Жизнь, творчество, гражданскую позицию Юрия Селезнёва определяли три важнейшие для него вещи: литература, политика, русская идея. 

Он сформировался, как личность, как литературовед, историк, философ во второй половине шестидесятых - начале семидесятых годов. Казалось бы, это было спокойное время, но Селезнёв обострёнными чувствами ощущал подземный гул, пророчески угадывал грядущие грозные события. В этом его уникальность. Критики-единомышленники: Ланщиков, Кузьмин, Лобанов, Кожинов, Чалмаев, Семанов тоже работали над осмыслением русской идеи, синтезировали её с политикой и литературой. Но, в отличие от них, Селезнёв предчувствовал не только беду СССР, но и грядущую трагедию основанной на христианских ценностях мировой человеческой цивилизации, частью которой, несмотря на коммунистическую идеологию, являлся СССР. Поэтому он ещё в семидесятых годах утверждал, что вселенская битва между добром и злом (он называл её третьей мировой войной) уже идёт.

Он жил в сложное и интересное время,  заложившее на десятилетия вперёд направления развития философии,  архитектуры, режиссуры, монументального искусства и многих форм дизайна. Время расцвета неожиданных научных теорией и музыки «Beatles», молодёжных бунтов и поисков социальной гармонии. Время формирования буржуазного «среднего класса» и относительного материального благосостояния, смягчения классовых (по Марксу) противоречий. В конце шестидесятых годов американские астронавты высадились на Луну. Человеческая цивилизация, казалось, готова совершить качественный рывок в своём развитии, выйти в космос.

Собственно, и в СССР в это время в обществе происходили важные сдвиги. Победа в Великой Отечественной войне вошла составной частью в «русскую идею», сроднилась с ней. Мыслящая, патриотически настроенная часть общества по умолчанию соглашалась с тем, что победой в войне власть искупила многие грехи, доказала свою, пусть жестокую и командную, но народность. Коллеги Селезнёва - критики-патриоты - искренне верили в возможность русификации коммунистической идеи. Им казалось, что во власти идёт борьба между марксистами-либералами (они же интернационалисты) и марксистами-русофилами. Соратники Селезнёва считали, что у социализма должно быть «русское лицо» и работали в этом направлении, преодолевая сопротивление власти.

Спустя годы, и Василий Белов, и Валентин Распутин с болью говорили, что никогда русский народ не жил так спокойно и материально обеспеченно, как во времена позднего СССР.

Селезнёв, живший и работавший в это «золотое время», смотрел дальше. Он видел, что  «крот истории», как называл исторический процесс Гегель, начал рыть в другом направлении. Поэтому далеко не случаен был его интерес во время работы в издательстве «Молодая гвардия» к фантастике. В то время фантастика была уважаемым литературным жанром. В год в «Молодой гвардии» по редакции фантастики выходило до сотни книг. Была сформирована целая школа советской фантастики, во главе которой стояли Александр Казанцев и Иван Ефремов. Они тоже, как и критики-патриоты верили, что  социализм и коммунизм можно привить на древо русской идеи, на идеи русских философов-космистов – Николая Фёдорова, Константина Циолковского, Даниила Андреева.

Ефремов умер ещё при советской власти, а Казанцев дожил до двадцать первого века и дал исчерпывающую оценку нового социального строя: «Всякая  власть, сосредоточенная на деньгах, есть смерть». Сегодня научную, как раньше писали, фантастику заменило «фэнтези», зовущее читателя  не в светлое будущее, а в тёмное сословно-феодально-монархическое прошлое. В последнее время к нему ещё добавился сильнейший цифровой уклон.

Существует конспирологическая теория, что откат от коммунистического проекта в СССР начался (в том числе)  с постепенной замены на   литературном Олимпе таких авторов, как Александр Казанцев и Иван Ефремова  на братьев Стругацких. Действительно, в квартире советского патриота Ивана Ефремова сотрудники КГБ устраивали обыски, в то время как произведения братьев Стругацких выходили миллионными тиражами. Эти авторы пристрастно исследовали несовершенство человека и общества, рассматривали фантастику, как опрокинутое в будущее «либидо» цивилизации. Юрий Селезнёв, кстати, сразу разглядел это в их произведениях. Как и скрытый, но набирающий силу национализм в труде Олжаса Сулейменова «Аз и Я».

То есть, анализируя литературный процесс, Селезнёв, как литературовед, историк и философ   видел опасные для советского общества тенденции: космополитизм, как отказ от национальных русских традиций; национализм окраин, как угрозу существованию страны; исторический тупик социализма и коммунизма как общечеловеческой идеи. Здесь он отталкивался от Достоевского, у которого русская идея опиралась так называемую всечелочечность народа. Пролетарский интернационализм был в своём роде негативом этой всечеловечности. Селезнёв понимал, что как только исчезнет обобщённый, сдерживаемый идеологией, интернациональный «советский человек»  на просторах СССР начнутся распри и войны, что, собственно, и произошло. Каким образом русская «всечеловечность» может воплотиться в объединяющую народ и власть идею, и вообще, насколько это возможно в современном ему советском обществе? На этот вопрос и пытался найти ответ  Селезнёв.

«Русская идея» и Юрий Селезнёв – это очень интересная тема. В её поиске он продвинулся гораздо дальше многих исследователей, потому что опирался на труды двух самых гениальных пророков в нашей литературе – Достоевского и Лермонтова. Достоевский в «Бесах», в  диалоге Иисуса Христа и Великого инквизитора, как будто заглянул в наше время и объяснил, через какие стадии разрушения пройдёт человеческое сознание, как и кем оно будет регулироваться и управляться. Как через тезис «всё разрешено» (Достоевский имел в виду то, что в его время понималось как грех, отклонение от нормы, нравственная и моральная катастрофа) невидимыми скульпторами (в главе про Великого инквизитора он называл их «мы») будет вылепливаться, создаваться тот самый новый – вненациональный, вненравственный, внеморальный, внесемейный и внекультурный, хочется добавить «цифровой» человек.

Ну, а Лермонтов видел в итоге  этих превращений уже другого человека, в руке которого будет «булатный нож», и который, вероятно, уже будет постчеловеком, преодолевшим любые нравственные и физиологические запреты. То есть, он тоже видел конечность цивилизации. Селезнёв хотел, но не успел написать книгу о Лермонтове. Он мучительно размышлял, какой в этом, предсказанным двумя великими писателями будущем, может быть русская идея, способна ли она, как мечтал Достоевский, спасти мир?          

Достоевский велик своими прозрениями, но не столь велик в положительной программе. Его положительная программа – Иисус Христос, которого он почитал выше истины. Селезнёв осторожно, с поправкой на время в котором жил,  шёл в этом направлении – искал православные корни в русских сказках, поддерживал ведущих русских писателей, хотя и не вполне разделял их мировоззренческую позицию. Он видел это противоречие. Своими произведениями Белов, Распутин, Астафьев, Шукшин, в общем-то, расшатывали, советскую власть, показывали её недостатки и не давали положительного идеала. Как, кстати, Достоевский в своё время власть царскую. Положительным идеалом у него был князь Мышкин в романе с говорящим названием «Идиот».

Власть же, как будто не замечала  этой критики, давала Белову, Распутину, Астафьеву  премии, объявляла классиками. Она  прощала им критику социального строя за то, что сам русский человек в их произведениях выглядел далеко не героем: смиренным перед любой несправедливостью Иваном Африкановичем у Белова, дезертиром Гуськовым у Распутина, странными «чудиками» у Шукшина, ворами и пьяницами у Астафьева. В то время как самого Селезнёва, который на примере Достоевского, выходил на куда более широкие обобщения,   смотрел в будущее не только под прицелом, но и поверх «русской идеи», видел опасности иного – всечеловеческого - масштаба, она, власть, выражаясь сегодняшним языком, гнобила. Потому что чувствовала, что этот литературовед не считает её национальной, видит сквозь марксистский грим её двойное – космополитическое, либеральное - дно.  Его сняли с работы за публикацию повести Владимира Крупина «Сороковой день» и статьи Аполлона Кузьмина, хотя сами авторы этих мнимокрамольных произведений не особо пострадали.        

Селезнёв, как мало кто, понимал логику известного эпизод, когда Достоевский задал вопрос собеседнику, пошёл бы тот в полицию, если бы точно знал, что против какого-нибудь чиновника готовится террористический акт. Тот ответил, что не пошёл бы. И Достоевский признался, что тоже не пошёл бы.

Селезнёв, как и Достоевский, понимал, что люди добра изначально слабее людей зла. Вторые точно знают, чего хотят и не боятся действовать и рисковать. Первые – сомневаются, думают, переживают, рефлексируют. В этом плане и СССР, в сущности, первоначально был творением людей зла, а  не добра. Потом он вроде бы стал перерождаться, и Селезнёв оказался внутри этой парадигмы: как повенчать «розу белую с чёрной жабой», то есть СССР с русской идеей и с православным пониманием добра. И, проявив самоубийственную честность, он пришёл к выводу, что сделать это практически невозможно. Он не верил в коммунистический суррогат русской идеи, как, вероятно, и сегодня не поверил бы в её полукапиталистический, полусоветский, полувизантийский суррогат.

То есть, он вышел на осмысление проблем, над которыми, спустя сорок лет после его смерти, бьются мыслящие люди. В этом историческое значение  Юрия Селезнёва, как русского критика, философа и мыслителя.