Хлебница оказалась пустой. Последний кусочек белого «кирпича», видимо, уже совсем зачерствел. Что же: сам не сходишь – никто не сходит. Накинул джинсовку, влез в старые кроссовки, уже взялся за дверную ручку и вспомнил, что забыл взять деньги. На цыпочках, пока никто не видит, обутым прошелся по кухонному ковру, зачерпнул жменю мелочи и поспешил в пекарню, не забыв прихватить сухой ломоть из хлебницы.

Отец мирно сидел на улице, смотрел в пустоту и потягивал вонючую сигарету. Курить ему всегда было удобнее на корточках, а рыжей кошке так удобнее виться вокруг него. Усатая, подняв уши, резко оглянулась на звук хлопнувшей за моей спиной двери и с надеждой посмотрела мне прямо в глаза. Безразличное «кис-кис» и она вилась и мурчала уже у моих ног. Я бросил ей кусок, и она жадно принялась за свой небогатый завтрак. На мой привет, отец ответил лёгким кивком, не отрывая взгляда от пустоты. Я вышел за калитку, выдохнул и пошёл в пекарню.

Так было в прошлую субботу, в позапрошлую, да и за много суббот до этой. Каждое утро выходного в хлебнице появлялся засохший кусок белого хлеба. Никто не знал, откуда он там берётся – все ели вдоволь, не голодали. Но кто-то, видимо, недоедал или... Может, домовой? Прятал, хранил этот сухарь где-то неделю, а вечером пятницы, когда все уже спали, подкладывал его в хлебницу. Впрочем, разгадка оказалась куда проще – засохший последний кусок хлеба был и символом, и привычкой лихолетья, как называл эти времена отец. Никто не смел есть этот ломоть: родители оставляли его детям, а дети – родителям. Почему-то об этом мне вспомнилось, пока я топал по тротуару на улице Советов.

Окончив школу в 87-ом, отец то ли не поступил в университет, то ли добровольно решил отдать долг Родине. Вернувшись со службы на границе, он все-таки поступил в аграрный университет. О студенческой жизни отец мало рассказывал, но всегда называл её «золотым временем». Может, из-за рок-концертов, репетиций в актовом зале аграрного со своей небольшой рок-группой, «самого вкусного пива» на Осипенко и шумных прогулок компанией на Красной. Остаётся только догадываться.

После университета отец вернулся в деревню. Практически опустевший колхоз остро нуждался в тех, кто был готов трудиться за копейки и редкое, чистосердечное «спасибо». Другой работы не было, поэтому он брался за то, что предлагали, медленно наживая капитал.

Его сестра, моя любимая тётя, была более готова к неожиданностям. Имея в аттестате лишь две позорные «четвёрки» по рисованию и труду, она поступила в аграрный на какую-то модную специальность, связанную с цифрами. Бралась за всё и сразу: прошла курсы массажистов, получила водительское удостоверение… Она не ждала от жизни подарков, а жизнь не торопилась их делать, а если и делала, то вскоре со злобной ухмылкой отнимала назад.

Я вышел к перекрёстку: налево – пекарня, направо – контора, а за ней обычный, непримечательный магазинчик. Я свернул к нему. Перед зданием сельского совета нашего хутора N была небольшая площадь с клумбами, лавочками и Ильичом, указывающим дорогу к светлому будущему. Место, куда он показывал рукой, раньше было пусто, а теперь там стоял храм Александра Невского. Иронично.

Я стоял и смотрел на обгаженного голубями Ильича, как, наверное, много лет назад смотрели на него мои бабушка и дедушка, работавшие в колхозе. Бабушка заполняла какие-то бумаги, сидя в конторе, дедушка – наверное, всё те же бумаги. Небольшие неурядицы, планёрки и совещания в душных кабинетах, весёлые разговоры и шутки в коридорах, у входа и на его ступеньках – правда, я понятия не имел, чем ещё можно было заниматься там. Но всё же старики с теплотой вспоминали то время, обросшее каким-то невероятным количеством забавных историй. Уйти пришлось, когда зарплату начали выдавать колбасой, при том не всегда свежей.

Бабушка пустила все свои силы на домашнее хозяйство. У этой уже немолодой, но активной женщины был донельзя скучный маршрут «Огород-Хоздвор-Кухня». Повторить, повторить ещё раз. Но другого выхода не было – хозяйство для крестьян всегда было опорой, а в те времена это чувствовалось особенно. Хотя крестьяне, конечно, громко сказано! Два кусочка развалившегося союза, так называемые паи, делали из любого крестьянина натурального кулака.

Дедушка – человек предприимчивый – стал купцом. Раз его способности не пригодились государству, пришлось работать, как говорят, на себя.

Всегда где-то можно было купить подешевле, где-то продать подороже, а разницу оставить себе. По такой нехитрой схеме он и работал: покупал в городе «Сникерсы» да «Пепси» и вёз сюда, в деревню. Сначала был небольшой ларёк у нашего дома, потом магазинчик в станице, на «козырном» месте – перекрёсток между местным музеем, клубом «Шайба», кинотеатром и военкоматом. Позже появилась еще пара точек, а количество забот увеличилось втрое, а может, и вчетверо. Отец вспоминал, что дедушка практически не бывал дома. Приезжал только поужинать, поспать, а утром опять садился за руль красной «копейки» и ехал по своим делам. Рынок не терпел слабых и ленивых. Хочешь жить – умей вертеться.

Как-то странно получилось: люди, полностью доверившиеся государству, оказались в один момент ни с чем. Говоря языком эпохи, их просто кинули. «Как же так?» – мысленно спрашивал я у обгаженного голубями Ильича. А ведь при бабушке и дедушке он, наверное, был чище.

Отбросив лишние мысли, я поплёлся дальше. Магазин был в одном здании со старыми складами и архивом. Сколько историй хранилось там… Нет! Сейчас меня волнуют только хлебобулочные изделия. Взяв два белых «кирпичика» и значительно облегчив свои карманы, я отправился домой. Вышел на перекрёсток, с которого открывался вид на небольшую балочку. На другом её краю среди крон деревьев виднелся синий шифер школы.

Когда отец обнимался с провожавшими его в армию на вокзале, мама с улыбкой и смешными, пышными белыми бантиками шла вприпрыжку в первый класс. В каком-то смысле ей повезло: все нелегкие времена она провела за крепкими спинами своих родителей: умелого комбайнера, без которого не стоит ни один колхоз, и доброй, сердечной женщины, положивший свою жизнь на воспитание детей, а потом и внуков. Маме было нечего рассказать о лихолетье. Лишь…

Сколько себя помню, у мамы на полке стояла кукла «Барби» в свадебном платье. Как-то я спросил о ней. «Первая кукла, – улыбнулась мама, - первая, в 16 лет».

Шурша пакетом, я открыл калитку и зашел во двор. Ни кошки, ни отца здесь уже не было. На кухне тоже было пусто так, когда я уходил. Не замечая никого и ничего, я пошёл в свою комнату. Переоделся, посидел пару минут на краю кровати, прикидывая свои планы на день. Вернулся уже на неожиданно оживленную кухню. Дедушка намазывал сливочное масло на ломоть хлеба, видимо, не себе, ведь он предпочитает маслу сыр. Сестра стояла рядом с подносом, на котором уже была чашка горячего, душистого чая, небольшая пиала с мёдом и ложкой и пустая тарелка. Дедушка закончил, положил на неё бутерброд и принялся быстрыми движениями нарезать сыр. Сестра рванула к двери так, что отец, державший кусочек колбасы в правой, а хлеба – в левой, еле успел совместить их в одной руке и открыть дверь прям перед носом у мелкой. Она быстро проскочила, а почти вслед за ней пошел и дедушка с тарелкой аккуратно нарезанного сыра и парой таких же ломтиков хлеба. Отец, стоявший у двери, взял со стола красную кружку с черным кофе и, не переставая жевать, кивнул головой на дверь. «Закрой за мной», – прочитал я его движение.

Сыр и масло захватил с собой дедушка, а на столе осталась начатая докторская колбаса. Вернется ли? Нет. Отец или забыл, или надеется, что я последую его примеру в выборе завтрака. Что же…

Жую, смотрю в окно. Ведь через неделю опять суббота, опять сухарь в хлебнице. А если его там не окажется? «Нет, – прогоняю мысль, – в этом доме сильно любят хлеб». Настолько сильно, что не пожелают его для себя, а всегда отдадут ближнему. А если возьмут себе всё, не оставив ни крошки, то семья развалится, как развалилась когда-то огромная, красная страна.