, какая она сейчас, сию минуту. Ему хотелось остановить для нее неумолимый и вечный ток времени…» - так мог размышлять и Зорин из «Воспитания…» (кажется, он как-то так и размышлял).

И ещё: «Останавливать надо не только гонку вооружений, но и гонку промышленности. Техника агрессивна сама по себе. Покоряя космос, мы опустошаем землю. Технический прогресс завораживает обывателя. Все эти теле-, само-, авто- порождают соблазны чудовищных социальных экспериментов. Насилие над природой выходит из-под нравственного контроля. А человек – часть природы! Следовательно, мы сами готовим себе ловушку? Самоистощение и самоуничтожение… Иными словами: самоубийство. А ведь началось-то все с обычного самохода и самолета, каково, а?.. Безграничное доверие ко всему отчужденно-искусственному. К водопроводной воде, например, к газетной строке. А к лесному ручью и к устному слову – никакого доверия!»

«С разрушением последовательности исчезает ритм, а с ним исчезает и красота», - рассуждает Медведев, а вспоминается беловский «Лад».

… Москва – город – не просто место, где происходит большинство событий романа, но действующий герой, влияющий на других героев романа. Она то добрая, то злая, то равнодушная, то «нешутя подвигается спереди и с боков», то «шумит на своих берегах»… И беловское отношение к Москве ощутимо (он ко всем героям как-то относится, никогда не равнодушен) – он её любит…Вот такую, разную: больную, неконтролируемо распухающую уродливыми пригородами, «не верящую слезам»… Родную…

С большой авторской симпатией описан научный сотрудник из группы Медведева Евгений Грузь. Он сын раскулаченных и высланных в 30-е годы на север России (за Тотьму) украинцев. Судьба этих людей, брошенных на смерть или выживание  в заснеженные вологодские леса, особенно сильно показана Беловым в романе «Год великого перелома» (вторая часть трилогии «Час шестый»). А здесь, уже продолжение, уже судьба сына тех выживших выселенцев.

К слову, Белов часто цитирует украинские песни, вообще, любит украинцев (справедливо считая их такими же русскими людьми). Он говорил (и, кажется, где-то даже писал), что и украинского языка нет, а есть диалект русского (многие любимые им украинцы с ним не согласны).

Хороший человек Женя Грузь, весёлый, умный… И он погибает во время работы над суперкомпьютером (по этой причине Медведева осудили, и он отсидел шесть лет). Именно у матери Жени в подмосковном посёлке нашёл Дмитрий Медведев приют после лагеря и там читает письма и дневники Грузя (Белов, отдаёт им многие свои заветные мысли).

Про нахождение Дмитрия Медведева в лагере Белов не пишет почти ничего, сообщает только, что отсидел он шесть лет, а потом четыре года, к началу второй части романа, живёт в Подмосковье, подрабатывает строительством сельскохозяйственных объектов. Уж наверное, мог бы Василий Белов убедительно и интересно написать о лагерных годах Медведева, но (и в этом скромность и щедрость автора) для романа «Всё впереди» это не нужно. Из всех лагерных лет и событий Белов приводит всего лишь один разговор Медведева с неким «лощёным интеллектуалом»  (аферистом, осуждённым за валютные операции).

Тот говорит: «Равенство? Его никогда не будет. Природа наделила людей разными полномочиями… Одни всегда будут убирать свое и чужое дерьмо, причем вручную. Другие – моделировать их поведение». Медведев не приемлет деление людей на избранных и неизбранных, так и отвечает аферисту-искусителю. Но разговор тот долгие годы сидит в нём и требует поступка. И вот однажды Дмитрий Медведев просто взял и вычистил деревенскую уборную…

Но голос искусителя преследует его: «Ты сделал это только для собственного самоутверждения. А делать это всегда ты ведь не станешь…»

Ну, да, кому-то ведь очень надо, чтобы Медведев и такие как он, всегда «убирали своё и чужое дерьмо, причём вручную»…

И Медведев отвечает: «Почему же всегда? Когда надо!.. Да, я уберу… Но успею сделать ещё кое-что… Всё впереди!» Нет, не заманил искуситель Медведева ни в касту избранных, ни в касту изгоев…

А тем временем, пока Медведев отбывал срок, Михаил Бриш женился на Любе, ставшей Любовью Викторовной Бриш, оформляет документы на усыновление дочери и сына Медведева и готовится вместе с ними эмигрировать в США…

Медведев же, кажется, никак и не собирается противостоять этому, он лишь встречается с дочерью, видит сына… Бороться же за справедливость берётся «жаждущий справедливости» нарколог Иванов… Берётся и не может одолеть дьявольскую карусель из бришевских приятелей, алкоголя, пустопорожних разговоров. А к тому же его ещё и избивают, то ли по указке Бриша, то ли нет… (Вспоминается эпизод из дневника Сергея Чухина, где Белов рассказывал, как избили его самого).

«Нет, Бриш мог и не знать про этот удар в затылок. Все равно! Да, все равно, поскольку он заодно с этой веселой компашкой. Биологи, ассистенты… Медведев прав: они только и делают, что отрабатывают варианты. Моделируют. Полярность не зря перекочевала из науки во взаимоотношения людей. Медведев говорил еще о дефиците искренности. Он и тут прав: люди начали говорить одно, а думать противоположное. Почему доброе начинание оборачивается впоследствии таким откровенным злом? Надо бы выяснить на досуге, случайны ли подобные начинания. Или они генерируются кем-то? А после подбрасываются нам «для внутреннего употребления». Всюду модели. Моделируют музыку, природу. Течение рек. Самого человека. Медведев сказал как-то, что теперь человечеству вполне по силам смоделировать апокалипсис… Репетиция конца света? О боже, как осточертели все эти количественные штучки! Так надоело жить в кибернетическом царстве. Уже известно, что будет через пять, десять, пятнадцать лет. Компьютер помогает предсказывать, то есть моделировать будущее. Там, за океаном, уже знают, сколько русских останется к двухтысячному году… Сколько и что мы выпьем в этом году, сколько в том… Они знают, какова у нас будет смертность, сколько детей будут рожать наши женщины. Высчитали даже процент дебильности. Они моделируют войны. Экономику и политику. Поведение женщин и молодежи. Ведь идеологические наркотики нисколько не лучше физиологических. Да, да, наркотик моделирует поведение! Это так просто. Ведь не ты же отплясывал с этой девчонкой! Отплясывал коньяк «Апшерон». А ты? Где же в эту минуту был ты? Не мог же «Апшерон» плясать сам по себе. Ему были нужны твои ноги… Пока ты плясал, никто не бил тебя кулаком в затылок. Да, твое поведение моделировалось. Оно контролировалось, пока ты пил и плясал с девчонкой! Ты был не опасен для кибернетиков, ты был с ними и на виду у них. Больше того: заодно! Но стоило тебе отрезветь, стоило стать самим собой, и ты сразу получил удар в затылок. Если пляшешь под ихнюю дудку, они над тобой смеются. Если становишься самим собой — бьют! Боже мой, как же тогда жить? Как сохранить совесть, будучи сильным и независимым? Еще трудней совместить время… Зуев моделирует корабли, которые были. Федоров добивался воскрешения умерших отцов, он считал это главным сыновним долгом. Может, и впрямь можно смоделировать прошлое? Может, в этом нет никакой опасности? Это, пожалуй, лучше, чем моделировать будущее. Нет, опять что-то не то. Наверное, лучше вообще без всяких моделей. «Я не хочу, не желаю быть объектом эксперимента! - мысленно возопил нарколог. - Не желаю. Я – человек. И никакому дьяволу не позволю экспериментировать надо мной! Даже после моей смерти… Умру со справкой! Чтобы никакие патологоанатомы не лазали в мой череп, не копались в моем сердце». - «Ну да, - возразил кто-то голосом биолога Саши. - Спросят тебя».

«Отрабатывающие варианты» консультанты, ассистенты и прочие завлабы – всё это очень скоро в очередной раз осуществилось в судьбе России. Был, революционный, конечно же, эксперимент 20-х-30-х годов. В конце 80-х начался новый.

Всё это показал и предсказал Белов…

И каким же грозным предупреждением звучит рассказ о страшном урагане, пронёсшемся по центральным областям России в 1984 году (особенно пострадали Ивановская и Костромская области). Вид разрушаемых домой, поднимаемых в воздух машин, человеческих тел разрываемых на куски… Сама природа восстаёт против людей и их дел…

Но, «то ли ещё будет, о-ё-ёй», - звучит голос из репродуктора… То ли ещё будет – всё впереди!

И вот Бриш собирается увозить Любу и детей в Америку – у них «всё впереди» - новая жизнь в «свободной» стране (а вполне вероятно и возвращение Бриша в качестве какого-нибудь «консультанта» уже в 90-е).

Ставший инвалидом Зуев «несёт свой крест», терпит когда-то гулящую, а теперь просто алкоголичку – жену Наталью. Казалось бы, должно быть наоборот: муж пьяница и страдающая жена, но Белов отбирает у женщин и эту «привилегию»: хотите равенства, так вот вам и в этом равенство. Спасается же Зуев, находит равновесие, в прошлом – создаёт модели старинных кораблей…

Иванов требует от Медведева действия, борьбы за справедливость…

Медведев, возможно, предвидит будущее и молчит…

« - Когда ты решишь, они будут уже в каком-нибудь Арканзасе. Ты предал своих детей!

- Прекрати, говорю тебе! В гневе мы теряем остатки мужества.

- И когда это ты научился говорить афоризмами? Залюбуешься… Это самое сделало тебя таким… жалким?..

- Замолчи! - Медведев остановился и побелел. - Или я врежу тебе…

- Я сам тебе врежу! - тихо сквозь зубы произнес Иванов и, сжав кулаки, напрягая челюсти, придвинулся ближе.

Оба замерли. Они сверлили, пронизывали друг друга глазами. Их обходили, на них оглядывались, а они стояли, готовые броситься друг на друга. Это было как раз посредине моста…

И Москва шумела на двух своих берегах».

Ничего не напоминает?..

И предупреждает…

11. Человек действия. Публицистика

В своих публицистических выступлениях 80-х – 90-х годов Василий Белов не просто предсказывает или предупреждает – он кричит. Кричит о безумии идеи поворота северных рек; кричит о спаивании народа; кричит о трагедии русской деревни; кричит о разрушении основ традиционной нравственности… Идёт «в политику», становится депутатом Верховного Совета, и там, с высокой трибуны говорит всё о том же: что земля должна принадлежать тем, кто на ней работает, что нужно реабилитировать миллионы «раскулаченных», сосланных и уничтоженных крестьян, что нужно хранить чистоту родного русского языка…

Его статьи, отклики на злободневные события, размышления разбросаны по газетам от районных до центральных, по журналам и сборникам… Их очень много…

За публицистику его тоже осуждали – опять, мол, не за своё дело берётся, «художник должен осмысливать действительность художественно», спрашивали возмущённо «где беловский деревенский язык» и т. д.

Многие считают, что Белов сильно «подгадил» себе выступлениями на съезде народных депутатов… Да, он не был ярким оратором, но, может, стоило всё-таки более внимательно слушать его, более внимательно читать?

Василий Белов был человеком огненного темперамента, человеком действия, совмещавшим в себе художника и публициста. И если мы хотим понять Белова художника, надо пытаться понять и Белова публициста…

Иногда же, для него и писать статью было слишком долго: и тогда он выходил на улицу Вологды с табличкой на груди: «Я против бомбардировок НАТО в Югославии», или в той же Югославии вставал в полный рост на позициях русских добровольцев. «Зачем, Василий Иванович? Ведь пули не выбирают…» - «Это всё, что я могу сейчас  сделать для этих ребят»… Да – потом будет статья или очерк, а пока – хотя бы встать в полный рост…

Я приведу здесь лишь некоторые отрывки, цитаты из его статей, чтобы почувствовать, увидеть его характер, стиль, направление мысли…

     

«Вологодский знакомый, демократ, бывший когда-то довольно крупным партийным чиновником, встретился на улице и с еле скрываемой злобой спросил: 
      - Зачем ты занимаешься политикой? Твое дело писать! 
      - Что писать? - удивился я. 
      - Рассказы, романы! 
      Я не сдержался и резко сказал, что занимаюсь тем, чем хочу, и пишу то, что подсказывает совесть, а не то, что подсказывают встречные и знакомые... 
      Не стал бы я вспоминать тот мимолетный диалог, если бы и другой давнишний знакомый (писатель и подобно мне народный «горбачевский» депутат) не сказал однажды с той же странной озлобленностью: 
      - И чего он там в Москве сидит, в Верховном Совете? Ехал бы домой да больше работал! 
      ...Кто и сколько работал, выполняя горбачевско-ельцинскую семилетку, кто и что говорил в кремлевских палатах, к чему призывал в газетных статьях, рассудит время. Корпеть над романом, когда твоя Родина оскорблена и истерзана? Увольте, друзья мои! Но в злобном дыму упреков мерцают отблески правды...»  («Внемли себе»).

«Крестьянин должен стать свободным, свободным от всего, кроме земли. Но и зависимость от земли должна быть добровольной, свободно выбранной. Наша общественность ждет от крестьянина одного — чтобы он ее накормил, желательно досыта. Какое кощунство — видеть в крестьянине всего лишь кормильца! Я твердил и буду твердить: крестьянство, даже если оно колхозное, вовсе не обязано в одиночку выполнять так называемую продовольственную программу. Твердил и буду твердить, что от крестьянина зависит мощь и судьбы каждого государства, каждого, даже самого маленького народа и республики. Крестьянские традиции равносильны национально-трудовым и культурным традициям. Ни один народ не спасет своего национального языка, своей культуры, если уничтожит собственное крестьянство! Выйти из демографических, экологических и других тупиков также невозможно, не имея свободного крестьянства. Но крестьянство без земли — это фикция, пустой звук. Поэтому Закон о земле имеет прежде всего национально-государственное значение. Никто не собирается отбирать землю у жизнеспособных, рентабельных и артельных хозяйств. Из добротного, крепкого хозяйства люди не побегут. Но у каждого колхозника должно быть право выхода из колхоза». («Внемли себе»).

 «Когда речь заходит о крестьянстве, все говорят почему-то об одном: о кормёжке. Вы глубоко ошибаетесь, если так думаете! Крестьянство — это прежде всего стабильность государства, это культура, это народные традиции, это язык, это армия. Это дружба народов, наконец, — самое ценное, честно говоря, что должно быть. Наше многонациональное крестьянство вот уже много десятилетий подряд терпеливо несет на своих плечах основные тяготы и невзгоды. Так называемый «идиотизм деревенской жизни» не помешал величайшей крестьянской жертвенности во время раскулачивания, индустриализации, Великой Отечественной войны. Но сельское хозяйство великой державы еще в 20-х годах оказалось на задворках общественного сознания. Оно было превращено в заложника сталинских пятилеток. Крестьянство всегда было безотказным «донором» промышленности, «донором» нездоровой, политизированной экономики. Нынче обескровленная деревня не выдержала крепостного права. Сельское хозяйство приблизилось к состоянию агонии. Впервые в нашей истории разруха началась в мирное время. Впервые не война, а общественные неурядицы создали угрозу голода. Так пускай же позор карточной системы и позор международного попрошайничества не ляжет на крестьянские головы! Вина целиком на политиках…» («Внемли себе»).

«Депутаты слушали. Иногда аплодировали. Почти все они еще верили в искренность президента. Как же, ведь он был даже комбайнером. Государство рушилось. И никому не бы то дела до русского мужика! В отчаянии, я, подобно Анатолию Ивановичу Лукьянову, пробовал делать в политике поэтическую прослойку:  
      С дубовых трибун и с гнилых парапетов, 
      Блюдя митинговую вашу страду, 
      Не стыдно ли вам перед белым-то светом 
      Истошно орать: «Накормите страну!» 
      Хотите забыть грабежи и расправы, 
      И гибель детей в заполярном снегу. 
      Но даже в дыму алкогольной отравы 
      Я этой обиды забыть не смогу. 
      Учили меня вы пером и наганом, 
      Корили, стыдили под красным гербом. 
      Когда бунтовал — нарекли хулиганом, 
      Когда я терпел — обзывали рабом. 
      Я всех накормлю! 
      Но оставьте в покое 
      На древней земле у травы молодой, 
      Не трогайте избу мою над рекою 
      И белую церковь над синей водой».  («Внемли себе»).

  «Тысячи улиц и площадей, поселков, городов, целых регионов по-прежнему носят имена палачей. У нас в городе что ни улица, то имени Менжинского, Кедрова, Урицкого, Клары Цеткин. Что сделал Менжинский для России, мы знаем. А что сделала для России Клара Цеткин? Я что-то не знаю. Я уверяю, что не будет от нас толку, пока мы увековечиваем собственных палачей. Не будет!..» («Внемли себе»).

 «Внемли себе, чтобы знать тебе здравие и болезнь души», - говорит православный святитель и продолжает: «Праздной и беспечной душе свойствен этот недуг – в бодрственном состоянии тела видеть сны»…  И, размышляя о совести европейских народов, равнодушно, а то и с ехидством взирающих на российские беды, я снова вспоминаю слова святителя: «...перестань со тщанием наблюдать порок в другом, не давай занятия помыслам испытывать чужие немощи, но себе внемли, то есть обрати душевное око на собственное исследование себя самого». («Так хочется быть обманутым»).

 «Во дни «великого Октября» сидеть перед ящиком было невмоготу. Я бродил около бэтээров и солдатских шеренг, глушил свою горечь фамильярными разговорами с вооруженными защитниками Отечества: 
      - Можно вопрос? 
      - Пожалуйста. - Капитан милиции вежливо отвел ствол автомата чуть в сторону. 
      - Не предполагаете ли такой вариант, что Ерина будут судить? 
      Он думал секунд десять. Потом отвернулся и неуверенно пробурчал: 
      - История покажет... 
      На Арбате у Садового – мощный офицерский заслон. Стоят локоть к локтю. Подхожу к розовощекому круглолицему сержанту, у которого рация: 
      - Кому служите? 
      - Себе! – Харя веселая. На офицеров не обращает внимания. 
      Высокий офицер добавляет: 
      - Закону служим. 
      - Но закон позволяет свободно ходить по Москве. Чего вы тут стоите? 
      - Нам платят за это, — говорит второй офицер. 
      - А сколько платят? 
      - На хлеб хватает! — с улыбкой включается третий (малорослый, вроде меня). 
      - На хлеб, это мало, — говорю и чувствую, что растет раздражение, зубы сжимаются. 
      - Отец, иди, не разводи политинформацию, - говорит четвертый и отводит взгляд. 
      Второго октября, у Краснопресненского метро – цепь здоровенных омоновцев с автоматами. Горечь и боль вскипают, сдавливают горло. 
      - Ребята, в кого стрелять приготовились? 
      - В дураков! - Омоновец с презрением сверху вниз глядит на меня. Его сосед тычет мне дулом в плечо: 
      - В таких, как ты! 
      - Как отличать будешь умных от дураков? 
      С тыла ко мне подскакивает парень в гражданском: 
      - Дед, ты дожил до седых волос, а такой идиот! 
      - Мой отец погиб под Смоленском... 
      Люди в толпе узнают меня, пробуют заступиться: «Это писатель, как вам не стыдно?» Моих заступников оттесняют щитами, меня нейтрализуют какие-то парни в штатском: «Успокойтесь! Идите! Идите!» 
      Омоновец сипло орет: 
      - Мне х... с ним, что он писатель. Плевал я и на его отца! Пускай идет отсюда пока цел! 
      Таких церберов вокруг Дома Советов было сравнительно мало. Большинство солдат устало и безучастно смотрело поверх голов, у многих офицеров светилось в глазах тайное сочувствие, понимание происходящего. Сейчас, перечитывая тогдашние записки, я почти согласен с омоновцем насчет моего писательства. Но я пытаюсь и не могу простить ему оскорбление отцовской памяти. Нет, это был не симплициус, не Иван-дурак, не Бу-бус-американус. В его матюгах было нечто большее, чем обычная злоба усталого и запутавшегося. Это был настоящий бес во плоти. «В средство погубления человеческого рода, - говорит святитель Игнатий, - употреблена была павшим ангелом ложь. По этой причине Господь назвал диавола ЛОЖЬЮ, ОТЦОМ ЛЖИ И ЧЕЛОВЕКОУБИЙЦЕЮ ИСКОНИ»! Понятие о лжи Господь тесно соединил с понятием о человекоубийстве: потому что последнее есть непременное последствие первой». 
      Почему же мы снова и снова верим обманщикам? («Циники и симплициусы»).  

Закончу эту главу открытым письмом Василия Белова Александру Солженицыну, написанным в октябре 1993-го, когда тот ещё оставался в Америке.

Кстати Белов с уважением относился к Солженицыну – писателю и политику. Солженицын был интересен ему, как человек, пошедший против системы.

Вот это письмо…

«Здравствуйте, Александр Исаевич!

Решение обратиться к вам с открытым письмом вызвано весьма разношерстными обстоятельствами. Назову два, может быть, самых главных: боязнь выглядеть фамильярным и очень сильное желание узнать, действительно ли вы одобрили антиконституционный указ Ельцина? Зная лживость нашего телевидения, я не поверил этому сообщению. Они показали ваш тюремный портрет и теперь ежедневно твердят, что Солженицын чуть ли не горой стоит за «всенародно избранного».

Все пущено в ход. И ваша зэковская телогрейка и роскошный фрак Растроповича. Президент слушал около ленинских мощей прокофъевскую кантату. Вряд ли он что услышал и понял, в его и без того убогом лексиконе слово «русский» вообще отсутствует. Но понял ли, что происходит в Москве, ваш сын? Видел ли он, как на другом конце Арбата мелькают другие дирижерские палочки? Вчера на подходе к дому нашего младенческого парламента дюжий омоновец на моих глазах ударил пожилую женщину. Целые стаи омоновцев бросились на москвичей, спасая яковлевскую демократию. Я не сторонник ни президентских, ни парламентских способов правления, эта тема требует отдельного разговора, но там, на подходах к зданию Верховного Совета, в любую минуту может полыхнуть кровавая драма.

Москва сейчас — самая горячая точка! А средства массовой информации, в том числе и хваленые, западные, показывают одного Шеварднадзе. И дуют в одну и ту же дуду: долой Российский парламент…

Вчера «Новости» показали вас выступающим в Вандее. Что ж, может быть, вы и правы в том, что не торопитесь в Москву. Торопиться и впрямь не стоит, говорю это без малейшего ехидства. Костоломы ельцинского ОМОНа намного опытнее тех, которые, отправляя вас во Франкфурт, под руки вели вас «по трапу на борт». Цензура, сдобренная безденежьем, издателей, еще более удушлива. Нынче яковлевская пропаганда стала изворотливее и хитрее. Писатель Черниченко, к примеру, вкупе с о. Глебом требует от начальства активнее применять физическую силу. На мой взгляд, надо заново создавать независимую русскую прессу за рубежом. Здесь, хотя от марксизма-ленинизма остались одни головешки, свобода (то есть бумага и микрофоны) существует в основном для порнографии и рок-шаманства. Все остальное либо вообще в загоне, либо на самом последнем месте. Россия постепенно привыкает к латинскому шрифту. Почти все журналистские авторучки и телекамеры в руках внуков-правнуков Троцких и Свердловых. Ничего, по сути, не изменилось.

Кстати, почему вы прекратили публикации документов по новой русской истории? Это были очень нужные публикации.

Но я уже злоупотребляю вопросами. Да и времени разбираться во всем этом нет; на Краснопресненской набережной днем и ночью горят костры.

Надеюсь на ваш публичный ответ.

В.БЕЛОВ.
Из Москвы, 28 сентября 1993 года.

P.S.  Главный редактор «Комсомольской правды» отказал мне в публикации. Он предложил дождаться вначале вашего ответа и напечатать письмо вместе с вашим ответом. Странно. Откуда ему известно, что вы ответите? Тем временем вокруг депутатского дома появились проволочные заграждения…»

Публичного ответа на это письмо не последовало.

Солженицын вернулся в Россию лишь в июле 1994-го…

На этом я произвольно оборву приведение цитат из публицистических работ Василия Белова. Перечитывая их, я ещё, кажется, что-то понял об этом человеке, знакомство с которым подарила мне судьба…

12. Встречи с Беловым

      Не так уж много раз и видел-то я Василия Белова, ещё меньше разговаривал. Но были, были случайные и неслучайные встречи, были и разговоры…

Я РУССКИЙ

1992 год, весна или лето. По улице Октябрьской навстречу мне идёт Василий Белов (кто ж из вологжан не узнает его!). Я сперва промахнул мимо. Потом, кажется, и для себя самого неожиданно, остановился, оглянулся…

- Василий Иванович, здравствуйте, - подошёл к нему.

- Здравствуйте, - голову чуть набок склонил и в голубых глазах заинтересованность.

- Василий Иванович, вы недавно выступали на радио и сказали, что в протестантизме чувствуется какая-то ограниченность.

- Да, сказал, - глаза сузились.

- Но ведь так можно сказать, что и в православии чувствуется ограниченность…

И тут, как в стихотворении Александра Романова «Очки Белова», «зрачки, что крючки» - будто вцепились в меня:

- Вы русский? - тоже, будто крючком вопросом зацепил.

- Да, я русский.

- Значит, вы ещё мало думали, - уже мягче сказал Белов, развернулся и пошагал своей дорогой.

Очень скоро я понял и его правоту, и причину некоторого его раздражения. Вскоре же написал я статью под названием «Я – русский», и она была опубликована в областной молодёжной газете «Ступени».

Кажется, Василий Иванович забыл тот короткий разговор. А я помню.

ТАКОЙ ДЕНЬ

А уже познакомились мы в 1993 году, осенью. Проводился областной семинар молодых авторов. Именно на том семинаре Белов сказал: «Поздравляю общественность Вологды с появлением нового писателя – Михаила Жаравина». На том же семинаре, нам молодым авторам, говорил Белов: «Подумайте, вы вступаете на не просто опасный, а на смертельно опасный литературный путь…»

Белов говорил и о моих рассказах. Точнее – обсуждались некоторые мои рассказы (первые прозаические опыты), а Василий Иванович говорил лишь об одном из них. О рассказе «Такой день». И не только говорил, он на листочке с рассказом сделал две карандашные пометки. Слово «сел» исправил на «уселся», а ещё одно слово обвёл и стрелочкой перенёс в другую часть предложения…

Одним из самых значительных в жизни стал для меня тот день.

Самым дорогим для меня стал тот листочек…

ВОПРОС

Вот уже после семинара он и стал меня узнавать. Никогда не сделает вид, что не заметил – подойдёт, поздоровается, руку подаст, спросит о чём-то…

Я подрабатывал дворником. Участок мой – «Старый рынок». Половина шестого утра. Мету. Поднял опрокинутую урну, собрал рассыпанный мусор…

Гляжу: коренастый, в чёрном костюме, в тёмной рубашке идёт энергично, будто по какому-то важному делу Василий Белов. Меня увидел:

- Привет! - улыбнулся, подошёл, руку протягивает.

Я торопливо, смущённо, стягиваю грязную рабочую рукавицу…

Белов будто не заметил моего смущения, руку пожал, кивнул на мусор:

- Как думаешь, почему люди урны переворачивают? - Не дождавшись ответа, добавил: - Ведь добрые-то дела приятнее делать…

Я пожал плечами.

- Вот в чем вопрос! - подняв указательный палец, сказал Белов. Снова пожал мне руку и, деловито, пошёл в сторону реки… Без двадцати шесть утра…

На всю жизнь мне вопрос задал.

1994

Была весна… Не радостная – ещё дымилась Москва, тянуло дымом войны из Приднестровья, полыхала Югославия, уже несло трупным духом с Северного Кавказа…

Я шёл по улице Кирова к Ленинградской, а навстречу мне – Белов…

- Дима, привет! - руку протянул. И сразу спросил: - Где ты сейчас работаешь?

Я постеснялся сказать – «сторожем» и ответил:

- Охранником, Василий Иванович.

- Охранником? - встрепенулся Белов. - А оружие у тебя есть? - глаза сузились.

- Нет.

- Жаль, - махнул Белов рукой. - Оно нам скоро может понадобиться…

«Как умею…»

Переполненный автобус. Белов сам протиснулся ко мне. Подал руку. Что-то спросил…

- Плохо пишешь, Вася, - подвыпивший мужик сбоку откуда-то сказал.

Сколько, наверное, таких вот «критиков» считало долгом своим поддеть Белова. «А просто так, чтоб не зазнавался». Лезли с дурацкими и просто ненужными разговорами, вопросами. Лезли-то, чтоб хоть так прикоснуться, стать и самим заметными хоть на мгновение, чтобы похвастать, может, потом: «Да я Васе Белову сказал…»

А он только усмехнулся тогда, в автобусе:

- Плохо? Ну, как умею… - меня по плечу хлопнул: - Пока! - и неожиданно ловко и быстро протиснулся к выходу, в тот же момент автобус остановился, двери со скрипом раскрылись. Белов вышел. А тот «критик»… Я его  уже и не разглядел потом в автобусной толкучке.

ПОЖЕЛАНИЕ

Александр Цыганов спросил:

- Вы не могли бы помочь Василию Ивановичу получить книги из типографии?

Конечно! Конечно, я могу!

И вот «Нива» Белова стоит у «окна выдачи готовой продукции» областной типографии. Получаем перехваченные жёстким синтетическим шпагатом упаковки. В них, судя по надписи на упаковке, «Рассказы о всякой живности». Подхватываем с ползущей ленты конвейера пачки и укладываем в багажник машины. Белов, Цыганов, я. Потом едем к гаражу Белова, где-то за «ликеркой». Перекладываем книги в гараж. И тут уж я, грешен, сам попросил у Василия Ивановича книжку. Он стал разрывать упаковку и об шпагат, не сильно, но порезал руку. Достал две книжки. Тут же подписал и мне, и Александру Цыганову…

Потом пешком шли в сторону дома Василия Ивановича, и он хвалился: «Я теперь каждое утро зарядку делаю! Вот такое упражнение делаю, и вот такое…» Тут же посреди тротуара и показывал, делал вращения и рывки руками. Люди оглядывались. «Хорошие упражнения?» - добивался от меня Белов (он, как мне кажется, с каким-то особым уважением относился к моим занятиям спортом и тренерской работе). «Хорошие, Василий Иванович, хорошие»…

«Диме Ермакову, с пожеланием хорошей литературной дороги», - написал он в той книжке. Спасибо, Василий Иванович, за пожелание…

ОДНАЖДЫ

Однажды зашёл в помещение Вологодского отделения Союза писателей (три соединенных кабинета на Ленина-2). Сидит почему-то Василий Иванович, один. Палку в пол упёр и обе руки перед собой на рукоять палки положил. Потому и запомнились его руки, кисти. Небольшие, как ни странно, пухловатые. И на одной (не помню правой или левой) бледно-синяя старинная наколка: «Вася»…

И так мне стало… Думаю: «Если сейчас не скажу, будет ли ещё случай…» Шагнул к нему: «Василий Иванович, спасибо вам за всё».

Взглянул он на меня светло-голубыми глазами, покачал головой белой:

- Дима, и ты… Мне же стыдно…

«За что же стыдно-то, Василий Иванович?» Не спросил я его… А и не надо об этом спрашивать…

ЗАМОК ОТ ДРЫГИНА

Надо, пожалуй, рассказать и о том единственном случае, когда я был в квартире Белова (я имею виду – при его жизни, после смерти Василия Ивановича бывал много раз и ещё до музея и уже в квартире-музее)…

Так вот, был, кажется, 2004-й год. Меня неожиданно пригласили на международную литературную конференцию в Хельсинки. Это отдельная история, о ней сейчас подробно вспоминать не буду. Скажу лишь, что выступал я там с докладом о вологодском прозаике, замечательном русском писателе Михаиле Жаравине, который, к сожалению, очень рано ушёл из жизни. При последнем прощании с ним Василий Белов сказал: «Потеряли писателя, которого я бы поставил рядом с Шукшиным». Оценка чрезвычайно высокая…

Там, в Хельсинки, ко мне и подошла женщина, бывшая советская (или уже российская?) гражданка, давно живущая в Финляндии и, зная, что я из Вологды, спросила: «Вы не могли бы передать Василию Ивановичу  Белову небольшой подарок. И протянула пакетик из твёрдой бумаги с нитяными ручками. Я взял, пообещал, что передам. «Скажите ему, что мы виделись в Верколе, в музее Фёдора Абрамова»… Я не помню, назвала ли она себя…

Вернулся в Вологду… Легко мне было сказать, что передам, но ведь в дом Беловых я не был вхож , вообще старался не афишировать знакомство, не лез к Белову со своими «произведениями»… Мне было достаточно того, что он всегда сам, первый, здоровался со мной, протягивал руку, интересовался делами…

Поначалу я и думал, что передам подарок через кого-то, кто бывает у него дома. А потом решил, что, ну, один-то раз, имея повод, могу я зайти к Белову…

В то время я уже был членом Союза писателей России (с 2002-го года) и у меня был список телефонов членов Вологодского отделения Союза. Я решился и позвонил Василию Ивановичу.

Трубку взял сам Белов, услышав в чём дело, сказал: «Приходи. Я дома». Я, помнится, сразу и пошёл в их дом на улице Октябрьской.

И дверь мне открыл сам Василий Иванович.

Конечно, я думал, что отдам пакет и сразу уйду, но Белов велел проходить, и я не сильно упирался. Удивила меня обширная прихожая… Белов же, запирая за мной дверь, сказал (это помню точно): «Лучшее, что мне осталось от Дрыгина – этот замок». Я оглянулся и увидел какой-то, действительно, необычный и мощный запор на двери.

Анатолий Семёнович Дрыгин, бывший первый секретарь обкома КПСС, уезжая в Москву, передал эту квартиру Белову – это я знал…

- Проходи, - Белов провёл меня в комнату и усадил в кресло, сам сел в такое же напротив меня… Я не буду описывать комнату, в ней всё было, примерно, так, как и сейчас в музее…

Василий Иванович заглянул в пакетик и покачал головой:

- Вроде тут что-то спиртное…

- Я не знаю, - ответил я.

То ли я назвал имя той женщины или в пакете была записка…

- Да, я помню, мы с Володей Крупиным ездили тогда на родину Абрамова… Володя очень хороший, - добавил  Белов и улыбнулся. - А Фёдор Александрович… Как жалко, - тут он вздохнул и покачал белой головой. Но сразу снова улыбнулся: - Хочешь музыку послушать? - спросил, кивнув на граммофон.

Я отказался. Я, всё-таки, очень стеснялся… О чём-то мы ещё совсем не долго поговорили, и я пошёл. И Василий Иванович проводил меня до двери и пожал руку…

Вроде бы, ну и что тут такого? А всё помнится и помнится, и приобретает, пусть только для меня, всё более глубокий смысл…

ПРОРОК РУБЦОВ И ОГНЕННЫЙ БЕЛОВ

И ещё одна «встреча» с Беловым…

В Вологде проходил традиционный фестиваль «Рубцовская» осень. 2018 год. Почётный гость фестиваля – актёр известный Александр Михайлов.

Я, в качестве журналиста был на пресс-конференции, посвящённой открытию фестиваля. Это официальное мероприятие стало неофициальным выступлением Михайлова (я не смог побывать на его выступлении в драматическом театре)…

Выступили официальные лица. И вышел вперёд с гитарой замечательный бард Владимир Сергеев и запел «До конца, до тихого креста…»

Александр Михайлов сначала внимательно слушал, а потом достал мобильный телефон и стал снимать, а потом ещё поинтересовался, где и как можно услышать записи Владимира…

И вот Александр Михайлов говорит:

- Я с волнением слушал эту песню… Всегда охватывает волнение, когда соприкасаешься с нашими велики поэтами: Есениным, Рубцовым, Пушкиным, Лермонтовым… Это счастье, что мы рождены в России, вместе с нашими многострадальными поэтами. Почти всегда их короткая жизнь заканчивалась трагически. Какая-то чудовищная закономерность в том, что они так мало живут…  Сегодня я был в музее-квартире Василия Белова и меня поразила одна деталь… Я не знал этого… Я был знаком с Василием Ивановичем, был и на последнем его творческом вечере, который проходил в храме Христа Спасителя. Там произошёл удивительный эпизод. Василий Иванович схватил за рукав политика Сергея Миронова. Белов тряс его за рукав и повторял: «Крым, когда Крым, Крым, Крым верните…»  Кто-то мог подумать, что это бред… Но ведь через какое-то время Крым вернулся к России. Такие люди, как Василий Белов, как наши поэты – это провидцы… Когда-то я прочитал стихотворение Николай Рубцова «Мне лошадь встретилась в кустах…», которое было написано лет шестьдесят назад, оно поразило меня своей провидческой силой. Я его прочитаю…

И Александр Яковлевич, без бумажки, по памяти, прочитал это стихотворение…

Мне лошадь встретилась в кустах

И вздрогнул я. А было поздно.

В любой воде таился страх,

В любом сарае сенокосном…

Зачем она в такой глуши

Явилась мне в такую пору?

Мы были две живых души,

Но неспособных к разговору.

Мы были разных два лица,

Хотя имели по два глаза.

Мы жутко так, не до конца,

Переглянулись по два раза.

И я спешил – признаюсь вам –

С одною мыслью к домочадцам:

Что лучше разным существам

В местах тревожных –

Не встречаться!

Это стихотворение «Вечернее происшествие», написанное Рубцовым в середине шестидесятых. Что же в нём увидел Александр Михайлов провидческого? Он не сказал, но ведь мы и так чувствуем, о чём предупреждал нас Рубцов, а чтобы объяснить, что чувствуем, надо, пожалуй, опять Рубцова же и прочитать…

Но вернусь к Александру Михайлову. Он продолжал:

- Вот откуда это у Рубцова?.. На своих выступлениях я прошу об одной маленькой детали, и если просьба не исполняется, мне бывает неудобно. Я прошу, чтобы на сцене была свеча. Любая. Чтобы был живой огонёк, это как мосток между зрителем и мной. И я начинаю со стихотворения «Русский огонёк»…

И он прочитал это стихотворение, которое я не буду здесь полностью приводить. Кое-где артист делал маленькие оговорки, может, и правда путал или забывал слова, а может даже так и задумано, но, с этими ошибками, заметными «знатокам» Рубцова, как-то ещё ближе становится и Михайлов, и Рубцов и то, что они говорят нам…

- Вот это беспокойство, вот этот огонёк, он, наверное, прослеживается по всему поэтическому ряду Николая Рубцова. Как всё обострено у него. Вот «Взбегу на холм…» - это же опять провидчество, о сегодняшнем дне. Я не исключаю, что скоро снова будет на Руси топот копыт и кровопролитие. Рубцов это чувствовал… Но есть пласт людей, которые не принимали Рубцова при жизни, и сегодня не принимают. Это русофобы. Их русофобия достигла таких размеров, что разъединила, поссорила уже целые народы. Такие люди как Рубцов – провидцы и пророки, их любовь к России, их тревога о её будущем – пронзительны, как стрела… Сегодня идёт атака на нашу молодежь, дебилизация нашей молодёжи. Море трупов и крови на экранах телевизоров, которые ведь выливаются и в жизнь… Даже на канале «Культура» очень редки поэтические вечера, а в основном – непонятные люди, которые работают на разрушение духовных основ. Нужно чтобы в нашу жизнь вернулись Пушкин, Тютчев, Рубцов…

Вот о чём говорил Александр Михайлов.

Я ещё попросил рассказать, что же, всё-таки, поразило его в музее-квартире Василия Белова.

- Меня поразил стол в его кабинете. На крышке стола  есть тёмное пятно, углубление. Оказывается, однажды, он прямо на столе стал жечь страницы рукописи, которые ему, видимо, не нравились… Конечно, его родные всё потушили, проветрили комнату… Но, представляете, какое отношение к слову! Белов – и языки пламени. Белов, жгущий свои страницы – это же образ, моментально показывающий человека!