Беседа Анатолия Корчуганова с Виктором Лихоносовым

(Из документального фильма «Сочувствие человеку». ГТРК «Алтай», 1999.)

А.К.: Гость Шукшинских чтений 1999 года – лауреат Государственной премии Виктор Иванович Лихоносов. К нам на Алтай он прилетел из Краснодара. Хотя с Сибирью связан прочными узами, ведь родился он в Сибири и начинал как писатель в Сибири. И вот он участник Шушкинских чтений. Виктор Иванович, как вы думаете, что заставляет такое количество людей каждый год приезжать в шукшинские места, которые не очень благоустроены и обихожены?

В.Л.: Я думаю, что русские люди всегда ждут и очень рады, когда он появляется – родной человек. Даже если говорить о политике: поддерживая какого-либо государственного деятеля, люди считают, что он им родной, а потом, случается, происходит какой-то обман.

А что касается писателей, то они, как и хорошие читатели, хорошо почувствовавшие Шукшина, Белова, Распутина, Рубцова – это родные русские люди для них. Писатели выразили все истинные чувства русского человека, его судьбу. Поэтому нет ничего удивительного. Может быть, некоторые на мероприятие приходят из любопытства, например, местные жители. Но ведь сколько приезжих?! Это приятное событие. Именно «деревенская проза» стала после войны первой, пробудившей в людях такие искренние родные чувства к родным писателям. Вот и все! Я так это объясняю!

Здесь не может быть никакой моды.  Если даже люди холодного характера, которые не обращают внимания на Шукшина, и то понимают, что Шукшин и другие писатели – это те люди в нашем искусстве, литературе, жизни, без которых нельзя обойтись и нельзя представить Россию. Если ты проходишь мимо таких писателей, тогда считай, что ты уже не русский. Это нечто определяющее характер русского человека или менталитет (хотя я не люблю это слово), поэтому я не удивляюсь количеству людей здесь.

А.К.: Судьба была милостива к вам. На литературном пути вы встретились с замечательными писателями: Ю.П. Казаковым, Ю.О. Домбровским. Когда читаешь ваши произведения, это ощущается…

В.Л.: У меня есть воспоминания о Домбровском под названием «Благодарю», и о Казакове я написал «Волшебные дни». Мне повезло, я жил там, работал в селе учителем, и ко мне милостиво отнеслись писатели. Потом стал ездить в Москву, печататься. Таким образом, вошел в их круг – и это очень важно. Это непросто – попасть в круг каких-то известных людей... У Казакова прекрасные музыкальные рассказы, я был счастлив, что с ним дружу. А Домбровский был какой-то гигант. Он был таким образованным, крупным человеком, который меня поражал и заставлял самому немного копаться в книгах. И я что-то читал, изучал… и древность в том числе. Домбровский был очень честным человеком. Я счастлив, что в самом начале своего пути они встретили меня хорошо и что я знал их.

А. К.: А ведь их требования, наверное, были очень высоки?

В.Л.: С одной стороны, они были строгими мастерами, но при этом делали для меня молодого поблажки. Хвалили, помогали, опекали меня. Но я считал, что они меня просто жалеют, особенно Казаков на первых порах. Хотя я не говорю, что они проталкивали мои работы, нет! Дело не в этом! Мне все казалось, что они меня жалеют, любят, как старшие, как мастера большие, а я провинциал. Но затем я понял, что это очень искренне. Я жалел, когда они ушли из жизни. Ведь это очень важно, потому что в самом начале пути нужно прикоснуться не просто через их книги, а именно уже при знакомстве с очень большими людьми. Хотя бы для того, чтобы испугаться, чтобы понять, что ты еще не дорос, что у тебя мало знаний, осознать, что ты являешься провинциалом в культуре и что тебе нужно подтянуться – это очень важно. Не нужно после знакомства считать себя выше, это ни к чему хорошему не приведет. И поэтому я с осторожностью с ними общался, несмотря на то, что они ко мне относились прекрасно, например, обращаясь на ты, выпивая вместе. А Домбровский вообще был простак в быту. Но я про себя знал, что я совершенно не дорос до них, и в знаниях в том числе.

А. К.: Вернемся в Сибирь. Поговорим немного о В. М. Шукшине. В 60-е годы не доводилось ли вам встречаться или слышать что-либо о нем в Москве?

В.Л.: Я работал учителем на Кубани, под станицей Варинековской. На окраине хутора стояла маленькая хатка, где была библиотека. Я как-то пришел туда, и мне сразу же попался журнал «Молодая гвардия». Там я прочел один из первых рассказов Шукшина с предисловием учителя и режиссера Ромма. Это было первое знакомство с Шукшиным. Потом прочитал его первые сборники. Затем он стал часто печататься. А потом я его один раз увидел в редакции «Нашего современника». Мы стояли в коридоре, курили, я его немного стеснялся. Затем поехали выступать на окраину Москвы. Выступала редакция журнала «Наш современник», а я нет. Затем я видел его всего один раз и то перед смертью в 1974 году. Тот год для него был самый триумфальный, он был на Кубани, на фестивале, потом заехал в Новороссийск и в Краснодар (я не помню, где я был). Он передавал мне привет. Вот и все! Вот и всё…

А так – только книги. Я помню, как читал его книги, как читал «До третьих петухов», как я впервые посмотрел по телевидению «Печки-лавочки» уже после его смерти. Я помню многие книги, где и как я их читал, и в каком состоянии я находился, и какое впечатление они на меня производили. Помню, как читал Бунина, Казакова, Паустовского. И как читал Шукшина. Как читал его роман о Степане Разине, который мне не нравился.

А.К.: А сейчас?

В.Л.: Я его больше не читал, не нравится он мне. Он большой писатель. Можно объективно оценивать, но читатель субъективно должен воспринимать. Это же для него пишется.

Всё время нужно думать: в какое время мы живем, в каком состоянии народ находится, какой разброд в душе. Даже у стойких людей душа покачнулась. И вот надо уже какие-то новые мотивы в таких случаях находить душой и поворачивать их посильнее. Нужно ведь подумать, что происходит. Можно подумать и так, что некоторые классики нашей русской литературы очень похожи народностью своей и человечностью на Шукшина, не будем называть фамилии. Но ведь много ли у нас мест таких на Руси? Не будем классиков вспоминать, это уже все известно, да? А вот у недавних советских писателей много ли таких мест для русской души? Только что, недавно умерших писателей? А если они где-то есть, и мы вот такого не устраиваем пиршества душевного, то в чем дело? Ведь дело не только в плохой идеологии, строгой, суровой или жестокой, какая она была, но почему так жизнь то писателя складывается, почему такое непризнание?! Сколько это еще может продолжаться, почему ж мы так своих не бережем? Причем мы постоянно об этом говорим: мы их не бережём. Ну в чем дело, а? Вы думаете, что Шолохова берегли? Нет, сами писатели, причем, не берегли. Спустя 15 лет после его смерти, мы можем сказать, что для памяти ничего не сделано, ни собраний, ни воспоминаний, ничего. Не знаем, как там дом стоит, как живут его дети...

А.К.: Зато гуляет клевета…

В.Л.: …а клевета для меня – это мертвое дело, потому что нужно знать природу художественного творчества и все! Нужно вспомнить шолоховские глаза, вспомнить наброски первые, в войну написанные «Они сражались за родину» – это все одна и та же рука!

А.К.: Вы как писатель не можете ошибиться.

В.Л.: Да они мне никогда не докажут ничего. Я сам вижу, читая мемуары, например, белогвардейские или газеты. Есть даже газетные страницы, несвойственные высокой прозе, т.е. он молодой был очень, на ходу учился, там всё видно, и огрехи видны, огрехи именно человека, который учился писать и пишет во всю. Ему было очень тяжело. Говорят, что его пригрела партия… Как пригрела? Сталин ему дом построил, а он потом все выплатил за дом. Но это ладно… Он ведь, чтобы спасти «Тихий Дон», сел писать «Поднятую целину». А четвертой части «Тихого Дона» еще не было, но он уже всё понимал. Хотя «Поднятая целина» была не сахар для нашего правительства, но всё же. У него очень сложная трагическая судьба. Это тоже Гришка Мелехов, только уже в поздней жизни. И многое другое можно сказать… Поэтому вся эта «клевета» – выдумка, так надо кому-то. И мы знаем, кто это делает.

И Солженицын очень агрессивно тоже этой темой занимался: писал предисловие клеветнической к книге о «Тихом Доне». Но Солженицын потерпел страшное поражение, написав «Красное колесо». Он не способен ничего такого написать. Главное в художественном произведении – это русские типы. Которые есть в «Тихом Доне», «Поднятой целине», в «Они сражались за родину». Я начинал читать, но не могу дочитать «Красное колесо», и как-то с сожалением об этом говорю. Я написал об этом, я ждал последние русские типы той России, которая погибла, а он, оказывается, не может писать. Он может писать только политические какие-то вещи, понимаете? Он потерпел поражение, как художник перед Шолоховым, которого так обвинял, которого ненавидел какое-то время, хотя я думаю, что в душе все понимал и «Тихий Дон» читал с удовольствием.

Шолохов – большой художник, великий художник, и «Тихий Дон» читали и будут читать. Это русский человек написал. Роман написал русский человек. Я никогда не скажу, что Шолохов не автор. Такое сочувствие к человеку в «Тихом Доне», такое описание удается только писателям наподобие Льва Толстого. Он ведь не политикой в «Тихом Доне» занимался. Шолохов сочувствовал трагедию человека и написал роман, а от этого растекаются и идеи различные. Нужно также учесть, в какое время он писал, и, конечно, всего Шолохов написать не мог.

А.К.: Вы написали роман-хронику «Наш маленький Париж». Он пронизан какой-то необыкновенной любовью. Вы здесь шли своей тропой, но и Шолохов уже как будто при написании присутствовал, и вообще, наверное, вся великая русская литература стояла за этим?

В.Л.: Прямо Шолохов на меня никак не повлиял, потому что мои мотивы как-то начались, вспыхнули иначе. Я не собирался писать какой-то огромный роман, раскапывать исторические пласты, которые и до этого показывали. А у меня как-то иначе всё родилось…

В Краснодар в 1956 году приехали из Парижа наши русские люди, казаки, и я с ними общался. Один в Ростове жил, приезжал к брату, и они на меня произвели впечатление русских людей, которые теряли Родину, которые жили там, среди эмигрантов, они видели весь цвет русских, цвет России. Я ведь еще и Бунина очень любил, я еще и переписывался о Бунине (Казаков навел – адрес дал) с русскими писателями, с друзьями Бунина из Парижа. И когда я получал оттуда письма, то, конечно, душа моя чувствовала, что я получаю письма из другой России. Это невозможно объяснить. Там ведь не было ничего такого, хотя один белый офицер, который мне писал, обвинял, конечно. Но это меньше на меня действовало, нежели письма Бориса Константиновича Зайцева, Георгия Викторовича Адамовича (этот поэт, когда-то дружил с Ахматовой, был самым известным критиком в эмиграции) и Леонида Федоровича Зурова. И вот оттуда шло такое дуновение старой России, это на меня действовало. Потом моя жена нашла старичка, бывшего приказчика и шапочного мастера, которому было тогда 87 лет. Когда он пришел ко мне в комнату, мы просидели с ним часов восемь! Он открыл мне какую-то сказку Екатеринодара. Это было таким поэтическим толчком, который в основе всякого замысла. У писателей, таких как я, замысел всегда зарождается с поэзии, какого-то волнения душевного, грёз даже. Мы всё больше общались: он мне много рассказывал, я все больше зачаровывался Екатеринодаром. Потом я пошел в архив, ходил по станицам и в городе я встречался с детьми бывших офицеров, которые уцелели. Уцелели благодаря тому, что уезжали работать на Север. Они уже были советские люди, работали, жили нормально, но они никому не были нужны, ни одному журналисту, ни одному писателю, никому! О них нельзя было говорить, да и не нужно, наверное, было говорить. Мне было жалко их. Не только потому, что о них не говорили, а потому, что одинокие почти все были. Милые, чудесные, которые любили свое старое, прошлое, отцов своих, дедушек, бабушек.

Они мне кое-что рассказывали, но им это было не очень легко, потому что некоторые боялись. Казаки особенно боялись, и по сей день еще, когда казачество стало возрождаться, у некоторых отцы и бабушки говорили: «Зачем вы надели черкески? Вас сейчас всех заметят, потом переловят и все…» Всё-таки оставался в них этот страх. А я ходил по станицам, ездил, расспрашивал. Были чудесные откровения, конечно. Главным образом, это то, что я и судьбу чувствовал, и характер, а для меня характер – это всё. Я влюблялся во многих людей, мне хотелось их запечатлеть. Насколько я сумел, я это сделал. Для меня это важно!

Я не писал, не переворачивал, не перечеркивал историю, как это было в то время, нет! Я взял всем известный фон и без всяких комментариев показал, как прошла жизнь человеческая. Я настаиваю, что я написал не о казаках, а о том, как проходит жизнь человеческая вот в такую трагическую пору.

В основе всегда, конечно, лежало поэтическое чувство. Это чувство, которое рождала моя душа. И горькое, и грустное, и высокое оно было. Вот так я начал писать «Наш маленький Париж». Я очень много сидел в архиве, много накопал, а вошло из этого немножко. Мне казалось, что вот-вот я доберусь до такого музыкального звука, что сразу же напишу роман. Я очень увлекался, когда находил «сок» в разговоре, ведь «сок» в произведении – очень важно, оно должно быть «сочным». Но главное – хотелось создать характер. А поскольку все-таки я жил при Брежневе и жил в Краснодаре, где меня 15 лет не печатали, то меня мотало как в вагоне человека мотает, когда быстро идет поезд и поворачивает где-то. Конечно, мне не из-за страха не удалось, а просто нервная, очевидно, жизнь была в какие-то периоды, и кое-что не получилось, и не до конца я написал так, как надо было, потому что писать об этом надо очень пронзительно. Нельзя просто почерпнуть оттуда факты типа «А мы знаем эту улицу». Нет, это не то. Произведение на такую горькую тему о людях, которые потерпели крушение в жизни, должно быть пронзительным. Ну, как смог, так написал.

Теперь я, конечно, кое-что усилил бы, но ничего бы не изменил! Там нет фальшивых слов, хотя я писал в СССР. Но я не собирался мстить советской власти, для меня главное было – запечатлеть этих людей правдиво: посочувствовать им, пожалеть, погоревать вообще о том, что случилось с нашим народом, с нашей Россией.

Я считаю, что царская Россия была одной из величайших держав в истории человечества. Это была прекрасная, дивная страна, которую оболгали и продолжают это делать. Схватятся, например, за какой-то голод и начинают везде говорить: «Вот она ваша Россия!» Нет! Это была замечательная страна, и к концу XX века, если бы ничего не случилось, если бы хребет не был переломан, то, конечно, о том, о чём мы думаем сейчас, мы бы не думали. Каковы были бы нравственные вопросы, этого я не знаю. Тут трудно сказать. Сломалось бы что-то или нет – не знаю. Но какие типы исчезли, какие могучие дубы исчезли в нашей стране… Просто мне жалко всё это! Оттого мой любимый рассказ Бунина – «Несрочная весна». Советую всем почитать. Там так оплакана эта великая страна!..

А.К.: Я, беседуя с вами, переживаю эти редкие минуты человеческого счастья. Хочу сказать (нисколько не лукавлю), что вы необыкновенно мужественный человек. Как вам удается держаться в этом состоянии? Что все-таки вас держит?

В.Л.: Мать, бабушка. Они мне поставили голос. Может, все-таки излишняя любовь к литературе была, вот она и держала. Потом круг людей, в который я попал. Это был, правда, круг сильных мужественных людей: Шукшин, Абрамов. Белов уже печатался, потом пришёл Распутин, он позже остальных пришёл. Вот мы как-то и держались друг друга. Одни были уже очень большие писатели, другие – поменьше. Но это были люди одного ряда. Это всё были честные, порядочные люди, которым тоже нужно было кормить семью. Но они никогда хвостом не виляли. Никогда!

Я просто жил тем, что я люблю. Вот и все. Да, меня в Краснодаре не печатали 15 лет, но зато меня Москва печатала, потому что не посмели бы меня не печатать. Я был уже более-менее известный. А тот круг друзей никогда бы не дал в обиду. Поэтому были нервные срывы, может быть, обиды… Потому что живешь как кулик на болоте – всегда один. Но главное всё-таки то, что никакого мужества не надо было (мне, по крайней мере). Делал то, что любил. Писал только о том, что мне нравилось. То, к чему душа не лежала (например, газета «Правда» мне всё время предлагала очерки писать), я и не писал! Я мало написал, очень мало, потому что писал только о том, что люблю.

А.К.: Как чудно говорят ваши герои: это смесь украинского, русского и, Бог знает, еще каких языков Северного Кавказа.

В.Л.: Там только намек, что это на Кубани. Я буквально же не пишу на украинском! Там только маленький намек, потому что литература в России должна быть только на русском.

А.К.: Ваш сибирский «чалдонский говор» вступал в какие-то противоречия, когда вы оказались на Кубани? Там же совсем люди иначе говорят.

В.Л.: Я как-то легко перенимаю интонации, слова. Думаю, что языки давались бы мне легко, но я только один французский сам изучал. И поэтому мне не представлялось трудным читать тексты, если они написаны на малороссийском, украинском языках. А кроме того, у меня матушка из Воронежской губернии и бабушка. Они переехали от голода и «забалакали» в Воронежской губернии. Вот в селе Елизаветино, там балакали по-хохлацки. Кроме того, мне прислал из Чернигова (мой однофамилец) письмо лет 15 назад. Он объяснил мне, откуда наша фамилия «Лихоносов». Не от носа, нет. Лихо несли люди, то есть тяжело было, и они бежали куда-то туда, под Воронеж. Лихо как тягость, как беда, как горе, понимаете? Поэтому все это было нетрудно, но ведь главное не в этом. Главное – чувствовать характер человека, судьбу его. Хотя украинский язык образнее даже нашего, очень образный.

А кроме того, в то время мало кто на Кубани говорил на малороссийском. Может, где-то в хатах, которых я не знал, но в обществе, в станицах – нет, тем более в школах, это прошло. Атаман (Громов) – может, но я с ним разговариваю на равных. Он иногда дурачится, а так – на русском говорит. Дело не в этом, конечно. Язык важен. Я писал на русском, но это не главное. Нужно почувствовать то, что ты чувствуешь утром. Я говорю о тонкостях. Какие иногда открываются человеку утром невысказанные слова. И он все-таки не сможет это высказать. Но подойдет он так после сна к окну, и только он один знает, как почувствовал этот мир и самого себя в нем, или судьбу свою, или детей своих. Вот такое, когда почувствуешь, тему и характер, тогда будешь писать, но и тогда ещё может постигнуть неудача. Вот наши писатели, в том числе Шукшин, Распутин, Белов и другие, вот они – такие.

Последние два рассказа Распутина – «Изба» и «На родине» – как раз подчеркивают, какая тонкая душа в чувстве… Всегда кто-нибудь в литературе появляется, у нас в России по-другому не может быть. У нас рождается нужда в большом великом русском писателе. Народ так много пережил, что он, сам того не замечая, вытолкнет из своей среды писателя, который всё о народе расскажет. Так было и так будет! Ничего случайного не произошло. Ребята, жившие в деревнях, – их учили простые учителя. Потом они учились в простых университетах. И какие они стали, какими замечательными большими писателями и еще что будет…

Будем надеяться, что появится мальчик, который потом будет великим мужем литературы. Всё, что происходит, не может быть на том уровне, когда на прилавках продают все эти детективы, примитивные романы, грязь. Это не для нас. Это для тех, кто книги не любит читать. А кто любит читать, тот ждет родного писателя.