Прийти в литобъединение – означало потянуть на себя тяжёлую дверь редакции, шмыгнуть внутрь и, согласно неистребимой привычке опаздывать, стремглав пуститься по лестнице на второй этаж… но замереть на месте при грозном окрике охранника: «К-ку-да?!» В этот момент какой-то человек, уже достигший второго этажа, бегло глянул в пролёт и определил: «Это к нам!» После чего я была благополучно пропущена в недра редакции молодёжной газеты.

(Через год мне довелось снова убедиться в неусыпной бдительности здешней охраны. Вахтёр не допускал к лестнице писателя Виктора Ивановича Лихоносова. Вахтёр требовал документы. Виктор Иванович, натура артистичная, послушно раскрыл свой «дипломат» и принялся вынимать оттуда книги всевозможных цветов и форматов: сборники рассказов и повестей, журналы, альманахи, объёмистую книжищу романа «Когда же мы встретимся»… Выложив на стойку всё, он замер в терпеливом ожидании. Лицо его соответствовало названию повести «Люблю тебя светло». Глаза смотрели мечтательно. А по лицу охранника было похоже, что он впервые видит столько книг с одной и той же фамилией на обложке. Немую сцену прервала Татьяна Василевская, прекрасная блондинка и известная журналистка. Сбегая по лестнице, она ещё издали закричала: «Да что вы себе позволяете! Не пропускать Лихоносова! Да его вся Россия знает, кроме вас!» Вахтёр, багровея, уже помогал писателю складывать книги обратно. Виктор Иванович с тем же кротким выражением закрыл «дипломат» и проследовал вверх по лестнице…)

Но в каком-то смысле прийти в литобъединение – означало вытворить. Так мама выражалась в детстве, когда я лезла через забор детского садика или разрезала кукле платье, чтобы превратить его в халат, – выделывалась, одним словом. Вот и теперь: в придачу к работе и учёбе, где отнюдь не всё было гладко, а также к хозяйственным делам, не особо спорившимся, я вознамерилась ходить (а то и ездить в такси, если опаздывала!) в компанию таких же, как сама, любителей переводить время и бумагу.

Оправдание было одно: наши творения читал или слушал не кто-нибудь, а член настоящего Союза Писателей! Так что если дома мы и выглядели нахальными самозванками и чокнутыми графоманами, то в стенах редакции краевой газеты, под руководством профессионала пера – автоматически превращались в Начинающих и даже Подающих Надежды!

А как окрылял общество взрослых, самостоятельных людей! Здесь собиралось избранная  компания: журналисты, врачи, выпускники сценарного факультета ВГИКа и Литературного института, представители телевидения, сотрудники музея и Дворца пионеров, переводчица-синхронистка. Встречались и экзотические профессии: моторист теплохода, укладчик печей и каминов. Прибывали отовсюду: поэтесса Люба Сирота, например, – из Тимашевска, прозаик Валера Гончаров – из станицы Львовской; не говоря уже о краснодарских районах и пригородах. Раз в три недели, по средам, в восемнадцать ноль-ноль вся эта публика уже сидела за длинным столом просторного кабинета краевой молодёжной газеты. И с каждым не только можно, но и нужно было познакомиться, поговорить, а в день обсуждения даже и покритиковать! И, конечно, каждому было что сказать миру – оставалось лишь подыскать нужные слова.

Волшебное время то было! Перед нами будто приоткрывалась дверь в иное измерение. В нём таилось бесчисленное множество миров, и миры эти состояли из слов. Словами здесь можно было строить замки, растить леса, устанавливать погоду. А ещё здесь жили удивительные существа – герои. Если смотреть во все глаза и слушать во все уши, можно было различить их черты и голоса. Некоторые из них были похожи на нас или наших близких, другие же выглядели фантастически и вели себя непредсказуемо. И всеми этими чудесами каждый был вправе управлять!

Искусству управления мирами с помощью глаголов, прилагательных и прочих частей речи нас обучал наставник. Он умел распознать замысел по первому же абзацу или четверостишию и, как опытный проводник, предупреждал об опасных поворотах и всяческих камнях преткновения. Между строк он читал с такой же лёгкостью, с какой старшеклассник пробегает глазами букварь. В довершение всего этот человек был не только известным прозаиком, но и бывшим учителем! Неудивительно, что каждое занятие оказывалось настоящим педагогическим шедевром. Он держал наше внимание без малейшего напряжения. Он был доброжелателен, деликатен, но серьёзен и сосредоточен; обращался ко всем и слышал каждого; давал нам выговориться, но мог двумя словами установить тишину; умел и поддержать, и спустить с небес на землю… Звали его Юрий Николаевич Абдашев.

Над ли говорить, что занятие пролетало мигом? Отправлялись по домам не приходя в сознание. Вообще-то мы не расходились, а брели гурьбой по Красной, но вряд ли замечали это, ибо на самом деле всё ещё пребывали в иных мирах… Мы обсуждали их устройство, что-то добавляли, исправляли, спорили, поучали, ратовали, ломали копья, заводились и остывали, постепенно разделяясь на группы, пары, тройки; и наконец нехотя расставались – до следующей третьей среды. Мы дорожили друг другом в том числе и как свидетелями: мы можем! мы создаём! и мы ещё сотворим!

Литобъединению было больше пяти лет. Некоторые авторы показывались лишь изредка, однако их встречали как своих и слушали произведения с энтузиазмом. Я ходила к Юрию Николаевичу полгода (а уже казалось – полжизни), но знала далеко не всех.

Ценили ли мы по достоинству своего руководителя? Интересовались ли его судьбой, боевыми наградами, фронтовыми ранениями, наконец, творчеством? Разумеется, его уважали, ему доверяли. И – да, кое-кто был в курсе основных фактов биографии, почти все что-то читали, дамы отмечали мужское обаяние… Но всё это шло как бы фоном главного – нашей жизни. Прекрасным, но – фоном.

И вдруг наш Юрий Николаевич объявил, что уходит. Как гром среди ясного неба! Оказалось, у него неотложные творческие задачи. У него, а не у нас! И ради этих задач он нас бросает. Передаёт в чужие руки.

Мы были в шоке. То есть мы, конечно, отдавали должное его романтической прозе, и суровым военным реалиям, и мягкому юмору, но не такой же ценой!

Он понимал наши чувства. Обещал в утешение:

– К вам придёт хороший человек.

– Не надо нам хорошего человека! – негодующе неслось ему в ответ.

Однако очень скоро на его стуле уже сидел этот хороший…

Разницу мы ощутили немедленно. Виктор Иванович Лихоносов, живой кубанский классик, совершенно не собирался, да и не способен был стать ничьим фоном. Скорей уж наша пёстрая масса оттеняла его величавую фигуру.

На первом занятии мы заполнили анкеты: образование, род занятий, любимые авторы. По прочтении ответы на последний пункт его не устроили. Он раздражённо заявил, что ожидал от нас «хоть немного разборчивости». Мы ошеломлённо переглянулись: кажется, нас собрались воспитывать? И вскоре выяснилось, что совсем не кажется…

Новый наставник отнюдь не был фанатом демократии. Он имел привычку стучать по столу карандашом, требуя тишины, точь-в-точь как я в своём пятом классе. Кроме того, в объединение был перекрыт путь «с улицы», коим проникла сюда добрая половина авторов. Теперь же для вступления требовалась рукопись, предварительно прочитанная и одобренная лично Виктором Ивановичем. Тем более запрещалось приводить друзей и подруг, интересующихся искусством в целом, а также его нелитературными жанрами.

Он сразу потребовал наши рукописи для ознакомления. Мы доверчиво выложили горки печатных листов и картонные папки. Наивные, мы обрадовались, что на сей раз обойдётся без читки вслух – для многих она была сущим мучением. (Например, дотерпев до конца рассказ про Аллу Ивановну в моём исполнении, прозаик Аркадий Хаенко высказался: «К середине я понял, что мне мешает слушать – чтение!»)

Следующего занятия ждали с особенным нетерпением.

Поздоровавшись, Виктор Иванович извлёк из портфеля знакомые папки, уселся поудобнее и, окинув нас суровым взглядом, приступил к разбору.

Ни с того ни с сего мой разум объявил забастовку. Я по-прежнему слышала все слова и предложения, но резко лишилась способности понимать их. Различала только интонацию: укоряющую, обличающую, разоблачающую.

Наш мэтр бичевал стихи. Голос его то падал до безнадёжности, то возвышался до негодования. Глаза метали молнии. Укоризненные риторические восклицания тяжело повисали в воздухе.

Жребий пал на трёх авторов – к счастью, я плохо знала их. Впрочем, все вокруг сидели с одинаковыми опрокинутыми лицами. Смотрели в стол перед собой.

Не берусь утверждать, что он начисто разгромил творчество ребят. Возможно, отметил и что-нибудь хорошее. Но в память намертво впечатался финал речи:

– Ничего из этого не может быть опубликовано никогда! – он потряс кипой бумаг и бросил её обратно на стол. – Не верите – попробуйте!

…О Юрий Николаевич! Представлял ли он, на что обрёк нас?!

И вдруг этот человек приподнял две тощенькие, скреплённые за один угол кипочки листов и объявил:

– Рассказы Лобановой…

Покосился в мою сторону и уточнил:

–… после перерыва.

Послышался общий сдавленный вздох, скрип отодвигаемых стульев. Народ вслед за мэтром потянулся к выходу – курить и приходить в себя.

У меня же не было сил встать. Да и куда бежать с подводной лодки? Из сочувствия со мной остались поэтессы Люба и Марина.

– Представляете, а мне сегодня приснилось, что я в театре играю, – жалобно вспомнила я. Мне хотелось ободрения.

– Ну так вперёд! Твой выход! – расхохотались  они. Шутницы.

Курильщики и отдохнувшие вернулись и расселись по местам. Виктор Иванович с непроницаемым лицом взялся за мои листки.

– Прочту рассказ, – уведомил он. – Послушайте.

– Они его уже слышали! – пискнула я, но он не обратил внимания.

– Молчи, – шепнула Люба. – Пусть прочтёт!

Защитный механизм работал на совесть: я не только ничего не понимала, но даже не слышала. У меня шумело в ушах. Не знаю, сколько времени прошло, пока я решилась посмотреть на лица. Однако они имели другое, неожиданное выражение. От удивления меня немного отпустило, и шум в ушах стал затихать. Тут я заметила, что Виктор Иванович выговаривает слова как-то иначе. После этого любопытство наконец превозмогло страх, и мой слух вернулся на место.

Виктор Иванович читал не спеша, всё с тем же невозмутимым лицом. Некоторые слова он даже немного растягивал, а иногда приостанавливался и, приподняв брови, обводил глазами аудиторию (тут-то у наших и появлялось непривычное выражение). Удивительное дело: он делал акценты и паузы ровно в тех местах, где я слышала их в  воображении, но не умела показать голосом. От этого каждая деталь, каждое слово Аллы Ивановны и даже вокальные распевки приобретали дополнительный смысл. Текст звучал в полной тишине, как со сцены, и я с трудом узнавала его. Он жил как бы отдельно. Но всё же это были мои герои, и читал про них знаменитый писатель. В это просто невозможно было поверить!

Закончив, Виктор Иванович бросил листки на стол. Ещё раз молча обвёл всех взглядом. Мы не знали, что когда-то он готовился в актёры, но умение держать паузу испытали на себе. Я боялась шелохнуться.

Наконец был вынесен вердикт. 

– Что ж, музыкальный и литературный слух автора не подвёл. – И он добавил загадочно: – Иногда человек возьмёт и прыгнет на три метра – просто не знал, что начинать надо с одного.

Как странно: бывает, что пара фраз, произнесённых практически незнакомцем, меняет жизнь. Хотя я по-прежнему всюду опаздывала, носила самовязаные кофты из кусачей шерсти, и люди, впервые попавшие к нам в дом, озадаченно осматривались и спрашивали: «Вы здесь на квартире?» Но внутри меня как будто что-то выстроилось: новая тональность? планы? надежды? Как будто мне выдали бессрочный билет на кругосветное путешествие. Пускай я боюсь морских глубин и просторов, плаваю кое-как, да и на солнце моментально обгораю. И всё же отныне где-то ждёт мой океанский лайнер…

Конечно, та почти что семейная атмосфера, которую раньше удалось создать Юрию Николаевичу, растаяла как дым. И конечно, не все были готовы принять новый стиль руководства: горячность, доходящую до резкости, и бескомпромиссную страстность. Иногда, впрочем, Виктор Иванович бывал тих и задумчив, смотрел светло и печально и говорил будто сквозь завесу каких-то скорбных мыслей. Однако всегда чувствовалось: он ждёт наших произведений.

Наш наставник был настроен обсуждать, критиковать, исправлять, поощрять, отвергать, принимать. В мою общую тетрадь на каждом занятии добавлялся какой-нибудь его совет. Он заклинал нас: «Ловите себя на искренности!», призывал: «Старайтесь на всё реагировать как литераторы – письменно! Вам нахамили в трамвае, а вы напишите рассказ!» Он убеждал: «Бывают такие одинокие дни, когда остаётся только погружаться в искусство». Настаивал: «Обязательно ведите дневники! Пусть вы напишите просто: «сегодня попил чаю с бабушкой». А со временем этот день увидится по-другому!» Приводил в пример классиков: «Они относились к литературе как к служению. Молились, перед тем как взяться за перо!»

Правда, следовать наставлениям – записывать впечатления, вести дневник – как-то не очень получалось. И откуда в молодости одинокие дни?  Да и молиться мы, сдававшие зачёт по научному атеизму, решительно не были готовы.

Рукописи к обсуждению тоже предлагали не слишком часто – многие комплексовали, опасались не угодить требованиям. Некоторые поэты переключились на прозу, занимавшую гораздо больше времени. Виктор Иванович пытался подстегнуть наше вдохновение: приносил и обсуждал рассказы малоизвестных авторов, направлял нас на семинары, даже организовывал публикации. Читал и кое-что из своего, беседовал о разном – помню, однажды увлечённо рассказывал о Шамбале. Кажется, он ждал от нас каких-то серьёзных свершений. Мы же развивались неспешно, вразвалочку, и это раздражало его.  Один раз он озадачил меня ультиматумом:

– Вам пора определиться: занимаетесь вы искусством или хозяйством!

Признаться, я не поняла, о чём речь. Мне что же – бросить работу? Учёбу? Чего доброго – семью? Но по тону стало определённо ясно, что я чему-то не соответствую.

Но если так – имею ли я право продолжать ходить на занятия? И впрямь, пишу мало и медленно, по восемь раз мучая единственную страницу. Лермонтов к двадцати семи написал два толстых тома, включая «Героя нашего времени», а у меня еле-еле четыре рассказа. Сам Виктор Иванович между тем закончил «Наш маленький Париж», роман о Краснодаре, и подписал нам книги – живой укор бездельникам!  А в том романе – и дореволюционная екатеринодарская жизнь, с казачьими обычаями, прекрасными барышнями и лихими извозчиками, и приключения, и смех, и слёзы по утраченной родине, и любовь к Кубани, нечаянно нагрянувшая к автору-сибиряку и претворённая в живые картины! Да, здесь всё было наше, подлинно краснодарское: подводы, тянущиеся на Сенной базар (я ещё застала их в детстве!), роща, ныне называемая первомайским парком, куда мы бегали кататься на качелях, и улица Красная, и магазинчики (а кстати, обжорка Баграта – это уж не магазин ли «Баграт» через дорогу от нас, на углу Северной и Карла Маркса?) Всё было выписано так живо и выпукло, так светилось в ореоле влюблённости, что не верилось – неужто автор приехал сюда только в пятидесятых?!

Наверное, Виктору Ивановичу, столь страстно преданному литературе, пристало бы преподавать на литературных курсах, где занятия каждый день, с кучей развивающих предметов, и регулярные задания, попробуй не выполни – не получишь свидетельства! Мы же, свободные художники в ожидании вдохновения, чувствовалось, начинали действовать ему на нервы.

Под каким-то предлогом я пропустила одно занятие, другое… А дальше вмешалась сама судьба: пора было готовиться второй раз стать мамой.

Через пару лет, когда наша младшая дочка уже начала ходить и говорить, я наведалась в редакцию с вопросом. И хотя ответ был ожидаем, всё же оказалось больно услышать: «Нет, давно не занимаются!» Как безнадёжно и окончательно это прозвучало!

К счастью, в жизни разворачиваются порой не то что непредсказуемые, а и просто волшебные сюжеты. Например,  рекомендация в Союз писателей – и от кого же? Да-да, от самого классика кубанской литературы! Но, конечно, не сразу, а через несколько лет, после того как он прочитал в газетах мои новые рассказы – и, видимо, решил, что хоть я и не оправдала его ожиданий, но не всё ещё потеряно…

…А тогда каждый из нас отправился своим путём: растить детей, получать образование, зарабатывать на жильё и машину, обустраивать дачу. Но вот что замечательно: писать не бросил никто! Буквально ни один человек из тех, кого я знала по литобъединению. Талантливый прозаик Валера Гончаров, к несчастью рано погибший, всё-таки успел увидеть свою повесть в альманахе «Кубань»; Аркадий Хаенко, уехавший в Израиль, много лет выпускал там толстенную газету, и в этой газете – один, лично писал все рубрики, от политики до спорта, и детектив с продолжением! Да и с остальными мы встречались на разнообразных литературных тусовках: в профессиональных союзах, куда вступили несколько человек (а Витя Домбровский даже много лет был председателем краснодарского отделения Союза российских писателей), в Ассоциации молодых писателей, на творческих вечерах и юбилеях, выступлениях перед читателями, библиотечных мероприятиях, презентациях книг и просто на Красной, где кое-кто из поэтов с гитарой наперевес монетизировал своё творчество. А ещё, разумеется, на страницах газет, журналов и коллективных сборников! Поистине то молодёжное литературное объединение задало нам устойчивый вектор, который никому не позволил отклониться от творческого курса.

Вот и совсем недавно презентовал свою вторую книгу поэт Саша Черепанов. Между прочим, у меня была уважительная причина не идти: перелом руки со смещением, память о последнем дне гололёда. Но другой наш поэт, Серёжа Егоров, возмутился: «Ну и что – перелом руки! Не ноги же!» И мне стало стыдно.

Так что повидались. И гипс ничуть не помешал слушать Сашины стихи, а также рассуждать, нужны ли мы со своими опусами сегодня и если да, то кому. И уже на улице так яростно заспорили Маринка Мартынова с Володей Есиповым, словно не минуло несколько десятилетий.

– Слушай, это мне кажется или наши правда не изменились? – спросила я Любу Сироту, ныне Заслуженного работника культуры Кубани.

– Изменились, конечно, – вздохнула Люба. – Но не до полной неузнаваемости.

– Изменились – до полной УЗНАВАЕМОСТИ! – уточнила Маринка.

И мы расхохотались.

…Да, чуть не забыла рассказать ещё об одном чуде! Мой первый рассказ, с подачи Виктора Ивановича, опубликовали в «Комсомольце Кубани» ровно за неделю до дня рождения Аллы Ивановны Катаевой! И я как раз успела отослать в Ашхабад маленькую бандероль-поздравление с экземпляром газеты. А вскоре получила открытку, которую благополучно потеряла, но успела выучить наизусть: «Лена! Мы с мужем (кстати, ты не забыла, чей он племянник?) читали твой рассказ всю ночь. И пришли к выводу: у тебя стиль Валентина Петровича Катаева!»

…Один редактор издательства, в которое я впоследствии пыталась пристроить свой роман, но получила отказ, написал мне в утешение: «Леночка! Для нашего времени – у вас счастливая литературная судьба!»

И я, пожалуй, согласна с ним.

Пожалуй, у меня счастливая литературная судьба!