«Веленью Божию, о муза, будь послушна...»

Беседа Олега Шульги с Анатолием Байбородиным

– О.Ш. Здравствуйте, Анатолий Григорьевич! Когда читатель открывает произведения, написанные Вашей рукой, (не обязательно даже художественные, но и публицистические), он сталкивается с богатейшим русским языком, с цитатами из простонародного творчества. Видно, что Вы являетесь искренним сторонником крестьянской культуры, довольно часто ссылаетесь на таких народных авторов, как Ирина Федосова, Марья Кривополенова и др. Первый вопрос хотелось бы задать о том, как Вам удалось не просто сохранить, но и использовать в творчестве эту особую певучесть народного языка?

 - А.Б. Дорогой друг, вопросы старинные, на кои я посильно ответил в статьях и очерках о народно-православной, суть крестьянской, этике, эстетике и народной речи. А посему, чтобы беседа вышла осмысленней, живей и ярче, буду обращаться к своей публицистике. Напомню, очерки и статьи увидели свет в толстых журналах, на литературных сайтах, вошли в две мои книги публицистики – «Сокровища Сибири» и «Слово о роде и народе» – кои вышли в издательстве «Вече».  

С полвека назад после стилистических метаний я осознал великую мудрость и великую красу русской народной речи, и, чтобы не пересказывать выношенное, выстраданное, усердно запечатлённое в сочинениях, приведу фрагмент из очерка «Слово о русском слове». «Величайший художник всех времён и народов напишет гениальный пейзаж – река, приречная поляна в разноцветье-разнотравье, а за рекой в сизой дымке таёжные хребты, увенчанные облаками, а выше – синь небесная, – запечатлеет се живописец, но лишь робко коснётся  душой и живописным даром таинства природы; природа же – Творение Божие, будучи во сто крат гениальнее самого гениального рукотворного пейзажа,  – останется  не, неизъяснимой тайной, что не вмещается в земную душу. Воплощённая в устном поэтическом, прозаическом слове – в былине и песне, в житийном мифе и заговорной молитовке, в причитании и сказке, в бывальщине и быличке, в кружевном речении и присловии, в пословице и поговорке, – двухтысячелетняя русская народная, суть, крестьянская, языковая стихия всегда будет неизмеримо гениальнее самой гениальной стилистики самого великого книжного поэта. Как беспомощны краски перед природой – бедные и бледные, так и бессильно книжное слово перед исконным крестьянским – серое и квёлое. Недаром чародей поэтической речи, сплётший устное и письменное слово, выдающийся русский писатель Борис Шергин с грустью вздохнул: “Русское слово в книге молчит... Напоминает ли нам о цветущих лугах засушенные меж бумажных листов цветы?..”

У Пушкина, гения всех времён и народов, руки опускались перед крестьянским словом, из чего следует, что народное поэтическое слово, в гениальности превосходя не токмо Пушкина, но и всю классическую прозу и поэзию, – суть произведения, созданные всем русским народом соборно, и доводились до ума и божественного духа долгими веками».

Пушкин скорбел о том, что народная языковая стихия непосильна дворянским писателям; и скорбь сию выразил Владимиру Далю: «Сказка сказкой, а язык наш сам по себе; и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке.  А как это сделать?..  Надо бы сделать, чтоб выучиться говорить по-русски и не в сказке… Да нет, трудно, нельзя ещё! А что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей! Что за золото! А не даётся в руки, нет[1]».

Есть и особая ветвь речевой народности – великая поэзия Святого Писания, что на церковнославянском языке, горне умудряющая и божественно украшающая устную и письменную русскую речь. Впрочем, русский фразеологический словарь на две трети из библейских фразеологизмов...

Беда постсоветского российского «искусства» в том, что на его престоле четверть века властвуют откровенные либо потаённые русофобы, которые выбросили с корабля подлой современности понятие народности, в согласии с которой веками оценивалось мирское искусство, и особо литература.  Горе постсоветской литературы в том, что, величаясь русской художественной, проза и поэзия стали утрачивать русскость, – то есть народность, над воплощением в творчестве и теоретическим обоснованием коей бились Пушкин, Гоголь, Достоевский и прочие славянофилы, спорившие с западниками, а потом и советские писатели и теоретики литературы. А народность – не столь кислые щи, квас да онучи, сколь – правдивое, с любовию во Господе, искусное выражение народной души, где и кислые щи  не помеха. Нынешняя «русская» литература, увы, вместе с народностью стала терять и художественность –  мусорным потоком хлынул политический, социальный, интеллектуальный журнализм, заплёскиваясь даже в творчество писателей, вроде и русских по убеждениями.

         – О.Ш. Чтобы составить такое произведение, как «Русский месяцеслов», автор должен обладать совершенной христианской культурой. Или другими словами – культурой «русского народного христианства». Но в нескольких беседах Вы признаётесь, что в студенчестве были поклонником Диккенса, Фолкнера и других англо-саксонских «модных» писателей. В какой период жизни в Вашем мировоззрении произошёл окончательный разрыв с «богемой»?

  – А.Б. Из университета я, деревенский уроженец, вышел Иваном, не помнящим родства, взращённом на Апулее с его «Золотым ослом», на любострастном «Декамероне» Боккаччо, на Булгакове, Зощенке, Олеше, Бабеле, Ильфе-Петрове и подобном, модном в мои университетские годы. Слава Богу, что потом читал и выдающихся иноземных писателей – Диккенса, Фолкнера, Маркеса, Амаду…  А ближе к тридцати годам стал постигать и русскую классику: Пушкин с гениальной лирикой и крестьянскими сказками, с повестью «Станционный смотритель»: Гоголь с малороссийскими сказами, Достоевский с проповедью юродивости Христа ради, с глубинным мистическим постижением души, с христианской русскостью, Лесков, как великий предтеча «деревенской прозы», следом – Шмелев, Шолохов, Есенин, Клюев, а потом –  и сама «деревенская проза», в кою и я постепенно влился.

Позже, затмевая сочинения писателей, в мой творческий мир властно вошла устная народная поэзия и проза, воплощённая в календарно-обрядовых действах, в эпосе, в былине и песне, в житийном мифе и заговорной молитовке, в причитании и сказке, в бывальщине и быличке, в кружевном речении, в пословице и поговорке.  Повесть "Деревенский бунт", по которой названа книга, – попытка в стиле сказочного лубка, в духе комедийного фарса отобразить российскую политическую картину лихих девяностых годов прошлого века. С той поры мою народную прозу книжные писатели обвинили в этнографизме, фольклоризме, словесном орнаментализме,  а я воспринял хулу, словно похвалу.

И одновременно с народным искусством слова, обряда, музыки, изображения постигал и Святое Писание, вначале умом и творческим воображением, как свод великих книг, а позже и покаянной душой. Христианские воззрения круто изменили мои взгляды на земную реальность, а значит, и на мирскую литературу, художественно отображающую земное обитание человека. Ибо литература, как и всё мирское искусство, за малым исключением, опирается на мудрость мира сего, мудрость человеков, что в христианском понимании — безумие, поскольку христианство видит истину лишь в мудрости горней, не от мира сего, то есть, не в человеческом мечтании, но в божественном промысле. Апостол Павел поучал: «…Мудрость мира сего есть безумие пред Богом» (1 Кор 3:18–19)

Но и для дольней (земной) мудрости, на кою за малым исключением опирается мирская литература, безумна горняя (божественная) мудрость. Не говоря уж о западной литературе, в каких сочинениях русской словесности «золотого» и «серебряного» можно вычитать подобное: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». ( Мф. 5:44.) «Кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом» (Мф.20: 26, 27)

И с летами, погружаясь в православный мир, я доспел, что мировоззрение вне православия, воплощаемое в искусстве, — смертельно опасное блуждание, когда художник-поводырь в кромешной тьме без фонаря громогласно ведёт толпу… в пустоту, а то и в адскую пропасть. Писатель, подобно священнику, подобно институтскому и школьному преподавателю истории и литературы, ответит пред Богом за свою душу и за души прихожан, студентов и учеников.

Обезбоженная мирская литература вносила столь смуты в образованщину, что та впадала в бесовские наваждения, искушения, проповедуя в искусстве «волю», суть языческую вседозволенность, а подобные проповеди в России – кровавая революция, гражданская война и миллионы погибших русских душ.

Книгочей пьёт святую крещенскую воду, читая  Святое Писание, Священное Предание, спасая душу при дверях рая и ада; книгочей пьёт хотя и не святую, но родниковую воду, когда, отринув смутное, читает духовно избранное у Пушкина, Гоголя, Достоевского, Лескова, Шмелева, у народных писателей прошлого века Шолохова, Шукшина, Абрамова, Белова, Личутина, Распутина; книгочей пьёт искусительно сладостные помои, читая беллетристику, где не пахнет христианским духом Любви, но смердит бесовским искусом, ибо, увы, есть таланты и от Бога, есть и таланты, искушённые лукавым.

А касаемо «Русского месяцеслова» скажу: я составил его случайно, изначально не ставя цель… Уже в восьмидесятых годах, азартно изучая русский фольклор и русскую этнографию, стал я особо пристально исследовать календарные обычаи, обряды, приметы русского народа, потом и жития святых, в честь коих давались имена, с днями памяти которых связано немало народной обрядности. Мне это было необходимо для сочинений о крестьянской жизни. Перелопатил изрядно русской календарно-обрядовой и фольклорно-этнографической литературы XVIII, XIX, XX веков, кою отыскивал в старинных библиотеках, кою выдавал мне и Валентин Распутин из домашней библиотеки. Использовал и материалы путешествий по сёлам Восточной Сибири, где великорусы, малорусы и белорусы жили в добром ладу, при взаимообогащающем взаимовлиянии обрядовых культур. Постепенно собрались амбарные книги выписок, и мне стало жаль, если столь ценные выписки сгинут в безчисленных черновиках; и тогда я целенаправленно стал составлять самобытный вариант «Русского месяцеслова».

В истории календарно-обрядовой российской литературы мой «Месяцеслов» стал неким опытом прямого слияния церковного и народного календарей, как и было в реальной жизни русского народа.  Книга ценна тем, что в ней тысячелетняя русская народная, горняя и дольная мудрость, запечатлённая дивным образным слогом. Книгу уже в изначальном, скромном издании похвально оценили писатели Василий Белов и Валентин Распутин, а Валерий Ганичев, отправил мне записку: «Спасибо тебе за подвижничество. Твой «Русский месяцеслов» прочитал и поизучал ещё раньше, а вот очерк «Русский обычай» (включённый в книгу) только там в Иркутске. В Москве это ещё раз соединил и выражаю тебе своё искреннее восхищение. (…) Твой «Русский месяцеслов» сродни этому подвижническому труду нашего патриарха крестьянской эстетики («Лад» Василия Белова). (…) Анатолий Григорьевич, радуюсь тому, что ты провёл бережную и важную работу, соединив православную культуру, народный обычай и календарь хозяина».

         – О.Ш. В очерке «О языческом и христианском в народной этике» Вы часто повторяете, что дореволюционная Россия была на восемьдесят-девяносто процентов крестьянской. Но статистика по итогам 2020-го года, опубликованная на сайте «vesti.ru», гласит, что в российских городах живут 109,3 миллионов человек. Как при таком показателе переселения из сельской местности людям не потерять чувство народной культуры?

– А.Б. Начну с поклонного слова крестьянству, прозвучавшему из уст Александра Куприна, даже и не сословного крестьянина в отличии от меня: «Когда, говорят “русский народ”, я всегда, думаю “русский крестьянин”. Да и как же иначе думать, если мужик всегда составлял 80% российского народонаселения. Я, право, не знаю, кто он, богоносец ли, по Достоевскому, или свинья собачья, по Горькому. Я знаю только, что я ему бесконечно много должен; ел его хлеб, писал и думал на его чудесном языке, и за всё это не дал ему ни соринки. Сказал бы, что люблю его, но какая же это любовь без всякой надежды на взаимность».

Пережившее раскулачивание и принудительную коллективизацию, но с летами принявшее в душу общинный, братчинный мир колхозного села, приноровившись к житью без господ, без кулаков и бедняков, крестьянство на переломе веков по вине властвующих врагов народа очутилось в пустоте, без работы, в стуже и нуже, в злобном отчаянье, кое топило в горьком зелье. А о какой уж крестьянской культуре говорить, коль студёные сумерки пали на Землю Русскую…

Но, пропев заупокойную скорбь, скажу и заздравное слово: сколь свиреп был натиск врага рода человечьего, столь же яростно вздымалась оборона – русские огоньки, мерцающие в сумерках, сияли все ярче и ярче, словно в небе зажглись Христовы свечи, освещая и освящая извилистую, узкую тропу к спасению. Христопродавцами некогда были порушены православные  храмы, и народ обезбожился, и казалось, что до скончания света, ан нет, храмы вознеслись из праха, вера затеплилась в народе, словно свечка на аналое; так и в деревенском мире взрастает новое поколение крестьян, которое щедро пополнится и горожанами, возжаждавшими стать крестьянами, которые вольно ли, невольно вынуждены будут возрождать не только многовековой хозяйственный опыт, обретать природолюбие и природознание своих предков, но и духовно-культурный, творческий мир пахотных крестьян.

Приезжаю в забайкальское село Погромна, где доживал долгий век в сто шесть лет мой дед по матушке Лазарь Ананьевич Андриевский; в Погромне и встречаюсь с внучатыми племянниками, приятелями – несмотря на молодые лета, все они крепкие, трудолюбивые, расторопные крестьяне, держат уйму скота, имеют свои покосы и пастбища. Они понимают: иначе не выжить, ни житейски, ни нравственно, иначе детей не вырастить, не выучить, не наставить их на благочестивый жизненный путь. И в сельских родичах чую, слышу, вижу природно-крестьянский и христианский дух героев моих сочинений, – героев, корни которых от изначального мужика Адама, созданного Богом из земли, от жены его Евы, получивших от Господа в подарок плуг и прялку.

– О.Ш. Отвечая на вопрос К.А. Кокшенёвой о «формальном поиске в литературе», Вы ставите «почвенную» литературу XX века выше классики XIX, аргументируя это тем, что классическая литература выражала идею «трёх процентов населения», то есть дворян. А народная литература – суть крестьянская. При перечислении великих творцов XX века, бросаются в глаза два имени, о которых нынче говорят и пишут крайне мало. А именно Платонов и Личутин. Поделитесь своим отношением к ним...

– А.Б. В младые лета взахлёб читал модных писателей второй половины XX века – европейских, североамериканских, латиноамериканских; и, как ни странно, в раннем творчестве пережил формальное влияние Фолкнера, Маркеса, Камю, умудрившись в духе и стиле «потока сознания» написать повесть одним предложением. Чуть позже пережил и влияние Андрея Платонова, – в русской литературе трудно вообразить иного писателя, в творчестве которого выразились бы столь причудливым, парадоксальным слогом столь причудливые, парадоксальные характеры.

С обретением русского, народно-православного духа интерес к творчеству Андрея Платонова угас; взамен пришли Лесков, Шмелев, Шергин, Личутин, о произведениях которых можно смело сказать словами Пушкина: «...здесь русский дух, здесь Русью пахнет...», «…и милость к падшим призывал...», «Веленью Божию, о муза, будь [была] послушна...» А мировоззрение Андрея Платонова, воплощённое в сочинениях, – вне русского, народного-православного духа (суть, христианско-крестьянского), а значит, на мой взгляд, – вне истины. Мировоззрение его опиралось на поэтическое одухотворение техники, особо паровозов, на воспевание мастеров, а в описании крестьян – натурализм, доходящий до грубого биологизма. Есть исключения, подобные рассказу «Возвращение» о фронтовике, что вернулся с войны в родное село. Судить о сложнейших, написанных от изощренного ума, сюрреалистичных повестях не берусь – непосильно и врать грешно.

Позднего Платонова одолел азартный формальный поиск, и форма одолела душу; а высший образец художественной формы, когда даже причудливая, предельно насыщенная сложным образом форма при восприятии не ощущается, не заслоняет, но усиливает духовные, нравственные переживания героев, идеи, запечатлённые художником. Предельно сложная стилистика Владимира Личутина не довлеет над содержанием, и быть иной, проще не может, иначе не выразить сложнейшие религиозно-мистические, психологические состояния героев.

         – О.Ш. Вслед за Ф.М. Достоевским с «Дневником писателя», И.Р. Шафаревичем с «Русофобией» и многими другими исследователями Вы обращаетесь к вопросу о борьбе с «иноземельцами», «иноверцами» за христианскую русскую культуру. В последние три десятилетия борьба на этом фронте ожесточилась, и сегодняшнее состояние «почвеннического» лагеря далеко не лучшее. Откуда брать силы в ближайшем будущем, учитывая современные «либеральные» тенденции, задающие повестку?

 – А.Б. Трагедия постсоветской России даже не в том, что искушённые чужебесным Западом, властвующие либералы, доморощенные лихоимцы и душегубцы державу в одночасье ограбили до нитки, и российский народ проснулся нищим и обездоленным; нет, великая трагедия России в том, что окаянные и безродные властители …суть, растлители… вот уже три десятилетия с дьявольским упорством, с дьявольской методичностью работают над изменением русского характера. Глобальные средства народной демонизации, владеющие «мировой паутиной», телевидением и зрелищными искусствами, что подобны бесовским пляскам на русских жальниках, вытравляли из русского характера исконные черты: любовь к Вышнему и ближнему, любовь к родному народу и к земле отичей и дедичей, братчинность, общинность, совестливость, стыдливость, обострённое чувство праведного мироустройства. Вместо спасительных для народа и Отечества духовно-нравственных основ жития-бытия под ёрнический, злорадный хохот жёлтого дьявола-доллара, под заунывные кабацкие скрипочки, под грохот шаманского бубна денно и нощно вбивались в русский характер гордыня, индивидуализм, лихоимство, мздоимство, жестокость, любострастие. «Разрушим их хвалёную духовность, и Россия рассыплется сама» – таков мистический замысел мировой сатанократии о Святой Руси, кою даже князь мира сего страшится, словно бес ладана.

В дьявольские девяностые общественную мысль России оседлали «западники», но если бы они были западники, подобные избранным царским, то они бы любили Россию и русский народ и желали народу блага, пусть и на европейский лад; а российские «западники» нынешнего века ненавидят Россию, презирают народ, и, подобно русофобам украинским, белорусским и прочим, куплены Западом с потрохами и по сниженным ценам, как товар низкопробный и молью побитый.... Нынешним «западникам», в отличие от царских, хоть наплюй в глаза да хоть помочись в очеса – всё Божия роса... Среди русофилов есть малые и великие грешники, но русофилы каются, а русофобы каяться не способны, ибо без Бога и царя в голове, русофобы не грешники, русофобы – нелюди...

Но повторю реченную мысль: чем яростнее натиск русофобов, тем сильнее и оборона, что ощущается и в искусстве, и в политике; а посему, думаю, русофобам уже не одолеть русофилов, как на перевале веков, а силы Бог даст русофилам, поскольку обережение Православного Отечества – дело правое.

         – О.Ш. Ст. Ю. Куняев в статье «Пища? Лекарство? Отрава?», написанной ещё в «восьмидесятые», сказал о Викторе Астафьеве следующее: «один из крупнейших и честнейших наших писателей!». Ю.М. Павлов посвятил творчеству Астафьева цикл статей, где критикует солдатскую «кривду» литератора. Вы в очерке «Душа грустит о небесах…» говорите об Астафьеве, что он «далеко обошёл Шукшина по художественному слову, но до Шукшинской совести, до Шукшинской сострадательной и восхитительной любви к русскому народу не взошёл». Расскажите, как с десятилетиями формируется более строгий, критический взгляд на творчество Виктора Петровича?

 – А.Б.  Скажу, не лести ради, а истины: с нравственной, русской национальной, державной точки зрения, основательно, строго доказательно и завершёно творческая судьба Астафьева выразилась в статьях Юрия Михайловича Павлова, которые, как и прочие его критические сочинения – значимое явление современной русской литературы.

И я сподобился написать очерк о судьбе выдающегося русского писателя, что, подобно позднему Тургеневу, на склоне лет впал в русофобию; но если Тургенев по причине германофильства, то Астафьев, увы, корысти ради.

«Говоря, ты рождаешь слово, и оно не умрёт до Страшного Суда», – упреждал святитель Феофан Затворник, обличая пустобаев, лжецов, ёрников, сквернословов. Матерно клял Виктор Петрович империю рабочих и крестьян, которая вывела его, вчерашнего сцепщика вагонов, во всесветно славленного писателя, избалованного миллионными тиражами книг, богатыми премиями и прочими земными благами. Предав проклятью советское время, воспев гибельные девяностые в лице тогдашнего правителя-губителя, на исходе же покаянно написал: «Я пришёл в мир добрый, родной, и любил его бесконечно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощание…»  Лёжа на одре, под святыми, люди обычно не врут, а значит сей правдивой запиской писатель вольно ли, невольно признался: дескать, солгал я в сочинениях, корысти ради кляня «мир добрый, родной» и любимый, и лояльно умалчивая о мире чужом, злобном, порочном.  

После публикации моего очерка об Астафьеве поклонники его позднего творчества, как и позднего творчества Тургенева, либо от слепого почитания сотворив кумира, либо из русофобского единомыслия с писателями обвиняли меня даже в зависти к покойным классикам, царскому и советскому. На всякий роток не накинешь платок, но скажу, положа руку на грудь: Астафьевская писательская судьба в моем очерке была лишь поводом для размышлений о русской литературе в её горних вознесениях и дольних падениях в безумную мудрость века сего.

         – О.Ш. И заключительный вопрос. Весной 2021 года факультет журналистики КубГУ планирует провести очередные «Лихоносовские чтения». В этот раз они будут особенными – приурочены к 85-летию писателя. Стоит ли ожидать Вас в качестве гостя на мероприятии?

 – А.Б. Прошу прощения, что не ответил на все вопросы – мимолётом, мимоходом выйдет скудомыслие, отвечать же основательно уже нет смысла, ибо и без того изрядно наговорил. Но всё же скажу по поводу весенних «Лихоносовских чтений», которые проходят на факультете журналистики Кубанского госуниверситета и которые, Бог даст, и мне посчастливится посетить. Начну с того, что высоко чту прозу Виктора Лихоносова,  по духу и слову близкого моему земляку Валентину Распутину, который, кстати, писал и предисловия к сочинениям Лихоносова.

Доброе знамение о грядущей судьбе России, отрада русским сердцам, коль по городам и весям Отечества проходят подобные национально-обережные, державные события, что вселяют в души надежду на счастливое будущее родного народа и будят в русских соборный, братчинный дух, увы, часто впадающий в суету сует, томление духа и грешное унынье. А в  Благой Вести Иисус Христос, молвя притчами, учил: «не возжигают светильника и поставяют его под спудом, но на свещнице, и светит всем, иже в храмине…». Аминь!


[1] Бертенев П.И. «Рассказы о Пушкине». М., 1973. С.11.

16.02.2021

Статьи по теме