Отрывок из повести «На Юге всегда холодно»

Я перебросил себя с одной стороны улицы на другую, зная, что там живёт Дима. Тот самый Дима, что не так давно вернулся с Донбасса – мой знакомый пошёл туда добровольцем ещё в самом начале конфликта.

Я пошёл туда наугад – он с семьёй часто переезжал с одного места на другое. Потому Иван Кузнецов не был уверен в том, что сможет встретить там бывшего одноклассника.

Вообще, Дима был одним из немногих людей в этом городе, что приехал с севера. Объяснение этому переезду найти очень просто: у него вся семья состояла из военных - и дед, и отец. Мать Димы, по его же собственным рассказам, вечно пыталась в чём-то убедить отца, но тот был вечно непреклонен. Кричал, командовал и требовал – впрочем, как настоящий военный. Его мать забывала порою, за кого вышла замуж. Они часто ссорились, а уравнителем их отношений был отец его отца – проще говоря – дед.

Это крупный, коренастый, с огромными ладонями человек. И этими огромными ладонями, за несколько лет жизни на Юге, он отстроил пару балаганов, обустроил огород и починил в доме примерно всё, что можно было починить, а вечерами – я и сам видел это – он выходил на скромный двор и начинал что-то записывать в блокнот, с которым почти не расставался.

Дима говорил, что дед пишет стихотворения, но никому не даёт читать. Каждый член семьи видел блокнот только в его огромных ладонях. Видела его произведения, кажется, только жена – проще говоря – бабушка Димы, но теперь молчит и она.   

Наверное, у моего одноклассника не было другого пути, кроме как последовать за своим отцом и дедом. В военных семьях традиции обычно крайне крепки. И Дима – лишнее тому подтверждение.

За первые тринадцать лет своей жизни он побывал в шести городах, начав жизнь во Владивостоке и продолжая её здесь, на Юге. Однако с этого времени семья Герасимовых надолго осела в нашем городе: отец служит в военной части, мать работает, кажется, бухгалтером, а дед занимается домашними делами, всё чаще выходя во двор.   

Они жили в доме рядом с маленькой речкой, что текла параллельно хатам, которые выстроились перед ней в одну длинную шеренгу. Вода летом здесь всё время была грязной и илистой. Только зимой можно было рассмотреть чуть мутноватую гладь, по бокам огороженную бетонными стенами, и даже маленьких рыб, которых можно заметить лишь случайно. Однако летом единственным живым существом здесь становились крупные лягушки, что набирали в свою грудь как можно больше воздуха, чтобы их голоса были слышны за несколько десятков метров до реки, в которую Иван Кузнецов и Дима, я уверен в этом, входили дважды.  

В своём детстве мне приходилось много времени проводить на этой речке. Единственным её отличием тогда было лишь то, что над водой здесь висела гряда огромных ив, которая кидала тень на иловую и мельчавшую реку. Теперь их нет. Однако тень от них не пропала. Всё так же темно и солнце всё так же боится сюда проникать.

Я свернул на каменистую улицу, по которой ездили машины, шатаясь из одной стороны в другую. Люди же, уверенно проходя через мелкие камни и песок, спотыкались на голышах, что появлялись из ниоткуда.

Но я вновь ловлю себя. Мне не верилось, что сегодня удастся встретиться с Димой. Я свернул сюда исключительно потому, что захотелось хоть немного продлить слишком короткий поход до магазина. Улица была пустой, и только звуки машин вдалеке перебивали тёмные крики зелёных лягушек.

Я увидел дом Герасимовых, который был скрыт несколькими деревьями, а рядом с ним - песчаный пустырь, на котором когда-то стояла хата наших родственников. Сейчас мне и фамилии их не вспомнить, но деревья стояли всё те же. Кажется, это была уже оборванная в этом году вишня - на земле вокруг неё лежали гниющие ягоды. За ней показался длинный серый забор, который пестрел разнообразными узорами. Я ловил себя и уже готовился проходить мимо их дома, но последняя зелёная преграда раскрыла передо мной маленькую лавочку, на которой в чёрной майке с книгой сидел Дима.

Он ворошил страницы крупной ладонью с вечно изодранными мозолями, кожу с которых Дима любезно отрывал и выкидывал за ненадобностью. В этих постоянных движениях его ободранных пальцев и был весь характер моего знакомого. Он глядел на всё совершенно спокойным взглядом. Однако внутри что-то словно стаскивало с его хрупких костей жирное мясо, а он, машинально и монотонно, оттаскивал кожу с собственных рук всё больше и больше.

Дима совершал это каждый день. У него, кажется, и живого места не осталось на доставшихся от деда ладонях, но он, сам не отдавая себя отчёта, продолжал это совершать.

Его я мог узнать только по этому движению рук. Он отложил толстую книжку и посмотрел на меня, как смотрят в ванильных киносериалах - медленно и задумчиво. Кажется, военный меня было не узнал, поэтому я побрёл по песку и камням прямо к нему.

- Дима? Дима Герасимов? – он лишь чуть привстал и продолжил задумчиво смотреть, - это я, если что, Ваня Кузнецов.

- Точно, - бросил он улыбку и вперил глаза в остаток серой лавочки, - я думал, ты это или не ты. Чёрт, как же я, как же я сразу не вспомнил.

Глаза Димы засветились, словно он впервые увидел человека. Военный улыбнулся ещё шире и протянул мне свою ободранную руку. Я пожал её и вновь удивился сухости, словно дотронулся не до его руки, а до выжженного солнцем афганского песка.

Впрочем, это начало вызывать у меня удивление с первого дня появления в Димы нашем классе. Он уже тогда обдирал ладони и уже тогда загадочно светил глазами. Это лишь в очередной раз подтверждает тезис о том, что сегодня тот же день, что был вчера. И тот же день, что был двенадцать лет назад.

- Присаживайся, - сказал он, отодвигая со скамьи книгу.

- Что читаешь? – не найдя лучшего способа продолжить диалог, спросил я.

- Это? А, это «Идиот». Ты же читал его наверняка.

Конечно, я читал «Идиота». И читал примерно всего Достоевского. По крайней мере, то, что следует у него читать. Достаточно символично, что сейчас при нём была именно эта книга.

- Конечно, - чуть стесняясь, проговорил я.

Мне казалось, что на этом мой багаж вопросов к человеку, которого Иван Кузнецов не видел больше пяти лет, закончился. Однако он, к моей радости, сам спросил меня:

- Ты давно здесь? Всё так же в Москве?

Да, Дима, я всё так же в Москве. Я рассказал ему многое из того, что на этих страницах было ранее, поэтому опущу некоторую часть.

Во время моего рассказа он непременно смотрел мне в глаза. Только туда. Даже когда я пытался намеренно отклониться от него, то всё одно продолжал чувствовать его тяжёлый взгляд. Я пытался найти хоть какую-то вещь, чтобы зациклиться на ней, но по итогу продолжал лишь бесцельно бродить глазами по тёмной улице, пыль которой придавливала пасмурная погода.

Во дворе, что был сзади нас с ним, послышались тихие шаги и радостный лай овчарки. Я чуть подпрыгнул от неожиданности, а Дима отчего-то громко засмеялся. Его всегда смешила моя странная боязнь собак.

Услышав смех, из-за серого забора появилась круглая голова его деда, который поздоровался с нами обоими, будто впервые за сегодняшний день увидел собственного внука.

- Здравствуйте, - забыв его отчество, проговорил я.

- Это Ваня, если помнишь, - сказал Дима.

- Ты думаешь, что у меня с головой совсем плохо? Конечно, помню его. Учился с тобой в классе, - армейским тоном, в котором читалась насмешка, отвечал дед, - Дим, зайдёшь потом? Надо фото отобрать.

- Зайду.

- Хорошо, - сказала ему летающая над забором голова старика и упорхнула в неизвестном направлении.

- А что за фото?

- Он видит не очень хорошо, вот я и помогаю его старые фотоальбомы сортировать. Там они с бабушкой ещё, даже меня можно найти.

- Главное, что тебя можно, - ответил я, чуть ухмыльнувшись.

- Да нет, не главное совсем. Даже наоборот – на их фото куда лучше глядеть. Старые, старинные. В них есть что-то от тех времён, которые я никогда не увижу.

- Никто не увидит, к сожалению.

- А вот они – видели. Старый и ворчащий дед, но мне его истории нравятся вполне.

- Это традиция какая-то, что ли.

- Вот, в том-то и дело, что традиция в них есть. Даже в их фотографиях больше традиций, чем во всём сегодня.

И в этом он был совершенно прав. Мы ненадолго замолчали. Я вымерял в своей голове расстояние до следующей фразы, но она уходила всё дальше. Дима всегда отдавал должное традициям – семейным, государственным – в школе мы много говорили об этом. Даже спорили. И только сейчас я стал, кажется, его понимать. В традициях для него была сама история. А в истории – связь с прошлым. Нет дороже воспоминаний для человека, чем те, что были до него. Он чувствует причастность к ним, ведь без должного чувства истории человеку не стать человеком. Дима не обрубал историю на себе – она началась для него очень давно. Иван Кузнецов долго не мог понять – банальные истины всегда даются с большим трудом.  

- Слышал, ты недавно из ДНР приехал, - резко спросил Иван Кузнецов и неожиданно для себя посмотрел на него. Впервые я смог рассмотреть его вблизи: кажется, что всё осталось прежним – и короткая причёска, и руки, и даже взгляд всё тот же, однако нечто в нём изменилось. Я толком не мог объяснить себе это, но передо мной сидел другой человек. Он перебрасывал в руках тяжёлую книгу Достоевского с такой же лёгкостью, как дети кидают друг другу спущенный мяч. Теперь и Дима убрал взгляд. 

- Да, приехал, - проговорил он.      

- И? – ожидая продолжения, спросил я.

- Мне бы не очень хотелось об этом рассказывать, но…

- Если не хочешь, то я тебя не заставляю, в принципе.

- Но скажу так: повторяется всё то, что не было выстрадано и до конца искуплено. Я слабый, Вань. Давно говорил тебе об этом. Кажется, я там отдал слишком много, и недостаточно.

Дима одним движением собственной мысли подметил в себе то, что я не мог рассмотреть со стороны. Неведомая слабость появилась в этом сильном человека.

- Я видел слишком много для себя, но в разы меньше, чем мой отец или дед, - он сделал небольшую паузу, - знаешь, всех нас слишком легко сломать, поэтому я собираюсь туда ещё раз. Может, чуть попозже. Это как закалка, понимаешь?   

- Закалка войной?

- Наше поколение только это и исправит.

- Ты уверен в этом?

- Конечно нет. Разве я могу быть уверенным? Это, чёрт возьми, война, Ваня. Там всё закаляется. 

- А как же, я не знаю, мир?

- Мир есть везде. И там, где война, он обязательно должен быть. И если люди сверху их этот мир отдадут кому-то другому, то я не знаю, что за ублюдки сидят в этих кабинетах, - Дима взял театральную паузу и вновь начал перекидывать томик Достоевского из стороны в сторону, - но я тебе так скажу: пока есть человек, то мира не будет нигде. Мы все тут в состоянии войны. 

- Так ведь всегда было.

- У нас – точно всегда. Даже сейчас. Мы ведь и живём хорошо…- Дима снова осёкся, - мы, в смысле, русские.

- Я понимаю, - кивая, ответил Иван Кузнецов. 

- Мы ведь живём хорошо только тогда, когда есть ради чего жить. Война – не моя цель. И не наша общая цель. Но человек, знаешь, от радости стареет. Вот и я был рад по-настоящему увидеть жизнь. Она – вот там. И вот здесь немного.

- Немного?

- Больше, чем у других.

Я замолчал и вновь почувствовал на себе тяжёлый взгляд военного. Мы говорили недолго. Иван Кузнецов взял свой телефон и посмотрел на время – было 19:25. День близился к концу, как и наша с Герасимовым встреча.

Встав со скамейки, я пожал ему руку и, под крики его деда из окна, отправился в долгий путь домой, а одноклассника оставил один на один с Фёдором Михайловичем. 

Почему путь был долгим? Потому что наполнен идиотскими мыслями. Передо мной стали возникать военные образы, рассказы деда о том, как тяжко им было в детстве. А нам? А нам сейчас хорошо, ибо живём на телесах тех, кто жил плохо. Кажется, единственный алтарь каких-то традиций – это семья Герасимовых. Мать, отец военный, связь поколений. Может, связь и с перебоями, но она таки есть. Сейчас она уходит всё дальше. Теперь даже “Е” не ловит.

Потом мне почему-то захотелось думать, что на тот пустырь возле дома Герасимовых, где был дом моих родственников, упала ядерная бомба. Но я перестал бояться, я полюбил её. Мы люди все свободомыслящие, а почему-то боимся, что кто-то прилетит и скинет на нас эту бомбу. А сделают это такие же, как и мы, свободомыслящие люди.

Но пока мы сами подрываем, в целом, всё, что осталось. Теперь у моих воспоминаний украли даже тот пустырь, где я когда-то бегал, когда не дорос до мысли о том, что война – это мир. Вернее, что быть готовым к войне – значит, быть готовым к миру. В глубоком детстве, когда не существовало времени прошлого; было только настоящее и будущее.

Чем старше – тем глубже во временную дыру, появляющуюся вместе с такими пустырями, которые всё ещё дороже, чем шикарные огни мегаполиса. Даже огни ядерной бомбы не сияют ярче. Ведь в детстве всё казалось другим: и старый бабушкин дом, где не было изъянов, и длинный, похожий на футбольное поле, огород, и даже люди, в которых никто ещё не успел разочароваться.

Затем же следует стадия осознания недостатков, чуть позже, может, ненависть к родному месту. И только потом принятие. Впоследствии возникает два варианта: покинуть город навсегда либо остаться с ним.

И для писателя такого вопроса не стоит, ведь сейчас прошло время слепого восхваления. Задача художника – спрятать хвалу так глубоко, чтобы этого никогда и видно не было. Свои чувства он должен скрывать в строчках, ведь и без того ясно, что невозможно не любить, хоть в глубине души, то место что отдало тебе часть собственную.

Но года – хуже бульдозера. А хорошие воспоминания – хуже разочарованных слёз. Нам всё кажется, что вот-вот вырастет сброшенный бешенным производством дом, где ты жил и рос, но недаром говорят, что на юге всегда холодно. И с каждым годом холод снесённых домов, отбрасывающих тень на бестелесные постройки маленького города, всё гуще и гуще.

Тут, кажется, нечему петь баллады, но я пою. И в этом южном холоде вновь скрываюсь от людей и посторонних глаз в тех местах, куда даже самые невинные взгляды проникнуть не могут.   

^{Илл.: Федор Богородский "Осень в Донбассе"}