Часть 1

Имя классика русской литературы ХIХ в. в том или ином контексте упоминается на страницах множества платоноведческих работ. Тем не менее, проблема восприятия Платоновым пер­соны Достоевского и художественного освоения его творческого на­следия далека от окончательного разрешения.

Нам представляется, что эта проблема может быть рассмотрена в трех основных аспектах. Во-первых, это оценка Платоновым творчества Достоевского в целом; писатель дал ее в своих статьях 1937 г. «Пушкин – наш това­рищ» и «Пушкин и Горький». Во-вторых, художественная работа Платонова с некоторыми идеями Достоевского в тех или иных произведениях; наиболее показа­тельный пример такой работы – роман «Счастливая Москва» (1932–1936). В-третьих, художественная интерпретация персоны Достоевского, в ко­торой Платонов смыкает Достоевского-писателя и Дос­тоевского-идеолога, создателя определённого комплекса идей в целостном образе; она приво­дится в романе Платонова «Чевенгур» – в образе Игнатия Мошонкова, председателя волревкома деревни Ханские Дворики, переименовавшего себя в Фёдора Михайловича Достоевского.

Мы выделили указанные аспекты, ориентируясь на степень масштаб­ности задач, которые Платонов ставил, обращаясь к персоне Достоевского и его произведениям; в хронологическом отношении они выстраиваются в обратном порядке (от более позднего периода творчества Платонова – к более ранним). Однако следует отметить, что каждый из выде­ленных аспектов, будучи в целом привязан к определённому периоду творче­ства Платонова, имеет собственное оценочное значение, причём разброс этих значений чрезвычайно широк.

Так, напр., в статьях 1937 г. Плато­нов оценил творчество Достоевского однозначно негативно. Между тем роман «Счастливая Москва», работа над которым относится к на­чалу 1930-х гг., показывает продуктивность обращения Платонова к ху­дожественному наследию Достоевского: писатель переосмыслил неко­торые идеи Достоевского и в ряде случаев использовал их в позитив­ном смысловом ключе. Разница оценок творчества Достоевского в ста­тьях 1937 г. и романе «Счастливая Москва» наводит на мысль о двойственности восприятия Платоновым автора «Братьев Карамазо­вых». Причём связать эту двойственность следует не столько с творчеством Достоевского, сколько с отдельными вопросами его твор­чества. К этой мысли распола­гает и ещё один аспект восприятия Платоновым Достоевского и его произведений – художественная интерпретация персоны писателя в ро­мане «Чевенгур»; её нельзя признать безоговорочно позитивной, но в целом она предстает именно таковой. Кстати говоря, позитивная художест­венная интерпретация персоны Достоевского, как это ни удивительно, в некоторой мере объясняет резкость той оценки, которую Платонов дал творчеству писателя в 1937 году.

Образ Мошонкова-Достоевского в целом пред­ставлен позитивно. Как и Саша Дванов и Степан Копёнкин, центральные ге­рои «Чевенгура», Мошонков-Достоевский принадлежит к числу сторонников революции; он председатель волостного революционного комитета (волрев­кома) Ханских Двориков и иной раз воображает себя в роли «районного Ле­нина». Тот факт, что действия Мошонкова-Достоевского по устройству со­циализма, имеющие явные религиозные смыслы, не вызывают у Дванова и Копёнкина энтузиазма, не перечёркивают общую позитивность этого образа. Заметим, что в категориях религиозного мышления события революционного времени истолковывают и Саша Дванов, и Степан Копёнкин. Так, Саша воспринимал революционное преображение действительности в духе христианской апокалип­тики: он «верил, что революция – конец света» [9, с. 77].

Между тем нюансировка Платоновым образа Мошонкова-Достоев­ского вносит внутреннее противоречие в этот (в целом позитивный) образ, делая его средоточием взаимоисключающих идейных тенденций. Это проти­воречие писатель создает как бы исподволь: Мошонков-Достоевский обстав­ляет свою деятельность председателя волревкома церковными ритуалами, которые не вяжутся с его ролью «районного Ленина». Дванов и Копёнкин, в сущности, никак не реагируют на церковный антураж деятель­ности Мошонкова-Достоевского; однако сам Платонов имел отчётли­вое представление о конфликтности отношений революционаризма и хри­стианства. Писатель не стал прямо заявлять эту конфликтность; отсюда можно сделать заключение о том, что он хотел перевести этот вопрос в иной смысловой регистр.

Л. Яковлев в работе «Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя)» утверждает, что в образе Мошонкова-Достоевского Пла­тонов откликнулся на многочисленные публикации материалов из записных книжек Достоевского, его рабочих тетрадей и т.п., имевшие место в на­чале 1920-х годов. И, в частности, пародийно изобразил «всезнайство» писа­теля, претензию на которое демон­стрировали эти материалы: «…Андрей Платонов был так поражён все­знайством Достоевского, с которым писатель "решал" самые разнообразные вопросы в "Дневнике писателя" и в публици­стических заметках, что заставил одного из персонажей "Чевенгура"… – Игнатия Мошонкова… – пере­именовать себя "в честь памяти известного писателя" "с начала новых суток и навсегда" в Фёдора Достоевского. Став Федором Достоевским, Мошонков, по примеру своего "известного" тезки стал размышлять над самыми разно­сторонними проблемами, связанными с "новыми усовершенствованиями жизни": …В тексте Платонова много ключевых слов к "Дневнику писа­теля" – это и размышления о семье, о смысле жизни, о душе человеческой, об угрозе русской жизни, исходящей от капитализма вообще и от Европы в ча­стности. Все эти "вечные" или, как их называл настоящий Достоевский, "проклятые вопросы", перемещённые во­лей Платонова в уродливую обста­новку поспешного строительства советского псевдосоциализма, становятся неотъемлемой частью возникающей на стра­ницах "Чевенгура" фантасмаго­рии. При этом Платонов вероятно даже не до­гадывался, в какой степени он угадал и воспроизвёл суть и стиль философ­ско-политических изысканий Достоевского, так как его рукописные заметки в полном объёме автору "Че­венгура" не были доступны» [19].

С этим выводом невозможно согласиться, поскольку он не согласуется с текстом «Чевенгура»: внутреннее противоречие образа Мошонкова-Достоевского определяется отнюдь не тем, что он, подобно Достоевскому или его героям-идеологам, много размышлял о жизни. К вы­воду о пародийности образа Мошонкова-Достоевского Яковлева подтолкнуло даже не «все­знайство» Достоевского; ощущение пародийности образа председателя волревкома связано с актом самопроизвольного переименования Мошонкова в Досто­евского, – актом, со структурной точки зрения похожим на пародию. Платонов превращает малограмотного деревенского мужика, долгие годы носившего обидную родовую фамилию, подчеркивающую низменное плотское начало, в писателя-философа, творчество которого было посвящено как раз вопросам духовности человека; очевидность несоответствия этих образов и делает Мошонкова пародией на Достоевского.

Но и эта точка зрения неверна. Перемены имени, фамилии, названий деревень и городов встречаются у Платонова с беспримерной частотой. И, самое главное, они не содержат пародийных коннотаций. В «Эфирном тракте» город Ржавск становится Гробовском, «Ювенильном море» «чевенгурские» Ханские Дворики – Родительскими Двориками; в «Счастливой Москве» Ольга принимает имя Москва, Сарториус – фамилию Груняхин, а в том же «Ювенильном море» старушка Кузьминишна – отчество Федератовна. Вспомним также, что Платонов – отнюдь не родовая фамилия автора «Чевенгура»; Андрей Климентов самостоятельно поменял фамилию; если мы примем предположение некоторых платоноведов, считающих, что новая фамилия отсылала к Платону, выдающемуся афинскому мыслителю классической древности, надо будет признать, что Мошонков, герой «Чевенгура», поступил точно так же, как в своё время сделал автор романа. (Утверждение о том, что писатель создал псевдоним Платонов из имени отца – Платона Фирсовича Климентова, сомнительно; влияние фёдоровской «философии общего дела», ставившей задачу воскрешения отцов (предков), следует исключить: странно было бы хранить память о живом отце (заметим, Платон Фирсович умер в 1952 г., пережив сына); к тому же фамилия Климентов была не менее отцова, нежели Платонов, скорее даже более, поскольку её носили предки писателя.)

В своих переименованиях Платонов использует один и тот же принцип, и случай Мошонкова-Достоевского – не исключение. Мошонков переименовал себя в Достоевского «в честь памяти известного писателя»; то же самое он предложил сделать и остальным жителям Ханских Двориков: «…пересмотреть свои прозвища – удовлетворяют ли они их, – имея в виду необходимость подобия новому имени. Фёдор Достоевский задумал эту кампанию в целях самосовершенствования граждан: кто прозовётся Либкнехтом, тот пусть и живёт подобно ему, иначе славное имя следует изъять обратно» [9, с. 129]. Очевидно, что принцип платоновских переименований состоит в том, что новое имя выступает инструментом обнаружения сущности персонажа, отсылающий к уровню его самосознания или к особенностям мышления той среды, в которой он существует. Поэтому присвоение Мошонковым самому себе имени Достоевский имеет то же самое типологическое значение, что и переименование старушки Кузьминишны – в Федератовну, а Ольги – в Москву.

Платонов недвусмысленно писал, что, приняв имя Достоевский, Мошонков актуализировал в себе те черты, которые отличали исторического Достоевского. Писатель воспроизводит эти черты в утрированном виде, но спорить с тем, что в образе Мошонкова-Достоевского даётся соответствие образу «известного писателя», не представляется возможным. К вопросу о соответствии Мошонкова-Достоевского образу исторического Достоевского в мы обратимся позже; пока отметим, что задуманное председателя волревкома переименование жителей Ханских Двориков «в целях самосовершенствования граждан» вполне отражает идейную направленность размышлений Достоевского о человеке.

В случае Мошонкова внимания требует не столько его переименование в Достоевского, сколько то, что это переименование вызывается событиями революции. С этой точки зрения образ Мошонкова-Достоевского совершенно удивителен. Как объяснить это переименование, если оно идёт в разрез с логикой отношений, в которые были включены, с одной стороны, исторический Достоевский, а с другой – большевистская революция. Ни для кого не было секретом, что Достоевский считал революционаризм беснованием и был последовательным его противником; что касается сторонников революции, то в их среде автор «Братьев Карамазовых» рассматривался не иначе, как мракобес. Можно допустить, что в переименовании Мошонкова Платонов стремился показать, как в сознании его персонажа преломилось представление, с одной стороны, о Достоевском, а с другой – о революции. В этом случае правильнее было бы связать Мошонкова-Достоевского не только и (в известной мере) не столько с историческим Достоевским, сколько с образом адепта писателя, испытавшего мощное воздействие его творчества. Иначе говоря, переименование в Достоевского есть попытка Мошонкова реализовать в своей деятельности идеи, создателем которых был (представлялся) Достоевский. Вероятно, Мошонков исходил из того, что революция обнажила скрытую реальность, описанную Достоевским в его романах; поэтому идеи писателя должны быть актуализированы в социальной деятельности современного человека.

Переименование Мошонкова в Достоевского предстаёт, на первый взгляд, чудачеством деревенского грамотея, поверхностно знакомого с культурой; между тем у Платонова дело обстоит иначе. Писатель отмечал, что Мошонков взялся за переустройство социальной жизни Ханских Двориков, знаком которого и стало его переименовании в Достоевского, предварительно накопив обширное культурное знание: «В доме Достоевского имелась библиотека книг, но он уже знал их наизусть, они его не утешали, и Достоевский думал лично сам» [9, с. 130]. То есть в образе Мошонкова-Достоевского Платонов показывает тип интеллигентного человека, а не малограмотного крестьянина. В правильности нашего заключения нетрудно убедиться, надо лишь соотнести особенности образа Мошонкова-Достоевского с типом сознания русского интеллигента Серебряного века, представленном в искусстве и философской мысли отечественного символизма.

Наиболее ярко этот тип (в интересующей нас плоскости) охарактеризовал Андрей Белый в работе «Настоящее и будущее русской литературы» (1909): «…Интеллигенция долго не хотела принять Достоевского. Достоевского с ней чёрт попутал: интеллигенция видела Достоевского в чёрном свете, а он – её. Чёрное оказалось между ними. / Но невероятный, не объяснимый никакою платформой и ныне уже свершившийся факт, а именно признание Достоевского – не показывает ли это признание, что мы и он – одно: …мы с ним, он среди нас, и что-то третье, живое между нами. Значит, и мы народны: так же глубоко мы народны, как глубоко народен Достоевский. <…>. Культ русской интеллигенции оформился ныне в молитвах о хлебе насущном для народа, форма этого культа претила Достоевскому: он называл этот культ "беснованием". Культ Достоевского оформился в проповеди православия: формулу этого культа русская интеллигенция определила как "мракобесие". Мракобесие столкнулось с беснованием – и неожиданно слилось, неожиданно встретилось в наших сердцах сокровенное, тайное этих форм: и тогда оказалось в глубине религиозного опыта, что мракобесие Достоевского – личина, что вовсе не православен он, что и он – о хлебе народном; беснование русской интеллигенции оказалось молитвой к дальнему. / Ныне не боимся мы беснования, как вовсе не устрашает нас уже сила мракобесия. …отрицая догматы православия, принимаем религиозные символы: отрицая догматы марксизма, принимаем символы преображения земли. / Так сомкнулись две линии в одну: русская литература с русской жизнью, слово с плотью. Но тут же мы поняли, что пересечение обеих линий – впереди, в будущем: мы поняли только то, что пересечение возможно…» [1, с. 353–354].

Образ Мошонкова-Достоевского настолько близок рассуждениям А. Белого об отношении русской интеллигенции к Достоевскому, что можно предполагать знакомство Платонова с его статьей. В Мошонкове-Достоевском Платонов показал соединение «мракобесия» Достоевского и «беснование» интеллигенции. Причём это соединение писатель дал в образе, отсылающем к чаемой А. Белым «народности» интеллигенции, – в образе начитанного крестьянина, который «думал лично сам». Самое поразительное, что переименование Мошонкова в Достоевского являет то самое смыкание «слова с плотью», которое А. Белый провидел в будущем – в эпоху радикальных социокультурных перемен.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994.

2. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30 т. Т. 14. Л., 1976.

3. Достоевский Ф.М. Записки из подполья // Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30 т. Т. 5. Л., 1973.

4. Достоевский Ф.М. <Записная книжка 1863–1864 гг.> //// Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30 т. Т. 20. Л.,1980.

5. Достоевский Ф.М. Письма 1832–1859 // Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30 т. Т. 28. Кн. 1. Л., 1983.

6. Достоевский Ф.М. Подросток // Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30 т. Т. 13. Л., 1976.

7. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание // Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30 т. Т. 6. Л., 1973.

8. Иванов В.И. Родное и вселенское. М., 1994.

9. Платонов А.П. Впрок. М., 1990.

10. Платонов А.П. Записные книжки: материалы к биографии. М., 2000.

11. Платонов А. Ноев ковчег (Каиново отродье) // Новый мир. 1993. №9.

12. Платонов А.П. Собрание сочинений в 3-х тт. Т. 2. М., 1985.

13. Платонов А.П. Сочинения. Т. 1: 1918–1927. Кн. вторая. М. 2004.

14. Платонов А. Счастливая Москва // Новый мир. 1991. №9.

15. Платонов А.П. Чутьё правды. М., 1990.

16. Семёнова С. Философские мотивы романа «Счастливая Москва» // «Страна философов» Андрея Платонова»: Проблемы творчества. Вып. 2. М., 1995.

17. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 т. Т. 2. М. 1986.

18. Щербаков А. Родство, сиротство, гражданство и одиночество в произведениях А. Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 2. М., 1995.

19. Яковлев Л. Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя) // http://dostoevskiy-lit.ru/dostoevskiy/kritika/yakovlev-prizraki-fobii-himery/iii-naedine-s-soboj.htm