О чем только не раздумался в дни приближения 85-летия Валентина Распутина!.. Кому только не позвонил из тех, кто хорошо знал его, кто с ним дружил. Кому довелось, как мне, с ним соратничать. Или хотя бы просто пришлось встречаться.

 Прежде всего встречаться, конечно же, в дорогом моему сердцу Новокузнецке. Бывшем Сталинске. Куда Валентин Григорьевич приезжал-прилетал, я знал это, с друзьями из своей  литературной «Иркутской стенки».

Или кому довелось видеться с ним  вообще на Земле Кузнецкой.

Считаю ее своей второй родиной и чту с первого приезда туда еще летом 1958 года. На практику в областную газету «Кузбасс».

(16 февраля 2022.

Сразу – дневниковая вставка? Сделанная, когда в очередной раз перечитывал это свое «крайнее»  сочинение, провожая его – или не бывает чудес?! – в печать.

В это утро мне вдруг открылось, что «творцами Победы» в Великой Отечественной войне, над германцами,  были вовсе не Сталин и не Жуков. Они были всего лишь оружьем Божьего промысла.

А победил русский император Николай Александрович Романов. Которому в этот раз, несмотря ни на что, так и не смогли помешать извечные во всяком царстве-государстве предатели. И мелкие, как солдатская молодая вошь. И, конечно же, самые высокопоставленные.

Спорное утверждение?

Безусловно. Но отчего бы и не поспорить на этот счет? А то наши астрологи, конспирологи, эзотерики… далее, как говорится, везде, как бы уже не застоялись на своих заношенных  побрехушках.

А тут – такая новая тема!

Я-то всё – «бывший Сталинск, бывший Сталинск». А подсознание от этого уже заскучало и – выдало!

«На гора», как и теперь в нашей Кузне.

 Кузня, и действительно, будет играть ключевую роль в дальнейшей судьбе Отечества. «Кузнецкстрой», «ИРМа» – «Индустриальные Рабочие Мира»… что там еще? Разве все это не оставило корешков на благодатной земельке? Также, как и вагон яблоневых саженцев, присланных в 1931 году наркомом тяжелой (ох, и в  самом деле, тяжелой!) промышленности Серго Орджоникидзе…

И в Новокузнецке живет внук Сталина, прошедший через очистительное унижение сдачи анализов на ДНК. Терпеливо чего-то ждет?

Но пока…)  

Так вот, скорее всего, что тогда я и ощутил властный зов этой Земли. Кузнецкой. Не только не отпускающей меня до сих пор. Еще и постоянно, даже, случается, очень издалека, подпитывающей и мощью непобедимого сибирского духа, и – неистощимой своей природной энергией подземной «таблицы Менделеева».

Уже зимою 1959 с командировочным удостоверением факультета журналистики МГУ я вернулся в Новокузнецк. За «творческим дипломом». А летом, после выпуска, презрев договоренности о распределении в Москве, приехал на работу в редакцию многотиражки «Металлургстрой». На  ударной стройке   Запсиба.

Прожил там больше десятка лет, и судьбой моей с той поры стало постоянное, бывало и на несколько лет,   возвращение «на круги своя». Ни  многострадальная наша черная  Кузня, ни «имеющий форму сердца» (сердца Сибири, разумеется) вечнозеленый Кузбасс, расположенный в отрогах живоносного хребта Ала-Тау,  не сходят, что называется, с моего пера.

Как мне хотелось их сблизить: Распутина и Кузбасс. Тем более, первым, кто откликнулся на мою просьбу издалека, стал почти девяностолетний протоиерей Василий Буглаков. Бывший настоятель церкви Архистратига Михаила, в которой в год 1000-летия Руси Валентин Григорьевич молился о сохранении Отечества. Еще на 1000 лет и во веки.

Тут же присланная давно знакомым батюшкой его книга «Моя жизнь и служение» с цветной фотографией Распутина стала для меня благословением на дальнейший поиск. Но ничем не могли помочь ни музей Достоевского, которого иркутский гость считал первым среди русских классиков по судьбоносному  значению, ни Краеведческий музей города, ни отдел краеведения любимой моей «Гоголевки» – библиотеки имени Гоголя.

И вдруг откликнулся старый друг и соратник  Сергей Черемнов. Так оно и должно было статься?

Поплутав по интернету, Сергей Иванович прислал почти полосу новосибирского издания «Момент истины» за 2017 год. Под названием: «На Сибирской стороне, на земле Кузнецкой». Посвященную 90-летию  писателя Владимира Алексеевича Чивилихина. В свое время «открывшего» Распутина на Читинском семинаре молодых писателей. Как давно это было!

На заглавном снимке обширного очерка Владимира и Геннадия Залесовых, москвича и жителя Томска, они были вместе, Чивилихин и Распутин. И я с удовольствием погрузился в дорогое для тоскующего по Сибири сердца, чуть не спасительное чтение… Спасибо, малознакомые собратья! Искренняя  благодарность когда-то растившему и меня Новосибирску!

Сперва, правда, царапнули слова о себе, любимом: «Среди прозаиков, условно называемых «кузбассовскими», особое место занимает… имярек, известный и как русский писатель с Кубани».

Выходит, что так обо мне мои кузбасские коллеги и говорили?.. Ну, чуть ли не пришлец. Как бы «некто с горы». Зачем сыпать соль на рану, мальчики?!

С другой-то стороны: может, и правда, я давно уже из Сибири «выписался»… или бывших сибиряков не бывает? Если друзья тебя сознательно не отчислили.

Но и сам-то разве не хорош?.. Чуть не гордишься «присвоенным» тебе на Северном Кавказе званием «вольный горец русской прозы». Которое одна новокузнецкая дама, достойная поэтесса, но, может потому как раз и большая язва, применительно к нашим сибирским краям переделала: «вольный шорец».

Однако не Валентин ли Григорьевич в свой час помог мне в солнечной Адыгее: прогнал тучи над головой?! И тем самым помог в роли «вольного горца» утвердиться. Не пригожусь ли в этом качестве и родной Кубани?

Которую еще пару десятков лет назад в рассказе «День святого Георгия» назвал «Косовым полем» России?

… И тут я вдруг взялся перечитывать очень дельную статью из «Момента истины». И прямо-таки с одушевлением застрял на одном из главных подзаголовков: «Писательское содружество и соработничество».

Вот чего нам нынче так не хватает!

Поддались мы навязанному нам  разобщению. Другой вопрос, кто и как нам его навязал. Но –  поддались!

А Распутин, несмотря на всю свою самобытность, цельность и несговорчивость всегда был  артельщиком.

Привыкший ценить эту русскую черту со времен своей «сибирской ударной» и после, когда постоянно возвращался уже на действующий завод, в доменный цех, горячий не только от кипящего в «печке» металла, но и от жаркой работы горновых вокруг укрощаемого огня, так вот, эту же черту не однажды отмечал в спокойном с виду, сдержанном своем иркутском собрате…Без артельного духа, без братского плеча нам никак  нельзя: пропадем!

Именно потому и сибирским землякам (тебе, бригадир горновых Харламов, тебе и твоим сыновьям, дорогой Олег!.. Тебе, вдохновенная стихотворица и добрая моя помощница в общих делах Нина Лучкина), так вот – и сибирякам, и своим черкесским друзьям ( Казбек Ачмиз, Мурат Тхагапсов, Тимур Барчо, Давлет Чамоков, – вам, родным вашим и общим друзьям!) я прямо-таки обязан рассказать о великом хранителе общего народного духа во всех концах нашей России – о Валентине Распутине.

Может быть, что-то новое узнают и наследники давно поредевшей  «Иркутской стенки». И нынешние, несмотря на вполне понятные разногласия, твердые хранители байкальских традиций. И все остальные завсегдатаи (а также только мечтающие попасть туда) всеми почитаемого писательского «Зазеркалья» при «Иркутском Союзе». Где ваш покорный слуга тоже имел честь в свой час поприсутствовать.

Это записки разных лет о Валентине Григорьевиче. Более всего – малознакомый в Сибири северокавказский пласт его неустанной, еще при земной жизни, деятельности во благо России.     

ГАЗЫРЬ О ВАЛЕНТИНЕ РАСПУТИНЕ

Перед этим я, конечно, посомневался: Распутин и газыри — ну, при чем тут? Зачем же корневому, кондовому сибиряку, настоящему, можно сказать, чалдону эти кубанские прибамбасы? Может быть, мне так и назвать мой коротенький рассказ, который пишу перед 70-летним юбилеем Валентина Григорьевича: «Настоящий сибиряк»? Или просто «Сибиряк»... А может быть, просто «Настоящий»?

И этот, как никакой другой заголовок, соответствовал бы и прозе Распутина, и его судьбе, и — характеру. И, бесконечно в это верю, душе.

В девяносто втором году, пятнадцать лет, выходит, на­зад, я закончил работу над переводом романа адыгей­ца Юнуса Чуяко «Сказание о Железном Волке», отдал автору текст уже целиком и стал ждать: как он сам при­мет «русскую версию», как ее поймут и оценят его со­ветчики и добровольные кон­сультанты?

Литературный опыт к это­му времени у меня был, ка­залось, достаточный, «со­противление материала», как всякого профессионала, лишь вдохновляло. Щедрые возможности, которые све­жим глазом разглядел в ру­кописи Юнуса, не только все ясней потом открывались и в долгих беседах с аульски­ми жителями, и в размыш­лениях над книгами о древ­них адыгских традициях, об истории Кавказа и Кавказ­ской войне — возможности  эти прямо-таки непреодоли­мо затягивали. Не поддать­ся очарованию народного искусства, древних легенд и фольклора черкесов было попросту невозможно.

Всем этим старался я про­питать чуть ли не всякую строку, но как знать, что из этого вышло?

Но вот Юнус вернулся с рукописью в дом, где в Май­копе живем. Первым делом не только крепко обнял меня — по-русски расцеловал: экзамен по «кавказоведению», как выяснилось, я сдал.  Но оставался другой. Может быть, не менее главный.

—   А что, если попросить какого-нибудь знаменитого писателя написать предисловие к роману? — предложил Юнус.

       — И кого бы ты хотел видеть автором предисловия? — спросил его.

Друг мой взялся перечислять имена «живых клас­сиков»:

—   Юрий Бондарев... Ми­хаил Алексеев...

И к тому и к другому отно­сился с большим уважени­ем, обоих достаточно близко знал, и все-таки, все-таки...

—   А Валентин Распутин?

И Юнус вскинулся:

—   Думаешь, он возьмет­ся?

Зная Валентина Григо­рьевича еще с сибирских времен, я на это надеялся: и старое товарищество, и прежнее служение идеалам литературной молодости всегда оставались для него делом чести.

Мне как раз предстоя­ло возвращаться в Москву, захватил с собой экземп­ляр «Сказания...» и прежде всего позвонил Валентину Григорьевичу: хотел бы по­видаться. Примешь нена­дежного сибирячка-пере­бежчика, который пытается теперь «приписаться» к чер­кесам?

За чаем в квартире у Рас­путина с предварительным вздохом — мол, извини, но что делать? — достал пап­ку с рукописью и принялся излагать суть дела.

— Завтра мог бы и не застать меня, — негромко по­сетовал Валентин. — Ста­рые друзья договорились с военными: ложусь в госпи­таль. Предупредили: может случиться — надолго. 

— А что такое? — спросил  я. — Что тебе предстоит?

Он ответил полупечаль­ной своей улыбкой:

—   Тоже предупредили: приятного мало.

И мне пришлось припод­нять над столом ладони:

—   Вопрос, прости меня, снят.

Протянул руку, чтобы взять рукопись, тут же  сунуть, чтобы не мозолила глаза, обратно в сумку, но он положил пальцы на край папки:

— Все-таки оставь. Я попробую.

— Валя! — снова как бы извинился перед ним тоном и заодно уже укорил.

Но он успел переложить папку себе под руку:

— Оставь, оставь.

Предисловие он написал, о каком можно только мечтать, но настоящая цена его дружеского  поступка открылась мне лишь  потом, много позже, когда сам  попал в «лапы к хирургам» с той же  болячкой, что была тогда у него, тоже — в военный госпиталь.

«Приятного мало» — мягко  сказано, как говорится. О своем  пребывании в урологическом  отделении Центрального  госпиталя  Главных космических войск  после я написал рассказ «Лезгинка для смертельно больных», в нем — иные герои, снова кав­казцы, но очень хорошо теперь представляю, чего наша с Юнусом просьба стоила тогда «на­стоящему сибиряку» Распутину — очень, поверьте, хорошо!

А тогда с братским напутстви­ем Валентина Григорьевича, с его благословением, не постес­няюсь сказать, потому что напи­саны им были слова высокоду­ховные, «Сказание о Железном Волке» вышло сперва в Майкоп­ском издательстве, а потом и в «Роман-газете», имевшей в то время самую обширную в стране  чита­тельскую  аудиторию.

Не только Юнус гордился пре­дисловием Распутина — с пос­тоянной благодарностью и я его вспоминал. Редкость по нашим временам, большая редкость: добрые слова там были не толь­ко об авторе романа, но и пря­мым текстом — о переводчике.

Потому-то история с его пре­дисловием и получила продол­жение, прямо сказать, весьма неожиданное.

Год назад в отделе краеве­дения Национальной библиоте­ки в Майкопе меня почтили тро­гательным вниманием: решили включить в календарик «круглых именинников» 2006 года. И поп­росили дать сведения о себе... Но тут и хотел бы в рай, как го­ворится!

И какая-никакая крити­ка, и, какие были, доброжелатель­ные статьи и письма — все это в московской квартире: при бро­дячей моей, скифской жизни что с меня, с «черкесского зятя», взять? Не ехать же мне «в Мос­кву за песнями», если это даже хвалебные песни?

Искренне переживавшая за меня заведующая отделом Сара Мугу пыталась помочь: может, мол, без публикаций вспомните, кто из больших писателей гово­рил о вас добрые слова?

Назвал «Дневник» Юрия На­гибина и заткнулся: прошу про­стить это профессиональное для киношников словечко — «затык».

А еще, мол, еще? — стара­лась Сара.

Так искренне, что я уже не за себя обрадовался — за них в от­деле за всех:

—   Да вот же, вот! — чуть не закричал. — Валентин Распутин. Несколько строчек обо мне мож­но перепечатать из предисловия к «Железному Волку»!

Сара, не отвечая, взяла в руки лежавшую перед ней книгу, начала сосредоточенно листать ее, и это стал как бы безмолвный знак  ее сотрудницам: каждая вдруг  тоже углубилась в какую-нибудь  книжицу, каждая возвратилась  к только что прерванной работе… Восток – дело тонкое, да. Но и  Кавказ, и Адыгея, конечно же, Адыгея!..

Сперва не понял, в чем дело – шел, как бульдозер с нашей  «ударной комсомольской» в Сибири:

 – Да почему нет?  Запросто можно взять у Распутина!   

Молчание прямо-таки повисло в воздухе, и тогда как на амбразуру бросилась – принялась  медленно отвечать та несчастная, которой предстояло писать обо мне статью в этот самый календарик, – Марина Бекизова.

— Понимаете в чем дело, – начала очень тихо. Опустила глаза, и щеки ее  действительно запылали. – Вы простите  нам наш менталитет… Во многом он одинаков и в ауле, и, к сожалению, в среде адыгской  интеллигенции в Майкопе. И многие считают, что  Распутин просто не мог написать такое предисло­вие.  Это сейчас Юнус Чуяко — известный писатель. А тогда?.. Стал бы, говорят, знаменитый Валентин Распутин — о каком-то никому неизвестном Чуяко!

—   А кто же его написал? — удивился я.

И Марина одними губами, что называется, тихонько про­изнесла:

— Считается, что вы сами...

— Нич-чего себе! — опешил я.—       И этого мелкого жулика, кото­рый сам о себе хорошие слова пишет, вы  собираетесь теперь вставить в ваш календарь?!

— Сами так мы не думаем, — мучилась Марина. —Мы-то вам верим. Но что нам делать? — и прямо-таки по-детски попроси­ла: — Вы помогите нам!..

  — Да что же мне, письмо Распутину написать? — воскликнул. — Чтобы он свое авторство подтвердил?

Сара чуть ли не строго, как у школьника, спросила:

— А вы можете такое письмо ему написать, вы — можете?

И я руками развел:

—   Так ведь придется!

Отправил Валентину Григорь­евичу письмо: мол, так и так. Об­виняют не то чтобы в плагиате — как бы в плагиате навыворот. Не мог бы ты в этот оч-чень, как понимаешь, животрепещущий вопрос внести ясность? Улучи минуту, выбери час — напиши им, пожалуйста, в отдел крае­ведения. Работают там добропорядочные милые женщины. Настоящие черкешенки, какие, слава Богу, на Кавказе еще не перевелись. Очень прошу тебя, от­веть — они будут благодарны.

Как они, и действительно, по­том радовались!

Строгая заведующая, хоть и слишком звонким голосом, но вполне ответственно заявила, что, как только уйдет на пенсию, тут же возьмется писать мему­ары. И с чего она их начнет? Конеч­но, с письма Распутина в отдел краеведения Национальной библиотеки Республики Адыгея!

Как бы хотел я тут привести простосердечное и мягкое пись­мо Валентина Григорьевича, на­верняка не уступающее лучшим образцам изящных кавказских благопожеланий!

Но ведь теперь это — их пись­мо, их ценность. Их неожидан­ная реликвия. Пусть сами потом ею, и правда, распорядятся. По­явится хоть и в мемуарах Сары Хазретовны: а почему бы нет?

У меня был рот до ушей, ког­да они мне его потом по телефону зачиты­вали. И очень потешили меня и растрогали — спасибо тебе, милый Валя! — за эти  строчки: пишу, мол, от руки и хочу, чтобы моей руки было по­больше. А то вы там еще, чего доброго, опять подумаете, будто и это письмо написал вам за меня Гарий.

Сомнения милых дам из от­дела краеведения Националь­ной библиотеки Адыгеи, таких же, как и по всей России, обой­денных заботами родного госу­дарства страдалиц, самоотверженных терпеливиц, беззаветно пекущихся о сохранении наших духовных богатств в самое не­подходящее для этого, злое вре­мя, — сомнения их были, слава Богу, рассеяны: несколько доб­рых слов Распутина обо мне в адыгейском календирике все-таки появились.

Конечно же, и они тоже спо­собствовали тому, каким ис­кренним получился литера­турный праздник, устроенный объединенными силами казаков да черкесов. И правда: это было не мое торжество, а тор­жество лучшего в нас — и в тех, и в других. Почаще бы оно про­являлось!

Но разве живем одними праз­дниками?

Из подмосковного Подольска вдруг позвонил старший сын: слышал уже, отец, что в самоле­те, который разбился в Иркутс­ке, погибла дочка Распутина?

С ноющим сердцем я приник к телевизору, а у жены какое-то срочное дело тут же нашлось на кухне...

Теперь уже тридцать лет на­зад в Москве солнечным днем в самом начале октября она шла вслед за двумя мальчиками-пер­воклашками: только что, выйдя из ворот школы, они чинно держа­ли друг дружку за руку. Пере­жидая, когда промчится трам­вай, все трое остановились, но, когда он пронесся мимо, маль­чишки вдруг бросились пере­бегать улицу. На глазах у нее детишек убил не сбавивший скорости возле школы встреч­ный вагон.

Нашего Мити нет уже трид­цать лет. Нет рядом.

Начавший жить под сердцем у матери, нынче он, ставший неумирающей болью, словно крошечный мальчик-с-пальчик, опять свернувшись калачиком, тихонечко полеживает в серд­цах у нас у обоих. До поры до времени всякий раз беззаботно и якобы счастливо живет себе у папы и мамы.

Но не зря ведь я плачу, ког­да пишутся эти строки, хоть плакать, знаю, по ушедшим не­льзя...

Вместе с известием о чужом горе с новой силой накатывает свое. Снова спрашиваешь: за что, Господи?! Нам с Ларисой тогда. Теперь — им. Светлане и Валентину.

А главное — детям-то, детям! Семилетнему Мите. Тридцати­летней Маше. Если бы такое было возможно, разве бы мы не поменялись с ними судьбой?

Но каждому свое. И толь­ко представить себе: в радос­тном ожидании дочери стоять в аэропорту родного города, где столько раз провожал ее и встречал... Откуда постоянно улетал в Москву сам и вместе с женой. Где не раз, улыбаясь, шел навстречу вывалившей из самолета толпе друзей, приле­тевших на «Сияние России»,  на твой, распутинский праздник, ко­торый уже столько лет не только помогал Сибири не опускать го­лову — по всей стране поддержи­вал русский дух.

— Ты правильно поймешь? — спросил он, когда обнялись в иркутском аэропорту несколько лет назад. — Наши расписали тебе маршрут по рабочим горо­дам: Братск, Усть-Илимск.

И я рассмеялся: наоборот, мол, спасибо тебе! Привычная моя сибирская лямка.

Выезжать пришлось сразу, и в Иркутске я только оставил за­писку: «братский» — теперь уже в двух смыслах — привет землякамм из Кубанского казачьего хора, который днем позже при­летал из Краснодара. И получил потом в ответ крошечный лис­точек от запевалы нашего ку­банского гимна, старого друж­ка Толи Лизвинского: завидую, мол, тебе — сказали, едешь по­том на Байкал. Нам на этот раз попасть туда не удастся.

Отношение Валентина к Куба­ни — особая статья.

Еще давно, когда впервые прочитал один из лучших распутинских рассказов «Уроки фран­цузского», уловил этот неволь­ный вздох сибиряка, эту вполне понятную, почти неясную само­му мечту о теплых краях: как в молодости бывает, вообще — о краях дальних, краях неведо­мых. Не однажды потом приста­вал к Валентину Григорьевичу: рассказал бы подробней, а? Как наше кубанское розовощекое яблоко докатилось до твоего родного села, до Аталанки?!

Потом была одна маленькая история. Из Краснодара позво­нил однажды Петр Придиус, еще работавший в то время редакто­ром «Кубанских новостей», но уже избранный председателем отделения Союза писателей России: предстоит, мол, очень короткая командировка в Моск­ву, можно у тебя на денек-дру­гой остановиться?

Мы не только дружили — ро­дом были из соседних станиц, и, как бы напоминая ему о наших общих корнях, шутливо назы­вал его «дядька Петька», а сам у него был, конечно, — «племенничек».

Говорю теперь: может, «дядь­ка», ты хотел набрать другой номер, да ошибся? Неужели у «племенничка» надо об этом спрашивать?!

Дома у нас он первым делом открыл свой кейс, стал выклады­вать из него крупные яблоки, кра­соты ну необыкновенной.

—   Стоп! — сказал я. — Эти три самых больших оставь-ка в кейсе.

И принялся заряжать новой кассетой свою «мыльницу»: чу­тьем фотографа-любителя уга­дал, что снимок может выйти «исторический». Так оно по­том и случилось!

В перерыве писательского пленума, который открылся на следующий день, подвел Придиуса к Распутину:

—   Вот, Валентин Григорье­вич! Мой «дядька» хочет поб­лагодарить тебя за твой рас­сказ «Уроки французского» и вручить тебе специальный приз — за создание светлого образа нашей землячки — учительни­цы с Кубани!

Ну, и пока они там знакоми­лись да занимались яблоками, я ходил вокруг них и все «щел­кал» ... не надо мне было, конеч­но, на факультете журналисти­ки сбегать и с лекций, и с практических занятий по «фотоделу»! Какой из меня фотограф?.. На одном снимке лицо у Валентина как бы еще растерянное, а там, где он уже тепло улыбается, видна только верхушка яблока, эх!

Но зато я их друг другу пред­ставил.

Через год-другой после этого была долгая писательская по­ездка, связанная со столетием Транссиба: из Москвы во Вла­дивосток и обратно. За день до прибытия поезда в столицу, по одолженному в штабном вагоне мобильнику позвонил Придиус, сказал, что с ним тяжелый груз, попросил встретить. Обнялись на вокзале, и он вдруг сказал:

— Дай-ка я тебя, «племенничек», еще раз!.. Ты знаешь, с кем я ехал от Байкала и до Тихо­го океана, потом обратно? В Ир­кутске в купе подсел Распутин: вот уж с кем я отвел душу!

И снова меня крепко об­нял....

У нас тогда, после «Сияния России», и в самом деле была поездка на Байкал, была прогулка на катере по штормившему морю, и была великолепно натопленная банька на берегу, из которой бегали охолунуться в ледяной воде «священного моря». Потом началось шумное застолье.

Пре­дупредил, ненадолго отлучусь, выскользнул из банкетного зальчика, пошел к подножию со­пки. Вернулся с двумя крошеч­ными, чуть больше карандаша, лиственничками, которые с ко­решками выковырял лезвием карманного складничка: какие две трехметровые красавицы вымахали теперь в нашем пали­саднике под Звенигородом!

Да тут только начни, толь­ко начни...

На прощальной пресс-конфе­ренции в Иркутске вдруг пришло в голову, я сказал: спасибо, что повидал наконец-то Братскую ГЭС которая строилась почти в одно время с нашим Запсибом. Повидал Усть-Илимскую. Пусть энергия, которую они вырабатывают, принадлежит нынче не нам — больше Чубайсу. Зато и в Сибири, и по всей большой разноплеменной России с нами осталась наша энергия народного духа, которую никто у нас пока не отобрал, да и не сможет отобрать — все вместе пуще глаза будем хранить ее!

Не один ли из самых главных и самых надежных ее хранителей как раз oн, Валентин Распутин?!

Но как теперь и его, и убитую горем Светлану Ивановну поддержать?

Нет, неспроста нам с таким нахрапом навязывают чужие правила игры в одиночку, нет!

Как много друг для друга мы все-таки пока значим!

Помню, как негромкий Вален­тин Сидоров, глубокий умный поэт, которого злые насмешни­ки после его книг об Индии ста­ли величать «рерихнутым», в трудные для нас с женой дни сердобольно-братски мне посо­ветовал: поезжай в Сергиев По­сад, в Лавру. Побывай у раки преподобного Сергия Радонежского. Постой, помолись. Попроси его поддержки и помощи...

Светлая тебе память, Вален­тин Митрофанович: я и нынче в Сергиев Посад нет-нет, да наве­дываюсь. И первым делом всег­да иду к раке нашего главного русского Заступника.

Помню, как земляк Виктор Гончаров, светлая и тебе, Витя, дорогой Виктор Михайлович, па­мять, позвонил в те дни и ска­зал мне: написал еще перед твоей бедой, но этот стих, ко­торый тебе прочту сейчас, он  — для всех.

В утешение скольким, не зна­ющим, как пережить земное крушение родной тебе жизни, я по­том отсылал этот Витин стих!

Вслед за скорбной телеграм­мой, вырвавшейся мгновен­но, как отчаянный крик, послал потом его и в письме Распути­ным в Иркутск: «Разве жизнь повторится?/Никогда, никогда./Улетит, как жар-птица!../ Не оставит следа.../ Не тревожьте слезами/  тех, кто вами любим,/только временно с нами/быть  положено им./От­пустите, их тянут/ наши стоны назад./Пусть безвесыми ста­нут/и счастливо летят/в  жизнь, лишенную пятен,/ окруженную сном,/в мир,  что нам непоня­тен,/необъятен умом./Наши слезы — засада/в их нелегком пути./Не зовите, не надо,/ им  назад не прийти./Что ж ты пла­чешь, вздыхая?/  Дорогая, сей­час/их бесплотная стая/ждет покоя от нас./С этим надо сми­риться,/это надо понять./ Уле­тела жар-птица,/чтоб счастли­во сиять!/Помоги ей, не поздно,/всем ненастьям назло/—вспо­минай, но  бесслезно,/вспоми­най, но светло».

Не всегда это получается, ко­нечно, без слез.

Но, может быть, все-таки и это не зря: в стальные римские легионы не брали солдат, не умевших плакать.

...Праздники мои случились в июле, а в августе я получил письмо из Иркутска...

Хоть письмо очень личное, смею надеяться, Валентин Григорьевич меня не осудит, если несколькими строчками из него все-таки поделюсь: «Задним числом поздравляю тебя с попаданием в одну из самых трудных и малодоступных целей, а передним умом, прости, не сумел этого сделать вовремя. Прости! Не придем мы никак со Светланой в себя, весь месяц после случившегося с Марией - горе горькое-прегорькое. Хотя и записана у меня в поминальнике твоя дата - да вот, рот разинул.

А сегодня звонит из Иркутска (я спасаюсь на даче) товарищ и говорит: «Литературка» поздравляет Гария. Я плакать научился - и по этому поводу всплакнул: ничего в голове не осталось.

Вот и подошли мы к библейским годам, семьдесят в наше время - это все равно что 700 или 900 Аврааму и Моисею. Во все времена тяжела ты, доля русская! И ты маешься не при родине (и негде приютиться), и я не могу выбрать себе могилы: в Москве не хочу, в Аталанке через несколько лет ни одной души не останется. Остается Иркутск, рядом бы с Марией. Да ведь откинешь копыта где-нибудь в сторонке - и не повезут: где пал - там и пристал.

Поздравляю, Гарий, обнимаю братски и тепло: прежде всего, работы тебе, ты умеешь работать, и дается она тебе - как любимая женщина отдается - с прилаской и игрой. Нигде у тебя не видно бурлацкого отяготенья.  А если ошибаюсь - ну, и еще раз прости.

И еще надеюсь на встречу - до того, как навсегда разминемся в разных землях.

Ларисе кланяюсь и кланяюсь.

Ваш В. Распутин».

Может быть, мне надо было позвонить Валентину Григорьевичу и попросить у него разрешения на публикацию этого исходящего кровью сердца письма?..

Но за рассказ этот сел вдруг совсем неожиданно, работа шла чуть ли не стремительно, и я боялся расплескать состояние духа, в котором тогда находился: придется теперь задним числом просить у Вали, у обоих у них со Светланой, прощения уже по приезде в Москву.

Но тут и другое: конечно же, мне хотелось любящим Валентина Григорьевича его читателям хоть маленечко рассказать, как он нынче тяжело ранен, как открыт для боли и взаимной любви, как терпеливо и самоотверженно «горе горькое-прегорькое» свое переносит... Вы не ошибаетесь в своей сердечной симпатии и в сокровенном  давно ставшем не только национальным - общенародным в России уважении к нему, нет!

Вот нам все говорят, что русская литература так ничему свой народ и не научила... да враки все это!

Морок, которым натягивает на нас с далекого заокеанского берега, где расположена эта страна, которую только что умерший во Франции мыслитель-мудрец назвал единственной, еще оставшейся на земле «первобытной». Не раз и не два перечитывал письмо Валентина Григорьевича, и сколькое возникало за строками его и меж строк!

Вспомнил, как ровно десяток лет назад и «думский» журнал «Российская Федерация сегодня», где я тогда перебивался в роли «обозревателя по культуре», и «Парламентская газета» опубликовали нашу с Pacпутиным пространную беседу, заголовок для которой придумал он сам: «Многобедное наше счастье - жить в России».

Заместитель главного редактора журнала Александр Черняк, опытный публицист, мой старый товарищ, задним числом посетовал: почему, мол, я, стреляный воробей, не догадался попросить тебя, чтобы вызнал у Валентина: как он относится к Солженицыну? И я «пошел навстречу» пожеланиям начальства: «Эксклюзив, Саша, специально для тебя. Знаешь, что мне сказал Распутин? Как-то при встрече с ним Солженицын вздохнул: «Вы мне, Валентин, симпатичны, но я считаю вас заблудшим без отпущения грехов!» И Валя ему ответил: «Вы пользуетесь взаимностью, Александр Исаевич: и в одном смысле, и в другом».

Так вышло, что через месяц-другой после нашего с Распутиным разговора он получил «солженицынскую» премию - немалые при нашей бедности деньги. И «патриоты» в Москве заговорили известное: продался.      

А я был чуть ли не счастлив: как хорошо, что  перед   этим мы с Валей о кубанском моем землячке  Александре   Исаевиче, о котором знаю, может быть, чуточку больше,  чем он, и к которому куда определенней, нежели он, отношусь, мы поговорили как понимающие друг дружку два миротворца - нам ли драться с хорошо начинавшим  «стариком» на борту нашей расходившейся теперь на волнах русской лодки!

У каждого из нас свой выбор, но предложений у Распутина куда больше, и оттого он, пожалуй, больше нашего и печален. Уютно ли ему бывает среди притулившихся к зажравшейся части священства мирских оборотней, вместе жирующих в теньке от только что отстроенных ими храмов -  недаром старцы еще, когда предупреждали, что в конце времен число церквей многократно умножится, но вера ослабеет... Всегда ли по душе рядом с так называемой оппозицией, которая давно, кажется, только потому и оппозиция, что хапнуть успела меньше?..           

Ведь Валентин Григорьевич из тех, кто и кожей чувствует, он - из таких. Или я слишком категоричен, когда именно так сужу, разве исключено, что это больше мое видение - и тут тоже придется просить прощения?              

Но вот спустя десяток лет стал перечитывать нашу с Распутиным откровенно горькую, очень жесткую по тем временам беседу о «многобедном счастье жить в России» и не то, что с грустью - почти с безысходной тоскою понял, что если что-то в страдающей от пороков и бедности стране изменилось, то не в лучшую сторону.

Но вот такое дело: мы не сдались! Может быть, даже с нарастающим упорством мы - держимся.                           

Разве мог я ждать от Валентина письма после всего, что в Иркутске с ними случилось?                      

Но он написал.               

И опять, кроме прочего, а, может, прежде всего - о нашей, что там ни говори, особой работе. Ну, что мы за люди?!                        

Когда погиб наш семилетний Митя, журнал «Смена», в котором тогда служил, как раз печатал отрывки из «Царь-рыбы» Астафьева. И вместе с новой главой Виктор Петрович прислал мне коротенькое письмо, в котором не то, что настойчиво советовал - чуть ли не принуждал: спасайся работой! Других рецептов для русского человека нету.

Что нам, милый Валя, еще остается?

Поскольку пишу теперь из северокавказских краев, из Адыгеи, позаимствую, как в свое время казаки тут - черкеску, здешнее старинное благопожелание: пусть за все твои добрые слова и дела воздастся тебе, Валентин Григорьевич, в десять раз больше. В сто. В тысячу раз!

Этого ты заслужил. И здесь - тоже.

Может быть, помнишь? Железный Волк из романа Юнуса Чуяко, разрушающий города и аулы,   прежде всего, выедает людские души.

В свое время ты помог «Волку» утвердиться в признанном теперь на Кавказе, завоевывающем все большую популярность «Сказании…», но, как истинный сибиряк и потомственный охотник, к душе своей ты и близко не подпустил его.  

Оставайся таким!         

В наше время всеобщих подделок, мимикрии, которую зовем теперь толерантностью, фальши, суррогатов, гнилья, дурной запах от которого выдают кто за тонкий европейский аромат, кто за родную вонцу отечественных портянок… Несмотря ни на что, оставайся!

Продолжение