Знание – сила, поэтому продолжаем наши размышления о НЕМХАТе и спектакле-КОТЛЕТЕ.

Мы остановились на том, что оценка британской The Guardian, использовалась НЕМХАТОМ как «медаль за заслуги» для продвижения спектакля ЛАВР. Сейчас нам очень важно понять, что в русской высокой (то есть национальной) культуре не было до XXI века такой формулы как «православный роман» или «православный театр», а тем более не было «духовного театра» и «духовной сцены». Вот в Европе да, был такой жанр как «католический роман» (Ж. Бернанос, Ф. Мориак, Г.Грин и др.). А у нас – ни-ни.

Православие и Пушкин. Православие и Достоевский. Православие и актеры. Православие и «Мастер и Маргарита».

Все дело в этом замечательном союзе И – который целомудренно и соединяет, и решительно разделяет одновременно. И указывает на то, что между православием И писателем, артистом, режиссером отношения могут быть самыми разными. Союз предупреждает и требует осторожного внимания.

Я не случайно назвала Достоевского и Булгакова (хотя их произведения и их мировоззрение не из одного ряда), – назвала потому, что худойрук Бояков полюбил нынче выстраивать религиозные ряды. Помню, как во время «Екатеринбургского пульса» (организации концепции развития всей культуры города) в один культурный ряд, через запятую, у него попал частный театр, Ельцин-центр и царственные мученики. Нынче у него он такой: Достоевский с «Братьями Карамазовыми» (по подсказке The Guardian), «Мастер и Маргарита» и «великий роман Водолазкина».

Кажется, самого Водолазкина спектакль НЕМХАТа тоже сильно распалил, так как он теперь уже уверен, что писал юродский роман, и авторская позиция в нем – тоже юродская.
Но, как всё на нашей земле и в нашей истории – юродство тоже бывает Христа ради, а бывает себя ради. То, что роман ЛАВР написан себя-ради, это понятно, как понятно и то, что он обрастает версиями-смыслами, которых автор и не закладывал. Но когда в руках «себя ради юродивого» оказывается огромный театр и огромные материальные ресурсы, то конечно, масштаб проблемы совершенно меняется.

Что же зрители увидели в «Лавре» нережиссера Боякова?

Большинство публики, судя по всему, увидели то, что предварительно заложил сам театр и Бояков в их головы массированной пиар-кампанией (интервью, реклама, ролики, релизы, объяснения, информация в сетях, афиши).

А заложили они вот что.

Премьера Лавра ими самими («командой») заранее была названа «исторической» (не бывало, де, такого в истории русского театра и всё тут!). Перед нами усиленное повторение всего набора определений, отвечающих за новизну: «первый религиозный роман», «первая постановка», «впервые» в русском театре, «исторический», «невероятный», «сложнейший» спектакль. И далее: «мы на острие актуальности», только мы единственные «даем национальную повестку», «мы совершили квантовый скачок», только мы можем себе позволить «невероятный уровень» (технический).

А можно ещё и так воздействовать на публику. Корреспондент «Комсомолки» задает вопрос:

- Вы не думаете, что МХАТ НАЗОВУТ ПРАВОСЛАВНЫМ после премьеры?

Далее не дается худымруком прямого ответа. Вопрос обойден молчанием. Ответ будет где-то рядом. Но сам вопрос остается в памяти, сам вопрос закладывает в головы читателя и уже содержит положительный ответ, которого так жаждет русское общество: Да, да, да! – звенит в голове у читателя! Наш, православный, свой, родной с историей о «положительно-прекрасном человеке» (Достоевским снова пригодился, так как его слова размещены в информационных материалах о ЛАВРЕ).

Да – единственный. Да – только «Я и моя команда» (вспоминается Тимур и его команда) способны это сегодня сделать, – тихо вторит Бояков.

Всюду, всюду ставятся слова-метки…

Идет охота на публику. Идет охота.

Выставлены «красные флажки» – определено «пространство восприятия», работают новые технологии не только на сцене, но и в публичном пространстве.

ТАК создается корпоративное мнение. И вот уже посетители вип-премьеры согласно кивают. «Высокий, умный, интеллигентный спектакль» – высказывается писатель Алексей Варламов, и о «каких-то» важных «смыслах и мыслях» говорит телеведущая Екатерина Шугаева. Но ни одного доказательства «ума» и «интеллигентности», конечно, не приводится. Как ни один смысл не называется. Зачем напрягаться? Бояков ведь давно всё всем объяснил!

Но заложниками корпоративного мнения могут оказаться и счастливые смертные – православные. Православные смотрят спектакль и вкладывают в него себя – как Анна Каренина у Толстого в роман, который читала. И тут работает простой психологический закон – мы видим то, что УЖЕ содержит наш внутренний душевно-культурный опыт, его доминанты. А потому и узрели некоторые православные «гармонию надмирного пространства»: «Спасибо всем, кто трудился над этим замечательным действом, эстетически великолепным, не превращённом в лубок и не погрязшем в скучном морализаторстве на религиозную тему» (надеюсь, что этот текст сочинили не в пресс-службе НЕМХАТа).

И вот уже за «приобщение» к «Лавру» (за чечевичную похлебку) готовы терпеть сценическое причащение?!

Свою целевую аудиторию, которая понесет дальше миф о «православном» спектакле, худойрук называет прямо: «…Слушатели радио «Вера», зрители телеканала «Спас», мои родственники, поклонники Водолазкина, интеллигентные зрители-любители постмодернизма, а это роман постмодернистский абсолютно по всем формальным характеристикам, и при этом – суперконсервативно-традиционалистский. Нет, спектакль не для кого-то конкретно, он для всех. Он для тех, кто знает: театр может дать какой-то урок, возможность промониторить себя – на каком этапе жизни я сейчас нахожусь?».

В этой речёвке есть всё, чтобы зацепить разные социокультурные группы. Широко раскинуты сети ловца душ. Необыкновенно широк охват – от постмодернистов до консерваторов. Он умеет угодить всем своим спектаклем-котлетой! Да и сам спектакль преподноситься чуть ли не как лакмусовая бумажка духовности каждого из нас. Так сказать, спектакль-тест на «тела духовности»!

А мне весь этот постмодернистки#супер#консервативно#традиционалисткий монстр попросту напомнил, как Леонид Андреев рисовал более ста лет тому назад голову человека о двух лицах – Христа и Иуды одновременно.

Сколько не стараюсь, но никакого подвига первооткрывателя у НЕМХАТа не нахожу, кроме как усугубления в расчесывании «старых ран» прежних интеллигентских ересей.

Итак, мы слышим, что никогда, мол, в русском театре, до явления в нём Боякова (его не назвали еще великим русским режиссером? Нет?), – до появления Боякова не было в России такого инновационного спектакля, сочетающего «подлинную религиозность» с новейшей «невероятной» технологичностью. Православие и современность наконец-то встретятся на сцене! Православные, наконец-то (сколько веков страдали!) получили «свой» театр, а то ютились всё где-то без всякого театра по храмам, да по соборам. Православные и «активные миряне» наконец-то поймут, что православие и современное искусство не антагонисты, а могут работать в полнейшей симфонии. И наступит у нас всеобщее счастье! И Бояков будет формировать нам культурную, национальную и государственную повестку… Только мы хорошо помним, ЧЕМ закончилось это формирование в 1917 году.

«Симфония» от Боякова явилась в таком обличье: «оттолкнулись» от иконостаса. Это и славно – ничего придумывать не надо. Но это и символично: ведь Бояков еще в 2016 году «предсказал», что появится «поколение православных семиотических бойцов». А тут – такая семиотика! Ведь иконостас есть преграда, отделяющая алтарную священную часть от остального церковного пространства…Об иконостасе знает каждый. А если не знает – худойрук просветит: «Действительно и иконостас, и особенно средневековые иконы, клейма — они рисовались в жанре буквально, если использовать сегодняшний язык — это комиксы. Это такой набор сюжетов, картинок, которые люди, надо понимать, что сколько было процентов, знающих грамоту — очень немного. И поэтому люди по этим картинкам мыслили свою жизнь».

В общем в ПЕРЕВОДЕ НА СОВРЕМЕННОСТЬ все будет выглядеть так: иконостас адаптируется под технологичную панель для демонстрации комиксов из разных эпох. Житие как литературный жанр прямо переносится на спектакль (спектакль-житие – это же круто!). Артистов одевает в модную дизайнерскую одежду – дорогие костюмы и дорогое «средневековье» (я так поняла, что «средневековье» представляли мужики в вязаных свитерах и с клочными бородами). На сцене ИМИТИРУЮТ церковные обряды: ПОКАЯНИЕ, ИСПОВЕДЬ происходит вслух, на сцене, ПУБЛИЧНО (исповедь о ночных полюциях, например). До такого, что исповедь могла быть публичной, даже большевики не додумались. Впрочем, комсомольские публичные клятвы и раскаяния – это и была, очевидна, форма той самой «публичной исповеди», которую представили нам как «новую форму» в НЕМХАТе. А уж имитация ПРИЧАЩЕНИЯ на сцене (то есть самого сакрального центра литургии, сочетования с Господом Иисусом Христом) – имитация причащения это, на мой взгляд, ничуть не лучше, чем пролетарские туалеты в алтаре. Имитируются священнические одежды, имитируется (или берутся подлинные?) монашеская схима… Монах в схиме – в этом же пространстве девушка с сигареткой. И тут же главный герой совершенно обнажен, и тут же интимная сцена между мужем и женой…Всё в куче. Все в куче… Секс и сияние  одном сценическом пространстве (в церковном обряде охраняется тайна исповеди и уважение к образу Божию в человеке).

В НЕМХАТе можно всё…Но то, что даже описывается в книге не имеет такой силы воздействия, как в театре, придающем объем слову, жесту, позе.

…И выбегают на поклоны священники, старцы… И скачет рядом с ними в плясе народ-хоровод, в ритмах, противоположных церковному пению. Спектакль о юродстве и старчестве как итоге жизни – о крайней степени аскетизма – играется с небывалой жирной роскошью в мильённых декорациях!

Какую наглую подмену производит Бояков: он попросту СТИРАЕТ границу между настоящим сакральным пространством литургии и театральной сценой!

Он объявляет, что надо «относиться к пространству театра как к сакральному месту, которое требует жертв и служения».

Грех мысли убеждает нас, что театр может быть сакральным местом!

Лжет.

Грех мысли убеждает нас, что худойрук и актеры служат, как служит священство.

Лжет.

Ньюправославный Бояков продемонстрировал нам этапы искушения и греха: сначала появляется помысел о ЛАВРЕ, потом втягиваются в работу актеры и все, кто делает спектакль, многие из которых просто могут не знать всей картины целиком, потом происходит услаждение избранностью, особенностью (только мы, никто кроме нас нигде и никогда!), потом происходит пленение (усиленная работы, экстаз творчества), далее разжжение переходит на телесный уровень (физическое мизансценирование, добавление сильных аффектов музыки, света, экранов, гаджетов, видеоряда), наконец происходит долгожданное падение (сама премьера), и совращение публики (многих других), которое готовилось заранее и описано мной выше. Ну и потом всеобщее торжество по поводу совместного греха: Мы это сделали! Ну да. Наделали. Православный, конечно, свист на поклонах поставил жирную точку…

Я специально описала так – один и тот же творческий процесс имеет совершенно разные внутренние состояния в «православном» театре (и православном самоощущении) и в «просто» театре.

Православный театр попросту строго говоря не возможен. Не надо нам литургию представлять на сцене. Не нужны нам ряженые священники. Не нужна нам фальшивая симфония сакрального и сценического.

Этого не должно быть никогда, потому что должно что-то оставаться в нашем мире на своем месте, стоять вечным столпом, как столпники и святые стояли в вере.

Православный театр не нужен. Нужен живой русский театр, который так хорошо знал когда-то о своих границах в размышлении о природе человеке и не переступал опасную черту, нагло пытаясь спектакль сделать двойником литургии, а пространство сцены – двойником церковного.

Источник

^{На илл.: заглавный герой в схиме, Д. Певцов.}