Третья часть

ЧТО В СЛОВЕ, ЧТО ЗА СЛОВОМ?

Так называется книжка публицистики Валентина Распутина, вышедшая в 1987 году в Восточно-Сибирском издательстве, в Иркутске. Обращался я к ней довольно часто, и вот что так или иначе (не исключено – по дурной привычке)отмечено:

«В сущности, опершись на Сибирь да еще на некоторые, пока заповедные районы, человечество могло бы начать новую жизнь. Так или иначе очень скоро, если оно собирается существовать дальше, ему придется решать главные проблемы: чем дышать, что пить и что есть, как, в каких целях использовать человеческий разум? Земля, как планета, все более и более устанавливается на четырех китах, ни один из которых нельзя сейчас считать надежным. И если слово «Сибирь» в своем коренном смысле не означает «спасение», оно могло бы стать синонимом спасения. И тогда отсталая, в сравнении с Северной Америкой, колонизация Сибири, в чем долго упрекали старую Россию, обернулась бы великой выгодой; и тогда русский человек не без оснований мог бы считать, что он выполнил немалую часть своего очистительного назначения на Земле».

   Еще: «И верно, все меньше поэзии   самого детства, всего того, что связано с  устным, бытовавшим из поколения в поколение и бывшим частью жизни фольклором: с повериями, сказками, семейными преданиями, вечерними   рассказами, бывальщинами и небылицами, воспитывающими торжественное, чуткое и благоговейное отношение к миру. Представьте себе, что Пушкин в детстве слушал бы не сказки Арины Родионовны, а песни Аллы Пугачевой – да разве мог бы он стать Пушкиным! Вероятнее всего, он  стал бы Дантесом. Мы отняли у ребенка тайну…»

   И еще: «Из всех столпов любого государства память имеет самое большое и самое важное значение, и она должна быть первым гражданином государства. Народ велик не числом жителей, а животворной памятью, подвигающей к благим и безошибочным деяниям. Не только народы, но и цивилизации исчезали, если поколения живущих заражались эгоизмом и самостью».        

    Но перечитывать книжку всякий раз начинал с титульного листа. Где стоял печальный автограф Валентина Григорьевича: «Дорогому Г. Н. Дай Бог нам, Гарий, силы и сроков, чтоб меньше грязи после нас осталось.

Валентин Распутин

Июль 1987

Алтай».

   Русское Беловодье!

   К которому отношусь, и правда, с большим почтением. Даже – с трепетом.

   Но была грязь, была. И не из нашей всесоюзной кочегарки, из черной Кузни!

Расположенной в горных отрогах Ала-Тау. Совсем близко.

   Привез я ее из Москвы белокаменной. Когда вместе с большой группой столичных писателей прилетел на традиционные Дни памяти Василия Макаровича Шукшина.

   Так совпало?

   Только что я «хлопнул дверью» в «Советском писателе». За семь лет многострадальной, временами самоотверженной службы ставшим чуть ли не родным домом.

   В октябре 1977-го года, когда единственный раз был у нас в гостях, в доме, ну будто символически  расположенном на пересечении улиц Писцовой (при царе Иване Васильевиче Грозном жили писцы) и Бутырской (поставить многоточие?..), так вот, кубанский земляк Виктор Лихоносов оставил в дар вышедший годом раньше в издательстве «Советская Россия» свой сборник повестей и рассказов «Элегия»…С такой надписью: «Г.Н. с пожеланием сберечь своё простодушие в лютой Москве».

   На этом символическом перекрестье?..

   И вот десять лет я берег его. Если знающий толк в этом деле, еще тот психолог Виктор Иванович Лихоносов правильно определил эту мою черту: простодушие. Берег десять лет, выходит. Как говорят в известных местах, от звонка до звонка. Но так ли это легко давалось!

   Ведь судьба со мной поступила, ну  будто нарочно: прожил, мол, больше десятка лет на своей «ударной комсомольской», походил в серой шинельке провинциального писателя – погляди теперь на других «ударничков». На столичных. Полюбуйся!

   Любопытно в этой истории и то, что как раз в год моего переезда из Краснодара  в Белокаменную Валентин Григорьич,  прибывший в командировку из своего Иркутска, собрал в номере гостиницы «Россия» знакомых (с разными корнями и разным «стажем»), сибиряков. Только  что ставших москвичами.

   Разговор пошел жаркий, и больше всего  досталось как раз моему начальнику. Чехвостил его, что называется, по первому разряду, а я пытался их примирить. Куда там!..

   Приспособленчества Распутин не терпел, как понимаю, с младых лет. И сопротивление ему (Валентин тогда как в воду  глядел!) как раз и отторгло меня от первого моего московского начальника и привело в «Советский писатель».

   Позже для таких ребят я придумаю  термин: в е р н ы й  п р и с п о с о б л е н и н е ц.

   А тогда, в «Совписе», уже слегка пообтершись и уже отведав издательского хлебушка, я сочинил для себя кодекс «трех не»: не спиться; не скурвиться; не бросить писать. И все-таки, несмотря ни на что, соблюл его. Ну, в основном. Если не полностью.       

   «Совпис» – отдельная тема, которая, как тот самый «пепел Клааса», «стучит в мое сердце». Но даст ли, в самом деле,  Господь, «силы и сроков», о которых написал на благословенном Алтае  Распутин? Чтобы достойно рассказать об этом уходящем тогда под напором  смутных времен, как его сокровенная Матера под воду, материке Великой Советской Литературы.

   Считаю потому долгом извиниться перед всеми коллегами, о которых уже успел написать, и прежде всего – перед   памятью заведующей редакцией  «русской советской прозы» Валентины Михайловны Вилковой, на чьё место меня назначили. За безответственную, пожалуй, категоричность, с которой я изобразил ее в очерке о Василии Ивановиче Белове «Защитник моего брата».

   Что ни говори, а не зря ее называли в редакции Маманей… Может быть, такой же «Маманей», несмотря на все ее  издержки и перехлесты, была сама советская власть?

   Начинаешь понимать, когда есть с чем сравнивать…                     

  Но недаром же говорится, что «многое знание умножает печаль». Через семь лет работы пришлось узнать столькое, что душа не выдержала…

   Бесстыдно загулял? Или горько, по-русски запил?

  Когда уже «рассчитался» с «Совписом». Как раз в алтайской поездке.

   Распутин не отгородился от меня, как это часто в таких случаях бывает, не стал ни избегать, ни мой «неадекват» комментировать. Более того: как мог, старался от дурной славы уберечь.

   В голову мне в те дни, ну бывает же, пришел простенький стихотворный экспромт. Посвященный руководителю нашего «десанта» известному тогда поэту Егору Исаеву: «Посреди Алтайских гор/похмели меня, Егор!»

   Конечно же, стишок показался мне и остроумным, и весьма своевременным.  Рвался прочитать его со сцены сельского клуба, и только красноречивые кивки Распутина помогли моим соседям по писательскому, сибирскому ряду (они потом рассказывали), сперва только отвлечь меня от этого моего нетерпеливого желания, а потом найти безвинный но  прямо-таки убедительнейший повод, чтобы увести  из клуба на воздух. Под чистые на ночном небе алтайские звезды.

   И похмелили меня в другом месте. Уже не они....

   О многих моих «совписовских» страданиях Валентин Григорич, конечно же, знал. И когда сообщил мне, что нас двоих ожидает первый секретарь Алтайского обкома, со вздохом произнес: ну, вот, мол. Увидишь своего благодетеля!

   Суть в том, что пару лет перед этим у  нас в редакции «застряла» рукопись романа молодого иркутянина Владимира Карнаухова «Не умирайте с секретаршей Танечкой».

   Это теперь, когда «чернуха» изо все сил борется за симпатии читателя с оголтелой «порнухой», он бы показался рядовым, а то и откровенно скучным. А тогда!..

   Когда по известному заявлению «комсомолки-спортсменки» во время телемоста со Штатами, у нас в стране «секса не было»… А роман был стоящий!

   Дело осложнялось тем, что отец Владимира был достаточно заметной фигурой в ЦК партии, тоже пописывал и даже якобы и прочитал роман сына, и хорошо о нем отозвался. Но сыну сказал категорически: пробивайся сам! Пользоваться  своим положением не стану.

   А роман, и правда, был очень приличный. Во всех смыслах.

   Чесал я «репу», чесал и вдруг вспомнил! Что у меня есть добрый знакомец, тоже сибиряк. Наш, из Кузбасса. Который, по слухам, на одном из мало понятных «не посвященным» в тайны бюрократии межведомственных совещаний завел дружбу не с кем-либо – со всесильным Верченко. Секретарем «Большого Союза» по «оргвопросам».

   Дозвонился до знакомца-сибиряка, пришел, все как на духу рассказал. Кроме того факта, что отец автора – довольно крупный работник ЦК КПСС. Представил его только «начинающим прозаиком». Сибиряком из Иркутска. Сиротою казанской.

   - Эти москвичи и меня тут задолбали! – посочувствовал мне мой добрый знакомец. Министр местной промышленности  РСФСР Василий Филиппович Попов. Бывший председатель Кемеровского облисполкома. – Напиши-ка мне на бумажке, как звать сибирячка и как его книжка называется!..

   Я еще подсовывал ему свои каракули, а он уже гремел по «вэчэ»:

   - Юрий Николаевич?.. Юрка!.. Что ж ты  такой бардак развел? На своем хозяйстве. Что люди уже ко мне идут жаловаться!.. Держишь там какого-то хмыря. А он книжки моих земляков не пропускает… Да не бездарная, нет. Талантливая!.. Фамилия как?.. Чья? Этого хмыря?.. Что-то такое с немцами связано… а, да!.. Но ты своих сразу  защищать!.. Ты разберись сперва! А этого, что он там не пропускает – Карнаухов. Владимир, да. Тут мне знающие люди сказали, большие надежды подает!

   Роман вышел все-таки под другим названием. Но отстаивать какие-то спорные места уже было легче: директору издательства звонил  Верченко!..

   Представляю, с какой радостью уезжал  неуемный Филипп Васильевич подальше от Москвы. На «партийное» повышение. Почти в родные места. На Алтай, «Первым»!

   В кабинете у него Валентин Григорьевич дотошно, со знанием дела  интересовался экологией уникального края, а когда стал подписывать хозяину кабинете книжку, эту самую как раз – «Что в слове, что за словом?» – Попов взял меня под руку:

   - Не будем нашему другу мешать. Пойдем, я тебе в сейфе кое-что…

   В дальнем углу открыл неплотно притворенную дверцу, и на средней полке между двух больших стоп бумаг я увидел маленькую стопку… Налитую всклень.   Граммов на пятьдесят.

   - Давай-давай, – шепнул Попов. – Другой раз надо!

   Дальше я сперва хотел написать: не благодетель, и правда что?!

   Но вот теперь думаю: ведь он себе наливал. Для себя приготовил. Может, в ту пору он тоже начал долгое прощание с еще большим, чем наш, писательский, материком?!

   Или больше него ничего быть не может?!

   По крайней мере для каждого из писательской братии, кто пытается не лгать…

   Другое дело, что подводит, случается, тот самый, с в о й аршин, который (особенно в минуты накатившего на тебя вдохновения) представляется   непогрешимым. На все случаи годным…

   Несколько лет спустя, в Москве, уже пенсионером, Филипп Васильевич по поручению Кемеровского землячества должен был приобрести для меня подарок ко дню рождения. И выбрал он вместительный, светло-коричневого цвета кожаный чемодан с двумя идущими поперек него, на манер брючного пояса, перетяжками.

   Мне бы такой лет сорок назад! Вместо фанерного.

   - Тебе приходится много ездить! – сказал почему-то, ну с таким печальным вздохом Попов.

   И я не стал его об алтайских делах  расспрашивать. Но всегда хотел печатно поблагодарить за братскую помощь в Москве: Владимир Карнаухов, и действительно, стал хорошим, честным писателем.

   Настолько чистым, что «гибридная гражданская война», которая неслышными порою шагами идёт после когда-то предреченных нам, вроде в шутку, «перестройки – перепалки – перестрелки», сделала его безвинной своею жертвой.

   Сперва с ним общались, он даже прислал мне свой детективный роман, а после обоим нам стало не до переписки.

   Меня позвали на родной Запсиб, где стал «инженером лаборатории социологии». Он выживал в Иркутске. Общие знакомые потом рассказывали, что долгие годы жил на скудную зарплату истопника в одной из городских котельных. Но умудрялся выкраивать на издание новых книжек: становились все интереснее. Но когда его на шумном писательском сборище задумали вдруг  избрать редактором солидного журнала, не вынес душевной перегрузки…

   Так и хочется перефразировать первоначальное название первого романа Владимира Карнаухова: не умирайте, когда неожиданно вас почтили долгожданным вниманием!

   Не уступайте дорогу прохиндеям и торгашам! Которые заполонили нынче чуть ли не все, какие только можно, литературно-издательские должности…   

Ч А П Щ  ДЛЯ ОБЩЕГО ДРУГА

   Что такое, во-первых, чапщ?

   В старину это – обряд посещения раненого воина. Включающий прежде всего исполнение традиционных боевых  песен. Чтобы помочь ему преодолеть боль. Чтобы отвлечь от телесных страданий напоминанием о героических предках, умевших переносить и не такие горечи и  невзгоды.

   То-есть прежде всего – поднять ему  дух…

   Нам с Валентином Григорьевичем пришлось этим заниматься уже в середине «лихих девяностых», когда на выездной пленум Союза писателей России по национальным литературам в Якутск прилетел наш черкесский друг Юнус Чуяко.

   В Майкопе он почему-то замешкался, на общий, на «писательский» авиарейс из Москвы опоздал, и ему пришлось «околицей» лететь одному.

   Собиравшая его в неблизкий путь заботливая Сусанна, жена, вручила ему такой щедрый г о м ы л ь (дорожный припас), что нам пришлось только удивляться: как он все это дотащил?

   Но ведь не должен ее Юнус остаться  без копченого да сушеного сыра, без которого исстари не обходились джигиты в дальних набегах?!

   А чем он угостит своих новых товарищей и прежде всего знаменитого сибиряка Валентина Распутина?.. Который с другом-переводчиком Гаруном или Гиреем, как ему больше нравится, передавал эту байкальскую рыбу, от которой был дух чуть не на весь Майкоп… омуль?

   Разве это на «гомыль» не похоже?!

   И мы с Валентином Григорьичем вдвоем потом еле занесли на уходивший  по красавице-Лене теплоход этот  самый черкесский «гомыль». С которым  перед этим нашему другу пришлось управляться одному.

   Теперь он, правда, все больше полеживал в нашей с ним двухместной каюте, а когда выходили на палубу, складывал на пояснице руки замком и расправлял плечи – пытался выпрямиться.

   Эту сцену, конечно, мне не забыть…

   Как мы втроем сидели на палубе в шезлонгах, а встречным курсом, разгоняя волну шел длинный, набитый не ошкуренными бревнами лесовоз.

   Бревна были одно к одному, и Юнус  вздохнул с нарочитой завистью:

   - Мне бы таких хоть пять-шесть штук… никак не могу достроиться!.. Можете представить?.. Турки уже почти весь строевой лес от нас вывезли, машины с бревнами…прут… днем и ночью.

   Распутин печально улыбнулся:

   - А этот лес твой «железный волк»   наверняка… прет… в Китай!

   И Юнус изумился:

   - В Китай?!

    «Железный волк» и впрямь тогда разгулялся! По всей Матушке-России.

   Но чаще вспоминается картина иного рода. И впрямь символическая.

   В один из дней теплоход пристал к музейной «Этнической деревне». Было тут, конечно, на что посмотреть, чем полюбоваться, и я, как записной ротозей,  от друзей отстал, а когда вернулся в нашу с Юнусом каюту, увидел интереснейшее зрелище. Черкесский мой друг, который несколько дней перед этим все пытался превозмочь боль в спине, лежал, распластанный, вниз лицом, а над его обнаженным неслабым торсом «колдовала» женщина-якутка.

   Известная не только в Якутии – во всей Сибири шаманка, как сказал мне о ней отыскавший целительницу с помощью старых своих знакомцев Распутин.

   Теперь он, будто ассистент магического действа, с загадочной улыбкой сидел на каютном диване напротив… Может быть, нашему черкесу стало гораздо легче еще и от этого?

   Когда шаманку со словами благодарности и почтения проводили, я и взялся рассказывать Валентину об адыгском чапще.

   Оживший Юнус вновь достал из своих не скудеющих запасов и «Горскую» водку с целебным «Майкопским бальзамом», и сушеный с копченым сыры – такой джигиты встарь брали с собой в дальние набеги… Ну, почти такие же дальние, как наш этот: литературный.

   Отдавая должное старым правилам, начали со слов поддержки  приболевшему другу. Но этот наш ч а п щ  как-то незаметно вдруг перетек в разговор о некоем всероссийском бы, очень нужном не слишком, мягко скажем, здоровой нашей Родине чапще…

   Почему ушли из телевизионных программ героические песни и танцы, которые живы пока, слава Богу, в любом народе?.. Почему перестали звучать и мощное хоровое пение, и голоса фольклористов? Куда девались оркестры народных инструментов?.. Почему с утра и до вечера всюду слышны только эстрадные вопли, а духовное здоровье страны отдано на откуп все больше наглеющим шоуменам?

   Заговорили и о профессиональной печали: об издании книг.

   Кто начал первый и кто там что в точности говорил, это ладно. Суть была вот в чем: только что на наших глазах был явлен прямо-таки символический пример нашего российского единства. От «А» в прямом смысле и до «Я». Гостю из Адыгеи помогла хозяйка – Якутия.

   А что, если бы нам, собратьям- писателям, взяться и вместе написать или одну большую такую книгу с отдельными главами, или серию маленьких, ну хоть с ладошку. О каждом нашем народе. И самом малочисленном, и чуть побольше. От «А» до «Я» – обо всех.

   Кажется, мы с Валентином уговаривали Юнуса начать первым, ну прямо-таки здесь. В Якутии. Ну, чуть ли не завтра!..

   Но не нами придумано: быстро сказка сказывается, да медленно дело делается…

   И все же?!.. Разве не плодотворная мысль во время чапща в честь нашего черкесского друга нас тогда посетила?!

   Вскоре потом я пошел на работу в «думский» журнал «РФ сегодня». Обозревателем по культуре.

   Руководители редакции предложили мне сделать так называемую беседу с Распутиным. Валентин Григорьевич  согласился не без скрипа, но в конце концов разговорился-расписался. И в нашем «РФ…», и в «Парламентской газете» беседа была опубликована под многослойным заголовком, который сам  Распутин и предложил: «Многобедное наше счастье – жить в России».       

   Потом она вошла в старооскольский мой документальный роман «Бригадир».

   В беседе есть такой вопрос: веришь ли, Валентин Григорьевич, в возвращение нравственных идеалов лучших советских лет?

   Да, написал он, верю.

   Но для этого нужен некий «очистительный порыв». Который, словно коросту, отряхнул бы с тела Рус-России все чуждое, все наносное, все мелкое и подлое, накопленное нами за самые вредоносные годы явно неудавшейся обманщицы-«перестройки».

   А объединяющая народ книжка «От «А» до «Я» все еще ждет своего часа.

   Нынче, когда из жизни ушли уже оба участника нашего братского разговора в каюте теплохода на Лене, в Якутии, все чаще думаю. Разве мой черкесский друг Юнус Чуяко был бы против?..

   Чтобы на большом сборнике, посвященном в с е м народам России, либо на каждой малой книжечке в отдельности стояла бы  надпись: «ПРОЕКТ ВАЛЕНТИНА РАСПУТИНА».

«КАК СОВЕСТЬ НЕПОДСУДЕН…»

   И страдающей душой чувствую, и как профессионал понимаю, насколько  затянулось это мое повествование о старом товарище. Но о самом главном, не исключено, я так и не сказал.

   Что-то спасительное подсознание наверняка оставило как бы в «засадном полку». До чего-то еще предстоит  додуматься.

   В частности – об отношении Распутина  к Солженицыну.

   Когда Валентин Григорьич прочитал мой рассказ о них с женой, об их нескончаемом горе из-за погибшей Маруси, мягко сказал: Светлана всплакнула, мол, но все приняла. Как-то так.

   Но куда деликатней выразился о  строчках, в которых говорилось об Александре Исаевиче: я, мол, запамятовал, что так о нем говорил – ты мне напомнил…

   И эту деликатность мне пришлось оценить потом заново.

   Когда один из моих междугородных звонков по мобильнику пришелся как раз на ту пору, когда они со Светланой некоторое летнее время жили в пристройке на первом этаже в доме Солженицыных на окраине Москвы.

   Отчасти, не исключено, потому, что чуть ли не все достояние Союза писателей СССР к тому времени было разграблено, дома творчества кому только не сданы в аренду. Как голицынский – автомобильной фирме «Мерседес». А ничего своего под Москвой у Распутиных не имелось.

   - Старик работает в кабинете на третьем этаже, – как всегда негромко говорил Валентин. – Иногда приглашает  зайти к нему и тогда подолгу беседуем. Приедешь, расскажу…

   Но мы так больше и не увиделись.

   «Железный» волк-разрушитель  

по-прежнему в силе, а то, бывает, и в славе, а волка литературного, да, «волчару комнатного» все также «кормят ноги». Даже если «волк» давно уже с костылем.

   Правда, светло-коричневый чемодан, подаренный когда-то Кемеровским землячеством, давно уже никуда не выезжал. Тоже отяжелел.

   Набитый бумагами, успокоился в Москве в тихом уголке на антресоли.

   Да и мои поездки уже без него все больше обретают форму мечтаний. И тогда я вновь еду в город Новокубанск под Армавиром, куда мои товарищи по Запсибу, коренные сибиряки, уехали куда раньше, чем я вернулся на родную Кубань. Теперь мы опять подъезжаем к  бывшему подворью Захара Щербака, деда Солженицына. Где стоит тот самый  двухэтажный коттедж, который отображен Александром Исаевичем в его «Августе четырнадцатого». И прежде всего друзья-новокубанцы, посмеиваясь,  опять ведут меня к тому подъезду, на двери которого висит написанное от руки и кнопками приколотое объявленьице: «Церковь Всех Святых при Доме престарелых Опытно-показательного хозяйства им. Ленина».. А?!.

   Гримасы, так сказать, перестройки.

   Неподалеку отсюда находится и  бывшее имение барона Штейнгеля. Известное кроме прочего тем, что некогда, еще перед «четырнадцатым», во дворе у него собрались полунищие «иногородние». Вскладчину покупавшие у барона несколько гектаров земли. Когда все было обговорено, и «продавец» с «покупателями» уже готовы были «ударить по рукам», во двор на своем «ролс-ройсе» въехал Захар Щербак. Накинул по полтине на каждую десятину и стал хозяином еще и этой земли.

   Несколько месяцев среди бедноты шли волнения и для усмирения его власти вынуждены были прислать казачий полк. А когда уже после «германской войны» и сюда докатилось то самое «Красное Колесо», крестьяне Захара Щербака не пощадили…

   Сложновата Русская история. Сложновата!

   В конце 80-ых Александр Исаевич заезжал в Новокубанск со своими книгами, но спроса на них не оказалось, людям не до того было, и очень скоро бывший «американец» отсюда уехал.

   Говорили-нет они с Валентином на больную для «старика» кубанскую тему?.. Вообще – о чем говорили? Как один другого на этот раз поняли?..

   Мне, во всяком случае, остается только догадываться. И поддерживать себя словами совсем недавно присланной из Иркутска известным поэтом Владимиром Скифом, свояком Валентина Григорьевича, «Песни о  Распутине». На его, Скифа, слова. Припев которой звучит так:

              Как совесть не подсуден,

              Как свет необходим   

              Отечеству и людям

              Распутин Валентин.

              Для многих не уютен,

              Но он такой один:

              Всегда и есть и будет

              Распутин Валентин!

   Славная песня!

   Отлично понимаю, сто соавторы Скифу, тем более в пустой след, как говорится, вовсе не нужны.

   Но лично я под этими твоими словами, дорогой Владимир Петрович, подписался бы с легкой душой и чистым сердцем.

   Твердо уверен: не один я.

   Несмотря на эти треклятые ковидные ограничения очередь была бы от Иркутска до Москвы.

   А учитывая те города и веси, в которых за всю свою жизнь успел побывать и с нашим российским народом повидаться-поговорить Валентин Григорьевич, она стала бы просто нескончаемой.

   Потому что в тексте этой песни ты  сказал о Распутине главное.