Часть 2

Ещё одним доводом в пользу того, что в образе Мошонкова-Достоевского Платонов вывел тип русского интеллигента, придерживавшегося круга символистских идей, тесно связанного с осмыслением художественного опыта Достоевского, является сцена дележа скота граждан Ханских Двориков, предпринятого председателем волревкома. В этой сцене можно обнаружить реминисценцию из романа «Преступление и наказание»; следует заметить, что сцена дележа нацелена писателем как на адептов Достоевского, так и на автора романа.

Мошонсков-Достоевский призвал жителей Ханских Двориков разделить скот между собой, эта мера была вызвана желанием скорейшего устроения социализма, о котором председатель волревкома до встречи с Двановым и Копёнкиным имел, на первый взгляд, специфическое представление. В соответствии с этим представлением Мошонков-Достоевский и начал строительство социализма с дележа деревенской скотины. Подчиняясь распоряжению председателя волревкома, граждане Ханских Двориков делят скот, пока не появляется деревенский мужик, прозванный односельчанами Недоделанным. Он заявляет, что от дележа скота крестьянам станет только хуже: «…Я вот по-дурацки спрошу: а чего будет делать, к примеру, Петька Рыжов с моим рысаком? У него же весь корм в соломенной крыше, на усадьбе жердины в запасе нету, а в пузе полкартошки парится с третьего дня. А во-вторых, ты не обижайся, Фёдор Михалыч, – твоё дело революция, нам известно, – а во-вторых, как потом с приплодом быть? Теперча мы бедняки: стало быть, лошадные для нас сосунов будут жеребить? А ну-ка спроси, Фёдор Михалыч, похотят ли бедняки-лошадники жеребят и тёлок нам питать?

Народ окаменел от такого здравого смысла.

Недоделанный учёл молчание и продолжал:

– По-моему, годов через пять выше куры скота ни у кого не будет. Кому ж охота маток телить для соседа? Да и нынешний-то скот, не доживя веку, подохнет. У того же Петьки мой рысак первым ляжет – человек сроду лошадь не видал, а кроме кольев, у него кормов нету! Ты вот утешь меня, Фёдор Михалыч, – только обиды в себе на меня не томи!

Достоевский его сразу утешил:

– Верно, Недоделанный, ни к чему делёж!» [9, с. 134–135].

Нетрудно увидеть, что диалог Недоделанного и Мошонкова-Достоевского отражает мотивную структуру данной Достоевским в «Преступлении…» дискуссии Петра Петровича Лужина и Родиона Раскольникова по вопросу о собственности. Недоделанный в общих чертах воспроизводит теорию «целого кафтана» Лужина, являющуюся перифразом концепции «разумного эгоизма». Так, Лужин проповедовал: «…мне, например, до сих пор говорили: "возлюби", и я возлюблял, то что из того выходило? – продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, – выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: "Пойдёшь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь". Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нём и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния. Мысль простая, но, к несчастию, слишком долго не приходившая, заслонённая восторженностью и мечтательностию, а казалось бы, немного надо остроумия, чтобы догадаться…» [7, с. 54].

Косвенным подтверждением того, что образ Недоделанного является отсылкой к Достоевскому, выступает типологическая характеристика этого образа. Недоделанный открывает ряд персонажей одного и того же типа, который Платонов сформировал в результате осмысления ключевого для творчества Достоевского образа – образа Подпольного парадоксалиста. В своё время будет показано, что образ вневойсковика Комягина, одного из основных персонажей «Счастливой Москвы», несёт специфические черты героя «Записок из подполья». Между тем очевидно, что образ Комягина типологически дублирует образ Недоделанного.

Платонов писал о нём следующее: «Достоевский знал этого крестьянина: старый дезертир. Он в малолетстве прибыл откуда-то без справки и документа – и не мог быть призванным ни на одну войну: не имел официального года рождения и имени, а формально вовсе не существовал; чтобы обозначить его как-нибудь, для житейского удобства соседи прозвали дезертира Недоделанным, а в списках бывшего сельсовета он не значился. <…>. Так и жил Недоделанный общественной утечкой, как просо с воза на землю. / Однако недавно Достоевский чернилами вписал его в гражданский список под названием "уклоняющегося середняка без лично присвоенной фамилии", и тем прочно закрепил его существование: как бы родил Недоделанного для советской пользы» [9, с. 133].

Существенным моментом в этой характеристике выступает существование Недоделанного вне социально-исторической действительности: он не был учтён властями, не участвовал в Гражданской войне – на стороне той или иной противоборствующей силы и, следовательно, являл неопределённое лицо. Так обстояло дело и с Комягиным; гражданская неучтённость персоны Комягина и определяет у Платонова его именование – вневойсковик. Имя персонажа «Чевенгура» – Недоделанный – даже в большей мере отвечает характеристике достоевского Подпольного парадоксалиста, чем именование Комягина «вневойсковик». Оно отсылает к идее «бесхарактерности» героя «Записок из подполья»: «Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым. Теперь же доживаю в своём углу, дразня себя злобным и ни к чему не служащим утешением, что умный человек и не может серьезно чем-нибудь сделаться, а делается чем-нибудь только дурак. Да-с, умный человек девятнадцатого столетия должен и нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным; человек же с характером, деятель, – существом по преимуществу ограниченным…» [3, с. 454].

Резкое изменение точки зрения Мошонкова-Достоевского на делёж скота можно возвести к своеобразной оценке теории «целого кафтана» Раскольниковым и, в конечном счёте, к отказу им от идей, которые привели его к преступлению. Раскольников увидел в теории «целого кафтана» им же самим выдуманную «ротшильдовскую» идею, правда, представленную в совершенно пошлом виде. Лужин сетует на падение нравов в современном обществе, ссылаясь на участившиеся случаи мошенничеств и ограблений, в частности, на совсем свежую историю убийства старухи-процентщицы. Раскольников вмешивается в его рассуждения: «Да об чём вы хлопочете? …По вашей же вышло теории!» [7, с. 56].

Однако сцена дележа скота у Платонова отсылает к персоне исторического Достоевского отнюдь не в первую очередь. Удостовериться в этом позволяет ключевая характеристика Мошонкова-Достоевского, которая и объясняет постановление председателя волревкома о дележе скотины: «Достоевский думал о социализме как об обществе хороших людей. Вещей и сооружений он не знал…» [9, с. 130]. Платонов имел основания полагать, что вопрос о собственности (вещах) у Достоевского решён не был; об этом говорит текст «Преступления…». В эпилоге романа Раскольников превращается в человека, для которого «ротшильдовская» идея становится неприемлемой. Между тем очевидно, что это превращение происходит в обход им самим поставленной проблемы собственности. Тем не менее, сложно признать, что незнание вещей у Мошонкова-Достоевского Платонов относил исключительно к Достоевскому. Не следует упускать из виду тот факт, что вопрос о собственности находился в центре внимания героев Достоевского, и, хотя они так и не смогли найти на него ответ, их конечное самоопределение, как показывает случай Раскольникова, осуществлялось с учётом остроты этого вопроса.

Есть основания считать, что незнание вещей Мошонковым-Достоевским Платонов связывал с типом мышления адепта Достоевского, свойственным русскому интеллигенту-символисту. Использование интерпретативной модели, в соответствии с которой творчество Достоевского рассматривалось как откровение о человеческом духе, показывающее личность отвлечённо от конкретных условий жизни, являлось характерной практикой мыслителей символистского толка. Яркий образчик такого подхода к творческим достижениям автора «Братьев Карамазовых» является работа Вяч.И. Иванова «Достоевский и роман-трагедия» (1914). Во вступительной части статьи Иванов писал о Достоевском следующее: «До него личность у нас чувствовала себя в укладе жизни и в её быте или в противоречии с этим укладом и бытом, будь то единичный спор и поединок, как у Алеко и Печориных, или бунт скопом и выступление целой фаланги, как у наших поборников общественной правды и гражданской свободы. Но мы не знали ни человека из подполья, ни сверхчеловеков, вроде Раскольникова и Кириллова, представителей идеалистического индивидуализма, центральных солнц вселенной на чердаках и задних дворах Петербурга, личностей-полюсов, вокруг которых движется не только весь отрицающий их строй жизни, но и весь отрицаемый ими мир – и в беседах с которыми по их уединённым логовищам столь многому научился новоявленный Заратустра. Мы не знали, что в этих сердцах-берлогах довольно места, чтобы служить полем битвы между Богом и дьяволом, или что слияние с народом и оторванность от него суть определения нашей воли-веры, а не общественного сознания и исторической участи. Мы не знали, что проблема страдания может быть поставлена сама по себе, независимо от внешних условий, вызывающих страдание, ни даже от различения между добром и злом, что красота имеет Содомскую бездну, что вера и неверие не два различных объяснения мира, или два различных руководительства в жизни, но два разноприродных бытия. Достоевский был змий, открывший познание путей отъединённой, самодовлеющей личности и путей личности, полагающей своё и вселенское бытие в Боге…» [8, с. 283].

О незнании вещей Мошонковым-Достоевским Платонов упомянул с определённой целью: она и объясняет тот факт, что социализм мыслился председателю волревкома «как общество хороших людей». Представление Мошонкова-Достоевского о социализме ставит вопрос о тех ожиданиях, с которыми персонаж Платонова встретил революцию. Судя по мероприятиям Мошонкова-Достоевского (сельский молебен «в честь избавления от царизма» и т.п. [9, с. 128]), обновление социальной жизни председатель волревкома видел в религиозном преображении человека, менее всего связанном с непосредственной деятельностью (созданием вещей). Вот как он «окончательно увидел социализм»: «Это голубое, немного влажное небо, питающееся дыханием кормовых трав. Ветер коллективно чуть ворошит сытые озёра угодий, жизнь настолько счастлива, что – бесшумна. Осталось установить только советский смысл жизни. Для этого дела единогласно избран Достоевский; и вот – он сидит сороковые сутки без сна и в самозабвенной задумчивости; чистоплотные красивые девушки приносят ему вкусную пищу – борщ и свинину, но уносят её целой обратно: Достоевский не может очнуться от своей обязанности. / Девицы влюбляются в Достоевского, но они поголовные партийки и из-за дисциплины не могут признаться, а мучаются молча в порядке сознательности» [9, с. 131–132].

Представление Мошонкова-Достоевского о социализме, правда, несколько утрированное у Платонова, отвечает чаяниям по-достоевски мыслящего русского интеллигента, которые он питал в отношении революции. Показательна реакция Вяч.И. Иванова на ход революционных событий. Иванов восторженно принял известие о свержении монархии; однако вскоре был вынужден констатировать, что революция пошла в ином направлении, нежели он ожидал. В статье «Революция и народное самоопределение» (1917) Иванов писал: «Революция – в условном смысле – революция, как действие действующих, – умышленно ими обмирщена, т.е. отвлечена и отсечена от религии. …Поясню, что я говорю не об отношении революции к церкви, как религиозному союзу, но об её отношении к заветам и ценностям порядка религиозного в сознании личном и всенародном. Все обособившиеся группы и партии готовы повторять: "Религия есть частное, домашнее дело каждого". Но эта подсказанная политическою тактикою бессмыслица… оказывается в явном противоречии с самою сущностью "революции", инстинктивно понятой народом в смысле коренного и целостного преобразования всей народной жизни. Религия именно нечто в глубочайшем значении слова личное – и, в то же время, во всеобъемлющем смысле общее. Где есть целостность личного или общественного сознания, – есть и религия. Россия – не арифметическое слагаемое из партий и групп; но волею духовной целостности доселе не может вдохновиться наше революционное строительство, – вдохновиться и впервые ожить…» [8, с. 392].

Создавая образ Мошонкова-Достоевского, Платонов стремился выразить свою позицию как в отношении русского интеллигента, связывавшего своё миросозерцание с художественным опытом Достоевского, так и в отношении автора «Преступления…». Это обстоятельство и делает позицию писателя чрезвычайно сложной. Её сложность можно проследить, заметив, что в целом позитивное отношение Платонова к образу председателя волревкома содержит конфликтный потенциал. В потенциальной форме этот конфликт писатель и реализует – в виде противоречия (вполне конкретного, но не вполне оформленного), которое возникает в отношениях Мошонкова-Достоевского и Копёнкина. Кульминационный момент этого конфликта Платонов изображает в той же сцене дележа скота: Копёнкин волевым решением отменяет распоряжение Мошонкова-Достоевского о признании недействительным дележа, которое председатель волревкома вынес, сражённый доводами Недоделанного. Значимость этого (далеко не очевидного) конфликта писатель подчёркивает, показав, что Копёнкина твердо стоял на своём решении, в сущности, не будучи способным его объяснить, т.е. что-либо противопоставить доводам Недоделанного.

Конфликт персонажей Платонова можно понять, осмыслив его в контексте проблематики «Преступления и наказания», к которой сцена дележа и отсылает. Позицию Мошонкова-Достоевского можно понять так: председатель волревкома, человек, мыслящий жизненную реальность как отношение между людьми, сталкивается с тем, что в ней, реальности, есть вещи; это столкновение несёт в себе драму, его следствием становится уяснение того, что вещи диктуют людям логику их отношений. Мошонков-Достоевский оказывается в ситуации выбора между идеалом христианского братства, на который указывает его понимание социализма как «общества хороших людей», и концепцией «разумного эгоизма», стоящей за доводами Недоделанного. В контексте проблематики «Преступления…» отказ Мошонкова-Достоевского от дележа скотины выступает знаком противоречия, которое, по Платонову, транслировал в своём творчестве Достоевский. Автор «Преступления…» считал, что человек должен придерживаться идеала христианского братства; однако он так и не ответил на вопрос, как можно придерживаться этого идеала в условиях существования вещей, которые вносят в отношения людей иную логику.

Позицию Копёнкина можно уяснить только с учётом его представления о социализме, которое формулирует Саша Дванов: «…Социализм похож на солнце и восходит летом. Его нужно строить на тучных землях высоких степей…» [9, с. 130]. Смысл этого определения состоит в том, что социализм, как и предполагал Мошонков-Достоевский, есть «общество хороших людей», т.е. отношение между ними, но такое «общество», которое может возникнуть при определённых условиях. В точках зрения на социализм Мошонкова-Достоевского и Копёнкина есть и сходство, и различие, и важно выделить и то, и другое. Сходство состоит отнюдь не в том, что они мыслят социализм как «общество хороших людей»; оно заключается в представлении о природной сущности социализма: «общество хороших людей» возможно в том случае, если природа будет давать всё, что людям необходимо. Неудивительно, что Копёнкин воображает социализм в виде колосящегося поля: он наказывает Мошонкову-Достоевскому приложить усилия, «чтоб к лету социализм из травы виднелся» [9, с. 136]. Упование на природу, которая должна подготовить условия для «общества хороших людей», показывает, что Копёнкин, как и Мошонков-Достоевский, в сущности, не знает вещей.

Точнее, он имеет некоторое представление о вещах, но лишь в том смысле, что они выступают помехой для «общества хороших людей». Показателен ответ Копёнкина на сетования Мошонкова-Достоевского о том, что «одни бедняки и будут работать – у них ведь лошади, а зажиточные будут жить без толку!»: «Ну и что ж? …Социализм и должен произойти из чистых бедняцких рук, а кулаки в борьбе погибнут» [9, с. 136]. Эти слова надо понимать так: в работе заинтересованы только бедняки; кулаки не хотят трудиться, потому что у них есть вещи; следовательно, вещи, – а в связи с их наличием человек и определяется как кулак, – и есть то, что мешает осуществлению социализма. Согласно точке зрения Копёнкина, социализм – это мир, в котором вещи будут неизвестны, но поскольку они в данный момент существуют, необходимо нейтрализовать их воздействие на человека.

Отличие представлений о социализме позволяет понять суть конфликта Копёнкина и Мошонкова-Достоевского в сцене дележа скотины. Отказ председателя волревкома от дележа можно рассматривать как заключение Платонова о неспособности Достоевского, автора «Преступления и наказания», который стоит за образом Мошонкова, решить вопрос о вещах. Отменяя своё постановление, Мошонков-Достоевский отнюдь не отказывается от «общества хороших людей»: он пасует перед идеей «разумного эгоизма» (на которой основывал свои доводы Недоделанный), но не принимает её. Ситуация Мошонкова-Достоевского аналогична отчаянному заявлению Раскольникова, брошенному в сердцах Лужину: «По вашей же вышло теории!» В заявлении Раскольникова Достоевский выразил неприятие теории «целого кафтана». Самое же заявление нельзя не признать парадоксальным, поскольку Раскольников, обвиняя Лужина в идейном обосновании убийства старухи-процентщицы, как бы забывает, что именно он его и совершил и как раз в полном согласии с этой теорией. В сущности, в заявлении Раскольникова Достоевский констатировал своё бессилие что-либо противопоставить этой теории; если бы писатель знал, как решить вопрос о вещах, он смог бы уберечь своего героя от роковых действий.

Мошонков-Достоевский занимает позицию Раскольникова, как бы осознавшего неправоту своей теории, которая привела его к преступлению (обобщённо говоря, присвоению чужих вещей). То есть позицию, отвечавшую представлению самого Достоевского. С этой точки зрения настаивание Копёнкина на дележе скотины также тождественно позиции Раскольникова, но того Раскольникова, который был полностью уверен в правоте своей теории и вытекающих из неё действий.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994.

2. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30 т. Т. 14. Л., 1976.

3. Достоевский Ф.М. Записки из подполья // Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30 т. Т. 5. Л., 1973.

4. Достоевский Ф.М. <Записная книжка 1863–1864 гг.> //// Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30 т. Т. 20. Л.,1980.

5. Достоевский Ф.М. Письма 1832–1859 // Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30 т. Т. 28. Кн. 1. Л., 1983.

6. Достоевский Ф.М. Подросток // Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30 т. Т. 13. Л., 1976.

7. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание // Достоевский Ф.М. Полное собр. соч. в 30 т. Т. 6. Л., 1973.

8. Иванов В.И. Родное и вселенское. М., 1994.

9. Платонов А.П. Впрок. М., 1990.

10. Платонов А.П. Записные книжки: материалы к биографии. М., 2000.

11. Платонов А. Ноев ковчег (Каиново отродье) // Новый мир. 1993. №9.

12. Платонов А.П. Собрание сочинений в 3-х тт. Т. 2. М., 1985.

13. Платонов А.П. Сочинения. Т. 1: 1918–1927. Кн. вторая. М. 2004.

14. Платонов А. Счастливая Москва // Новый мир. 1991. №9.

15. Платонов А.П. Чутьё правды. М., 1990.

16. Семёнова С. Философские мотивы романа «Счастливая Москва» // «Страна философов» Андрея Платонова»: Проблемы творчества. Вып. 2. М., 1995.

17. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 т. Т. 2. М. 1986.

18. Щербаков А. Родство, сиротство, гражданство и одиночество в произведениях А. Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 2. М., 1995.

19. Яковлев Л. Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя) // http://dostoevskiy-lit.ru/dostoevskiy/kritika/yakovlev-prizraki-fobii-himery/iii-naedine-s-soboj.htm