Стремясь максимально воплотить образ живого существа, культурный артефакт в то же время является своего рода «уходом от жизни», что подмечали многие художники, работающие со словом – от М.М. Бахтина, констатирующего взаимоисключающее присутствие человека либо в жизни, либо в искусстве, до Ю.П. Казакова, в эссе «О мужестве писателя» упоминающего даже об «ополчении» всего живого мира на автора, берущегося за перо, о тяжести писательской жизни. Похожие ощущения и «симптомы» можно, без сомнений, отыскать у самых разных авторов. Поэтому было бы логично задаться вопросом: где та тонкая грань, за которой неизбывное одиночество, в котором преимущественно создаются шедевры, переходит в диалог с жизнью, с миром, с тем идеальным «другим», который вместил бы всю полноту принятия авторского бытия, запечатлённого в слове?

Ф.М. Достоевский в ракурсе подобных размышлений может быть справедливо назван живописателем спрятанного от поверхностных взглядов «единства мира», «поэтом всеобщего братства», той самой «всемирности», которая как незримое покрывало окутывает всё сущее и, безусловно, всех людей – «чёрненьких» и «беленьких», живущих на единой великой арене и претерпевающих единую великую битву.

Его постоянные раздумья над этим единством сквозят и в детских воспоминаниях о мужике Марее, спасшем его от мифического волка (прочитываем эту историю символически), и в дневниковых записях, и в его художественных произведениях.

Как до появления замысла «Братьев Карамазовых», так и всё последующее время сознание Ф.М. Достоевского было занято «всецельностью и духовной нераздельностью», тем, что «народы заживут одним духом и ладом, как братья, разумно и любовно стремясь к общей гармонии» (1877) [5, с. 22–23], мыслями «иметь право любить человечество и носить в себе всеединящую душу» (1880) [5, с. 420] и «неустанной жаждой в народе русском, всегда в нем присущей, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово» (1881) [5, с. 489], что можем прочесть в «Дневнике писателя» того периода [5].

Показательно, что в «Подростке», предваряющем «Братьев Карамазовых», мысль о единении людей высказывает будущий брат-«карамазов», русский помещик 40-х годов, «прогрессист», «страстный и благородный мечтатель рядом с самою великорусскою широкостью жизни на практике», который «без всякой веры» «обожает человечество», «как и положено русскому прогрессивному человеку» [4, с. 111–112]. Череда героев-атеистов в романном мире Ф.М. Достоевского, которая включает и «неистового» Родиона (ведь неслучайно рифмуется!) с бюстиком Наполеона (ещё одна смысловая рифма) на тумбочке, и Ставрогина, показывает, что все они глубоко страдают от «жгущей» их идеи, с ними случаются то «горячка», то раздвоение, то «явление» чёрта, описанное впоследствии М.А. Булгаковым (вспомним, что одним из черновых заглавий «Мастера и Маргариты» было «Он явился»), то «самоубийство» – метафорическое, как у Раскольникова, либо же реальное, как у Свидригайлова («Я, Софья Семеновна, может, в Америку уеду, – сказал Свидригайлов…» [3, с. 473]). Видим, что убийственная «поездка» на тот свет в сознании писателя чётко ассоциировалась со «Светом Новым».

Ф.М. Достоевский искренне пытается понять героев своих произведений и их реальных вдохновителей: В.Г. Белинского, И.М. Сеченова, А.И. Герцена, Н.Г. Чернышевского и им подобных «персонажей» живой действительности того времени – персонажей «с задумчивой улыбкою», каждый из которых мог бы повторить слова упомянутого помещика-«прогрессиста»: «Я представляю себе, мой милый, – начал он с задумчивою улыбкою, – что <…> люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их…<…> И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство. <…>  Осиротевшие люди тотчас стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют всё друг для друга. <…> Они стали бы замечать и открыли бы в природе такие явления и тайны (обратим внимание на эти слова, предваряющие, по Ф.М. Достоевскому, открытия И.М. Сеченова. – И. К.), каких и не предполагали прежде, ибо смотрели бы на природу новыми глазами, взглядом любовника на возлюбленную. <…> О, они торопились бы любить, чтоб затушить великую грусть в своих сердцах…» [4, с. 111–112].

Фактически Ф.М. Достоевский очень точно воспроизвёл «рефлексы головного мозга», как выразился бы его сокурсник по Главному инженерному училищу И.М. Сеченов. И здесь мы прочитываем скрытый диалог с ним (до этого ещё более чётко видимый в «Записках из подполья» (1864)), поскольку все движения души и духа, как считали практически все представители консервативной мысли, учёный свёл к физиологии, к простому реагированию на внешние раздражители, что приводило многих молодых людей к мысли о том, что ни свободы воли, ни Бога не существует, а значит, «всё дозволено». Неслучайно упомянутая статья физиолога была запрещена сразу же после покушения Д.В. Каракозова на государя.

Но не только «прогрессистам», как считал Ф.М. Достоевский, были свойственны подобные «рефлексы». Славянофилы и националисты, которым оппоненты Фёдора Михайловича подчас и вовсе отказывали в разумности, имели для своей веры в единение гораздо более прочные основания (приведённые выше в дневниковых размышлениях писателя о братстве), рядом с которыми «атеистическая вера» выглядела пошлой пародией: «Да, господа, вы думали, что вы только одни "общечеловеки" из всей интеллигенции русской, а остальные только славянофилы да националисты? Так вот нет же: славянофилы-то и националисты верят точь-в-точь тому же самому, как и вы, да еще крепче вашего!» [4, с. 22].

Безусловно, финальным аккордом идеи «всемирности» русского гения, можно считать знаменитую «Речь о Пушкине», которая оспаривается философами, начиная от К.М. Леонтьева до Н.П. Ильина. Однако кто увидел за этой благой и святой идеей «всеединства» её подлинный фундамент? На фундаменте этом держится всё предыдущее творчество Ф.М. Достоевского, утверждающее, что единение ценой отказа от самой идеи Бога, ценой преступления за черту «всё позволено», ценой допущения «слезинки ребёнка» невозможно. Как точно подмечает исследователь Ю.М. Павлов, «несмотря на то что Достоевский неоднократно говорил о своём желании примирить западников и славянофилов и свою "Пушкинскую речь" воспринимал как шаг в этом направлении, основная идея его выступления другая. "Стать настоящим русским" – "стать братом всех людей" можно только по "Христову евангелиевскому закону", на что делает ударение писатель» [6].

Попытки диалога со стороны Ф.М. Достоевского действительно предпринимались неоднократно. На таком стремлении «понять другую сторону» строится вся его романная полифония, в которой собеседниками являются не просто мнения или «правды», а целые вселенные, существующие и развивающиеся по своим законам. Какие-то из них давно канули в вечность, какие-то продолжают жить и среди нас. И каждую писатель тестировал на жизнеспособность, логически продолжая ход развития такого «мира».

Так, «уезжает в Америку» Свидригайлов, и Ф.М. Достоевский закладывает в его слова последнюю горькую иронию человека, зашедшего в жизненный тупик и предоставляющего право жизни другой «вселенной»: «В Америку собираться да дождя бояться, хе-хе! Прощайте, голубчик, Софья Семеновна! Живите и много живите, вы другим пригодитесь» [1, с. 474].

Одной из наиболее выразительных попыток постижения «другого мира» уже в «Братьях Карамазовых» (книга «Мальчики») является «беседа» Коли Красоткина и Алёши Карамазова, за которой читаем ещё один скрытый диалог между В.Г. Белинским и самим автором романа.

Видим, как Ф.М. Достоевский тщательно готовит читателя к той неискренности, неготовности к диалогу «другой стороны», её незрелости, проявляющейся в смеси противоречивых чувств и декларативности: Коля Красоткин «всегда наружно выказывал презрительно равнодушный вид…» [2, с. 24–25]; «…изо всех сил стараясь принять самый независимый вид» [2, с. 25]; «но про себя очень, очень хотел познакомиться…» [2, с. 25]; «Я люблю наблюдать реализм» [2, с. 19]; «Я всегда готов признать ум в народе»; «Я люблю поговорить с народом…»; «Я, знаете, никогда не отвергаю народа», «Я верю в народ и всегда рад отдать ему справедливость…» [2, с. 43]; «Еще скажите, Карамазов: что такое этот отец? (читаем «Отец», поскольку речь идёт о Боге. – И. К.). Я его знаю, но что он такое по вашему определению: шут, паяц?» [2, с. 30]; «Я вам сейчас один фортель покажу, Карамазов, тоже одно театральное представление <…>, я с тем и пришел» [2, с. 31]. В сходном ключе звучат слова Красоткина в главе «У Илюшиной постельки» после эпизода с раздавленным гусем: «Я отвечаю с полным хладнокровием, что я отнюдь не учил, что я только выразил основную мысль и говорил лишь в проекте» [2, с. 44].

Таким образом, снова сталкиваемся с горькой иронией писателя, констатирующего невозможность настоящего взаимопроникновения и взаимообогащения миров в данной ситуации. Диалог превращается в пародийный антидиалог: «Я пришел у вас учиться, Карамазов, – проникновенным и экспансивным голосом заключил Коля.

– А я у вас, – улыбнулся Алеша, пожав ему руку» [2, с. 31].

Тезис «учёбы» Коли Красоткина потом находит развитие в словах Алёши, который открыто поясняет, в чём она состоит: «Ах, я знаю, где вы это прочли, и вас непременно кто-нибудь научил! – воскликнул Алеша.

– Помилуйте, зачем же непременно прочел? И никто ровно не научил. Я и сам могу... И если хотите, я не против Христа. Это была вполне гуманная личность, и живи он в наше время, он бы прямо примкнул к революционерам и может быть играл бы видную роль... Это даже непременно.

– Ну, где, ну где вы этого нахватались! С каким это дураком вы связались? – воскликнул Алеша» [2, с. 50–51].

«Я, впрочем, не придаю всем этим бабьим сказкам важности, да и вообще всемирную историю не весьма уважаю» [2, с. 44], – заявляет Коля, а мы в этих словах снова узнаём одного булгаковского персонажа – Ивана Бездомного – в начале романа также не знающего и не уважающего ни истории, ни «бабьих сказок» (понимаем, что речь идёт о традиционной народной культуре – как фольклорной, «сказочной», так и духовной, религиозной), а в финале «Мастера и Маргариты» предстающего уже «вылеченным» профессором истории.

Не менее пародийно и «братское» примирение в финале десятой главы романа, где после смерти Илюши снова воспроизводится библейская легенда, которая выглядит иллюзорным воссоединением человечества после жертвы Христа: «Ну, а кто нас соединил в этом добром хорошем чувстве, об котором мы теперь всегда, всю жизнь вспоминать будем и вспоминать намерены, кто, как не Илюшечка, добрый мальчик <…> на веки веков! <…> …Вечная ему и хорошая память в наших сердцах, отныне и во веки веков!

– Так, так, вечная, вечная, – прокричали все мальчики своими звонкими голосами, с умиленными лицами.

– Будем помнить и лицо его (прочитываем «лик». – И. К.), и платье его (прочитываем «плащаницу». – И. К.), и бедненькие сапожки его, и гробик его (прочитываем «гроб Господень». – И. К.), и несчастного грешного отца его (прочитываем «Отца». – И. К.), и о том, как он смело один восстал на весь класс за него! (прочитываем описание подвига Христова. – И. К.).

– Будем, будем помнить! – прокричали опять мальчики, – он был храбрый, он был добрый!

– Ах, как я любил его! – воскликнул Коля» [2, с. 294].

В дополнение к пародии на воссоединение во Христе «во веки веков» Ф.М. Достоевский пишет об ослаблении веры, фальшивой любви и фальшивой доброте. Тезис о том, что «все люди добрые», мы опять найдём у М.А. Булгакова, отсылающего нас к Л.Н. Толстому – «религиозному мыслителю». Вот как крепко (по-настоящему «по-братски») всё срастается в нашей отечественной литературе.

И, наконец, именно в уста Коли Красоткина автор романа «Братья Карамазовы» красноречиво вкладывает слова, отчётливо вторящие высказыванию помещика-«прогрессиста» из «Подростка»: «…Можно ведь и не веруя в бога любить человечество, как вы думаете?» [2, с. 44].

Здесь нашу беседу мог бы направить глубокий знаток творчества Ф.М. Достоевского Ю.И. Селезнёв, который в 1981 г., разгадывая тайну любимого писателя, задался вопросом о Ф.М. Достоевском, похожим на тот, который ставили мы в начале нашей статьи: «А не сам ли он о всеобщем примирении мечтает? Где, когда, на какой точке найти примирение с ними? И что это за примирение? Кобыла вот тоже, сказывают, с волком мирилась, да только домой не возвратилась...» [7].

Провозглашая свою сокровенную идею братства, Ф.М. Достоевский и на закате своей жизни, оставаясь глубоко укоренённым в национальной культуре, всегда стремился идти навстречу диалогу – глубинному, поддонному единению, невзирая на разность происхождения, взглядов и воспитания – такую ситуацию рисует он в «Братьях Карамазовых» в пределах семьи и за её рамками. Однако художественная правда романной действительности такова, что диалог этот не всегда удаётся, но не по вине писателя, а будучи не поддержанным, а то и попросту намеренно проваленным «другой стороной».

Спустя чуть менее 50 лет после написания «Братьев Карамазовых», в 1927 г., с открытой ненавистью без всяких помыслов о братстве и диалогах в своих «Злых заметках» Н.И. Бухарин неистовствовал в адрес С.А. Есенина и «есенинщины», дескать, «…у нас расползлось по всей литературе, включая и пролетарскую, жирное пятно от этих самых "истинно русских" блинов». Тогда же и по тем же самым причинам не была в чести и «достоевщина» [1]. Но злобствования оказались бессильны.

На сегодняшний день, когда прошло более 140 лет со времени выхода «Братьев Карамазовых», для нас остаётся самым дорогим именно этот чудесный, жизнеутверждающий и жизнеспособный «русский дух», завещанный далёкими предками, а ещё – А.С. Пушкиным, Н.В. Гоголем, славянофилами, Ф.М. Достоевским, С.А. Есениным и далее – каждым, кто, преодолевая замкнутость индивидуальной «вселенной» и сопротивление мира, продолжал «печь русские блины» в разных временах и пространствах и щедро, в диалогической широте, делился ими со всеми братьями.

Это же засвидетельствовал один из лучших знатоков Ф.М. Достоевского Ю.И. Селезнёв, сказавший о писателе и его «Братьях…» через сто лет после выхода романа (тогда, когда этого ещё нельзя было делать открыто) следующие проникновенные и проницательные слова: «Таков уж этот человек – даже в блинах, на которые приглашает детей Алеша Карамазов, нашел он нечто "старинное, вечное", то, что говорит душе о связи поколений от древних предков до неведомых потомков, нечто связующее людей, напоминающее им, что нужно идти по жизни "рука в руку". Блинами и закончил роман...» [7].

Использованные источники:

1. Бухарин, Н.И. Злые заметки / Н.И. Бухарин // Октябрь. – 2004. – № 5. – URL: https://magazines.gorky.media/october/2004/5/zlye-zametki.html (дата обращения: 15.10.2021). 

2. Достоевский, Ф.М. Собр. соч. : в 15 т. Т. 10. Братья Карамазовы / Ф.М. Достоевский. – Л., 1991.

3. Достоевский, Ф.М. Собр. соч. : в 15 т. Т. 5. Преступление и наказа-ние / Ф.М. Достоевский. – Л., 1989.

4. Достоевский, Ф.М. Собр. соч. : в 15 т. Т. 13. Дневник писателя. 1876. Март / Ф.М. Достоевский. – СПб., 1994.

5. Достоевский, Ф.М. Собр. соч. : в 15 т. Т. 14. Дневник писателя. 1877, 1880, август 1881 / Ф.М. Достоевский. – СПб., 1995.

6. Павлов, Ю.М. «Пушкинская речь» Достоевского в интерпретации Людмилы Сараскиной / Ю.М. Павлов // Родная Кубань. – 14.10.2021. – URL: https://rkuban.ru/archive/rubric/literaturovedenie-i-kritika/literaturovedenie-i-kritika_13629.html (дата обращения: 15.10.2021). 

7. Селезнёв, Ю.И. Достоевский / Ю.И. Селезнёв. – М., 1981. – (ЖЗЛ). – URL: http://az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0560.shtml (дата обращения: 15.10.2021).