В ноябре месяце исполнилось 60 лет со дня кончины в Париже великого русского писателя И. А. Бунина.

На столе моем лежит книга А. К. Бабореко 1967 года издания, в ней впервые напечатано письмо вдовы Веры Николаевны о последних часах Ивана Алексеевича. Письмо это большое, подробное, и читать его тяжело даже нынче. Все время думаешь, что умирал писатель в чужой стране, где спасать его было некому.

«Около десяти часов мы остались одни. Он попросил меня почитать письма Чехова, мы вторично прочитывали их, и он говорил, что нужно отметить».

Через тридцать лет 28 сентября я читал письмо Чехова из Ялты сестре, в котором Чехов обмолвился: «Сегодня день моего рождения». Это число, 16 января, и уточнял больной Бунин за несколько часов до своей смерти.

Такими были русские классики.

Да, вдали от Озёрок, Каменки, Бутырок, Васильевского закончилась жизнь. Интересно бы воскресить с помощью архива, что писалось в эти дни в «Литературной газете», в «Советском искусстве», какие отмечались книги, кинофильмы и какими извещениями, статьями, фотографиями оживляли советское бытие районная газета в Ельце, областная.

Шестьдесят лет прошло. На родине вспомнили о Бунине только в Ельце.

На Кубани чаще всего пишут о Высоцком, о любой вечеринке, устроенной в Краснодаре в его маленьком музее.

В книжных магазинах в серии «собрание сочинений в одном томе» втиснут на полке в ряд с томами классиков и том Бунина.

У меня дома каких только нет изданий Ивана Алексеевича, но трудно удержаться, снимаю книгу, перелистываю, выделяю, хорош ли шрифт и застреваю на странице, втягиваюсь в магнитный текст.

«Никто не танцевал так на балах, как Оля Мещерская, никто не бегал так на коньках, как она, ни за кем на балах не ухаживали столько, сколько за ней, и почему-то никого не любили так младшие классы, как ее» («Легкое дыхание»). Пять бессмертных страниц.

И на другой полке в другой серии еще один томик. А среди книжек рифмующей братии сборничек е г о стихов.

Вот этот дом, сто лет тому назад,

Был полон предками моими...

                                           («Дедушка в молодости»)

7 ноября я помянул его одинокой трапезой, налил в рюмочку темрюкского коньячка, рука моя с этой рюмочкой зависла над головой на мгновение и, как пишут обычно графоманы всех времен, «в голове моей пронеслось все»: и то, что со дня смерти Бунина было всего три года, когда я скучал первую осень в Краснодаре, что почти двадцать лет после него жили в Париже Б. К. Зайцев, Г. В. Адамович, Л. Ф. Зуров, а в Швейцарии В. Набоков, что о Бунине без конца разговаривали мы с О. Михайловым, первым восславившим имя писателя-эмигранта, да, с Олегом, сгоревшим нынче в мае на даче в Переделкине вместе с редкими русско-зарубежными книгами, журналами, с письмами и прочими филологическими богатствами.

В эту осень мне вручили в Москве в Гуманитарном университете Бунинскую премию. В дипломе сказано за какие заслуги, но я-то про себя затаенно думаю, что эта награда как своего рода небесная благодарность за то, что я симфоническое творчество Бунина полюбил с младых ногтей, за то, что я и жить-то собирался после окончания института в какой-нибудь «бунинской деревне» и проч. и проч.

Когда мне неожиданно позвонили и спросили, приму ли я премию, я живо признался: «Еще бы! Бунин меня вырастил». Какой-нибудь подглядывающий критик уцепится за это слово («вырастил») и зло уличит меня в рабском подражании, но грубо ошибется. Бунин растил меня по-другому, глубже, жизненнее — прежде всего фактом своего художественного русского существования, горькой своей судьбой изгнанника и необыкновенно тонким ощущением красоты, печали и хрупкости человеческого века и всего земного. Подражал я не «парчовой прозе» классика, а внимал тому чувству времени, которое мелодией растекается в романе «Жизнь Арсеньева», например, в строчке о вороне, который, может быть, «жил еще при Иоанне Грозном». Это чувство времени толкнуло меня к написанию романа о Екатеринодаре.

Да и все связанное с Буниным как-то чудесно обольщало и согревало мои биографические тропы.

Я рассказал на вечере в Москве, как я, едва приехал в Краснодар, всю осень ждал появления в книжном магазине (на углу улиц Мира и Красной) однотомник Бунина и с его неизвестными эмигрантскими произведениями. Дождался, купил, пришел в сквер, где через полвека возродилась бронзовая статуя Екатерины Великой, присел на скамейку (все годы с грустью и трепетом останавливаюсь в этом месте) и раскрыл толстую книгу (она у меня на письменном столе, как памятник моим первым месяцам жизни в Краснодаре). Выдалась на страничке «Лика», часть пятая, последняя в романе «Жизнь Арсеньева» (сам роман в полном виде явится в печать только через восемь лет, да и то без двух глав о великом князе Николае Николаевиче). В конце «Лики» я тотчас выхватил строки: «Когда вспоминаю отца, всегда чувствую раскаяние. Всякий раз чувствую вину, что слишком мало знаю его жизнь, особенно молодость, слишком мало заботился узнавать его, когда можно было». И так далее. Советую всем прочитать это. Теперь эту страницу я часто читаю наизусть при встречах с молодежью. В университете зал был полон студентов, и я тоже прочел.

Бунин выстроил мне судьбу. Так я сказал студентам, объясняя мою биографию и желая, чтобы и они выбрали себе в дальнюю дорогу какого-то любимого писателя. Все влияет, надо только не терять того, чему покоряется твоя душа. Я у общежития на улице Постовой вспоминаю, как весной, когда я заканчивал пединститут, почта принесла в это общежитие бандероль с книгой «Жизнь Бунина». Ее написала вдова Бунина Вера Николаевна. «Виктору Лихоносову с пожеланием побывать в наших местах. В. Муромцева-Бунина, 8 марта 1961 года. Париж». Я готовился учить ребятишек и о писательстве не мечтал. А вышло, что попозже из парижской квартиры Бунина мне прислал отзывы о моих повестях и рассказах писатель Л. Ф. Зуров, с авеню де Шале — друг Бунина — Б. К. Зайцев, и все это укрепляло меня в любви к русской литературе и царской России, последними печальными представителями которой эти писатели были. Благодаря Бунину мое сочувствие поверженной России, ее беженцам достигло такой высокой печали, что ощущение в русском пространстве того упомянутого ворона, который жил, быть может, «при Иоанне Грозном», стало путеводной мелодией в изучении всей русской истории...

И горько только, что я так и не смогу, кажется, склониться к могиле Ивана Алексеевича и Веры Николаевны в Сент-Женевьев де Буа под Парижем с дубовой веточкой из Бутырок и веточками сирени и ветлы из Озёрок.

2013