К 200-летию И. С. Тургенева

Как дороги мне мгновения, часы, светлые дни родственного чувства к великим русским писателям (и то же только к знаменитым, но любимым). Оно покоится в тебе, забывается, гаснет как день, потом опять рассветает, в кои-то дни возбуждается заметнее, радостнее. И я вспоминаю, что всего сокровенней, тоньше, певучей звучит оно в усадьбах, где заветные классики родились или куда приезжали к бабушкам-дедушкам, братьям и сестрам, И где что-то вдохновенно писали.

Господь даровал им тонкость и красоту души и («как нарочно») дивную красоту окружающих мест, так схожих с тем, что они сотворят в художественной своей ипостаси. Державин, Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Боратынский, Веневитинов, Тютчев, Аксаков, Некрасов, Фет, Л. Толстой, К. Леонтьев, Блок, Есенин, Шолохов, Белов, Рубцов, Шукшин, Распутин, Абрамов, Астафьев богаты такими приютами, такими родовыми обителями.

И Тургенев Иван Сергеевич...

«Только и думаю о возвращении весной в возлюбленный Мценский уезд, – писал он О. Хилковой в 1861 году. – Егорьев день, соловьи, запах соломы и березовых почек, солнце и лужи по дорогам – вот чего жаждет моя душа...»

Двести лет назад родился он.

Нынче, «во дни сомнений, во дни раздумий о судьбах моей родины», полезно подчеркнуть вековую дальнюю родовитость писателя. Приятно прочитать в «Тургеневском сборнике», что Тургеневы ведут свой род с 1440 года от татарского мурзы Льва Тургена, что прадеду по матери Ивану Андреевичу Лутовинову царь Иван Грозный пожаловал «на кормление сельцо Спасское», что царь Алексей Михайлович позднему Лутовинову (Марку Тимофеевичу) вручил в 1669 году ключ от города Мценска. Трофим Лутовинов был из Литвы. Иван Тургенев («Большой») славился Тульским воеводой. А прадед Алексей Романович Тургенев был пажом у императрицы Анны Иоанновны, затем боевым офицером.

Все это сплетало душу писателя с исторической далью, растягивало вместе с красотами пейзажа мелодию его художественной речи и сберегало в нем (несмотря на симпатию к Европе) глубоко русскую стать.

Мы ехали из Ясной Поляны через городок Чернь в село Тургенево и говорили как раз об этом. Через три дня исполнялось 190 лет Л.Н. Толстому, и я на ночь читал статью Т. Комаровой «И.С. Тургенев в семейной летописи Толстых». Все соединялось близостью русского художественного величия – Толстой, Тургенев, ХIХ век, дворянские усадьбы, родовитая Русь. И мы говорили, вспоминали страницы, известных героев. Везде теперь печалилась забытая родная старина, и душа хотела воскрешения ее с помощью классиков хотя бы на мгновения поклона, путешествия в прежние домашние гнезда. Как будет праздновать юбилеи общество, мы не гадали, нынче предвидеть что-нибудь трудно, но мы приберегли свое затаенное родство с писателем, которого каждый из нас читал в разных возрастах.

Хранитель фондов дома Толстого Надежда Переверзева, научная сотрудница из той комнаты, где после войны пребывал Сергей Львович, Людмила Васильевна и неутомимый отзывчивый Александр (фотохронограф усадьбы), разделяли моё тоскливое желание почаще и подольше созерцать славные угодья классиков. Все в тот день было какое-то тургеневское: сентябрьское солнце, сухая травяная дорога, несколько раз встречавшаяся узенькая (шириною в десять сажень и меньше), какаято сиротливая, девически-чистая речка Снежедь и, слава Богу, само ещё целое сельцо Тургенево, и возникшая на пороге особняка милая тихая приветливая Светлана в синем костюмчике, хранительница экскурсовод. Она живет неподалеку в маленьком селе, и это еще приятнее сближало ее с глухими тургеневскими временами.

«Вы из “Месяца в деревне” или из “Дворянского гнезда?”» – хотелось мне потревожить ее женское тщеславие, но я сдержался.

Она рассказывала нам о том, что затвержено в путеводительских листах о тургеневских владениях возле речки Снежедь.

«Имение прабабки Прасковьи Михайловны, в девичестве Сухотиной, и деда Николая Алексеевича... В 1813 году всего сто тридцать душ. От Спасского-Лутовинова восемнадцать верст... Церковь Введения Пресвятой Богородицы. Вы видели ее, когда въезжали. Семейная реликвия – серебряная икона, осыпанная по венцам жемчугом, сопровождала Тургеневых в бою, берегла их... В этой комнате Иван Сергеевич писал рассказ “Певцы”»...

– И где тот стол? – спросил я саму пустоту времени.

– Кто скажет... Кто последний выносил его куда-то, не зная, что мы будем печально вздыхать.

Мгновение вечных драгоценных потерь просквозило нас и тут же сменилось суетой разговора.

«Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед нами, уходя в бесконечную даль…»

И вспомнилось все! Вспомнились школьные уроки, учебники, портреты писателей в коридорах и классах, «Записки охотника» и все знаменитые рассказы: «Муму», «Хорь и Калиныч», и эти «Певцы», и книги Тургенева на полках библиотек, и роскошное собрание его сочинений в двадцати восьми томах, изящных, завернутых в белую обложку…

– А Колотовка далеко? Меня так когда-то приглашал к своей матери курский писатель Петр Сальников, она жила как раз неподалеку, где пели в рассказе Яков-Турок и рядчик из Жиздры. Как тихо у вас и хорошо вокруг… Мне всегда в такие мгновения хочется остаться и пожить... А надо ехать… Зачем мы торопимся уехать подальше от преданий?

«Небольшое сельцо Колотовка... лежит на скате голого холма...»

И мы с сожалением попрощались с доброй Светланой и поехали проведать Бежин луг, чтобы сказочно явилась нам та зеленая долина, которую знали с детства по бессмертному рассказу Ивана Сергеевича, и...мальчиков в ночном у костра, почти родных нам благодаря гению Тургенева – Федю, Павлушу, Костю и Ваню.

«Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина луга».

И я увидел наконец-то этот круглый луг, стоял в сторонке у березовых прясел и чуть не плакал. Я жалел этих мальчиков, давным-давно покинувших белый свет, жалел самого себя, маленького, чисто верившего всякому доброму слову писателей, жившего на сибирской улице, пожалел в свои восемьдесят два года и великого писателя, который прожил всего шестьдесят три года...

Речка Снежедь и здесь была с нами. А как умел народ называть свои жилые места! Поблизости от села Тургенево – Кобылий верх, а там вокруг где-то деревни Жучиная поляна, Большая Рябая, Красивая Меча и Батюшкин пруд. И на краю Бежина луга Прощеный колодец, к которому носили бабы обмывать детей – чтоб не болели. Тут и писатель бывал, конечно. Всё народное влияло на его творчество.

«Был прекрасный июльский день, один из тех дней...» – так я помню с детства начало рассказа.

А я, спустя десятилетия, застал солнечный теплый день... сентябрьский…

Всё то же вокруг, что и целые века. Но как менялась русская жизнь!

– Хочется все перечитать, – сказала радостная Надежда Переверзева.

– И Колотовку найти, и проехать той же дорогой в Покровское, что и Иван Сергеевич ездил к Марии Николаевне Толстой... Всё близко, всё рядом. А там и усадьба Дельвигов возле Хитрово.

– И Гриневка, и Никольско-Вяземское.

– Сложилось так, что писательские имена и напоминают о родовитой Руси прежде всего. В дни их юбилеев воскресает не только литературная слава, но и патриархальная, великорусская. Спасибо, что они были. Когда вот так обитаешь по усадьбам, то с тобой не только Хорь и Калиныч, Лаврецкий или Лиза Калитина, а и все русское, дальнее, усмирившееся долей земной. Кланяешься всем.

Речка Снежедь вилась девичьей косой в низине, то пряталась от нас, то открывалась и звала к себе и перед графским имением Покровским опять изогнулась и зверьково пропала в густом лесу. «Не одна во поле дороженька пролегала», – пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. – Попробуем, что ли, и мы. Слова знаете? Молчите. А барин, крепостник Тургенев, знал.

Худенькая, всегда молчаливая Людмила Васильевна спасла всех от неловкости.

– Я взяла с собой тонкий журнальчик «Русская земля», в нем не песня про дороженьку во поле, а стихотворение Ивана Сергеевича, такое чистое, даже детское.

Гуляют тучи золотые
Над отдыхающей землей.
Поля просторные, немые
Блестят, омытые росой.
Ручей журчит во мгле долины
Вдали гремит весенний гром,
Ленивый ветр в листах осины
Трепещет пойманным крылом.
Молчит и млеет лес высокий,
Зеленый темный лес молчит.
Лишь иногда в тени глубокой
Бессонный лист прошелестит.
Звезда дрожит в огнях заката,
Любви прекрасная звезда,
А на душе легко и свято,
Легко, как в детские года. 

– Нынче такая хрупкая пора в обществе, что у классиков полезнее выбирать самое близкое русскому сердцу. Не мотивы отрицания в романе «Рудин», не базаровщину в «Отцах и детях» навязывать, пережевывать, нет, нет, вовсе другое, что-то очень родное, простое и доброе, чего в русской литературе достаточно. «Записки охотника» необходимее романа «Новь», мелодии «Певцов» и стихотворений в прозе почаще бы звучать по радио. «А на душе легко и свято» – куда это исчезло? И что же это: писатель, вроде даже славянофил, как я, восторгается рассказом Тургенева, в котором Яков-Турок, наверняка неграмотный, и рядчик из Жиздры гениально поют «Не одна во поле дороженька пролегала», этот самый писатель не может подхватить, потому что не знает слов старой песни. Так и скажем : простите нас древние люди и вы, Иван Сергеевич.

За спиною моею молчали, а Надежда слева за рулем поддержала меня мудрой улыбкой.

В густом желтом золотарнике, достававшем верхушками наши плечи, мы огляделись, полюбовались лесным горизонтом и простодушно поверили в то, что так всё и было в давности, когда Тургенев подъезжал в коляске к Покровскому и так же, как мы, видел вдали белый камешек, то есть особняк, в котором обитала в тот миг Мария Николаевна, будущая героиня повести «Фауст».

– И «Фауста» надо перечитать, – сказала Надежда.

В пустом одиноком Покровском домовничал Александр Григорьевич, ждал нас, знал, что мы паломниками явимся со стороны сельца Тургенево. Опять душе было тепло оттого, что нас соединяют писатели – Тургенев и Толстой.

Но как тихо и скучно вокруг, где ещё после войны полными, живыми стояли деревни.

– Что ж вы, толстовские хранительницы, примолкли и не удивляетесь? – нарочито спросил я. – Разве вы не слышите, как они разговаривают, смеются, поют, разве вам не верится, что они все здесь бывали? Братья Толстые, Дельвиги, Тургенев, Мария Николаевна и её крошка Варечка, к будущей дочери которой, Татьяне Николаевне (подумать только!), я приходил в семидесятые годы в Краснодаре на улицу Советскую (бывшую Графскую). Вот как близки сроки земные.

– Уцелела только речка Снежедь… – сказала Надежда.

Комнаты в доме Александр Григорьевич потихоньку кое-чем старинным обставил, любовно убрал, полочку оснастил книгами. Мне тотчас выпала книжечка Н.П. Пузина «Вокруг Толстого», и так же угодливо раскрылись страницы про Тургенева и Машу Толстую.

«“Фауст” был написан для неё и про неё» (М. Стахович).

«Вспоминая свою жизнь в Покровском, Мария Николаевна рассказывала... как она аккомпанировала Тургеневу, когда он пел известный романс Глинки на слова Пушкина “Я помню чудное мгновенье”» (Е.В. Оболенская).

Мы потрапезовали у стены особняка за уютным столом, почитали абзацы из «Фауста», отгадывали – задето ли в повести Покровское, нет ли чего нам знакомого, похожа ли на Веру Ельцову Маша Толстая, надеялись найти речку Снежедь…

В первых сумерках мы с крутой высоты еще раз подивились сиротству этой нескончаемой реченьки, которая и уцелела-то, кажется, во имя воспоминаний о великих русских писателях. Л.Н. Толстому – 190, И. С. Тургеневу – 200. Четыре стопочки с темрюкским коньяком поднялись и сблизились в согласии.

– Спасибо Господу, что даровал их России…

Ноябрь 2018