Алексей Татаринов

Оправдаются ли писатели на страшном военном суде?

23 февраля дочитал повесть Романа Сенчина «Русская зима». Автор хранит верность автобиографическому методу: рассказывает о переезде в Екатеринбург, о новой жене, ее карьере драматурга и любовниках, депрессиях, падениях и взлетах. И, конечно, о собственном – сенчинском – торможении. Читалось легко и необязательно, особенно после «Филэллина» Леонида Юзефовича. Этот роман предохраняет от драм перенесением в 19 век. Ведь модно в нашей словесности – переселять в иные эпохи. В 2021 году «Большая книга» отдалась первым местом именно «Филэллину», вторым – «Лескову» (Майя Кучерская), третьим – сталинскому («Вечная мерзлота» Виктора Ремизова). Великолепно! Престиж и солидные премиальные деньги унесло давно ушедшее.

Да, на фоне этого победоносного историзма Сенчин смотрится терпимо – как скучный, но добросовестный летописец мелочей столь богатой на серийные детали эпохи. Хорошо, что я дочитал «Русскую зиму» за день до войны. 24 февраля читать Сенчина было уже невозможно.

Да разве только его? Началось время, словно созданное передовицами и романами Александра Проханова. Эпос! Героический эпос, отшвыривающий литературные эксперименты ради скупых слов военных корреспондентов и новостей об озверении Запада. И не так-то легко вернуться к новейшей русской и зарубежной прозе. А зачем возвращаться? Узнать ответ на вопрос, поднимающий литературу-словесность над беллетристикой: как жить?

Можно делать вид, что художественная литература не должна быть исповедью и проповедью. Почитай, мол, что-нибудь из теории романа и увидишь это сложнейшее, полифоническое взаимодействие высказываний ради окончательной дискуссионности слова и дела. Да я и почитал. Вот Вадим Кожинов в работе «Роман как эпос нового времени» определяет ведущий жанр как явленное в искусстве учение об идеальном человеке. Он верен динамичной фабуле (К поступку! Не кисни в рефлексии!) и знает о необходимости мощного, прежде всего, речевого сюжета (К внутренней жизни! Не упрощайся до фарисейских формул!). Или Милан Кундера в «Искусстве романа» подробно рассуждает о крахе христианской картины мира, о заполнении образовавшейся пустоты Дон Кихотом и другими новыми героями. Замена эта – мировоззренческая.

Литература учит, еще как учит! Дидактика художественного текста не менее значимая область, чем поэтика. Если еще точнее, дидактика (в понимании Дмитрия Лихачева или Сергея Аверинцева) – ядро поэтики, не сводимой к технической художественности. Да, многое зависит от читателя. Но в этой статье я не хочу быть слишком сложным. Желаю быть простым (впрочем, вряд ли удастся). Многолетний опыт анализа новейшей прозы России и Запада позволяет отметить целостность духовного жеста ведущих писателей, оценить минимум пять нравственных посланий, поступающих от современной, совсем не святой литературы к нам, грешным. Пять состоявшихся проповедей.

***

Помни, личность крепнет в одиночестве!

Шанталь из романа Кундеры «Подлинность» благодарит сына за раннюю смерть и просит спутника не хоронить ее – только кремация, лишь полное исчезновение. Жозе Сарамаго в «Евангелии от Иисуса» и Джулиан Барнс в «Истории мира в 10 ½ главах» стремятся избавить читателя от главной форма тоталитаризма – от веры в Бога, идейности, мифотворчества. Все герои Мишеля Уэльбека расстаются с привязанностями и обязанностями, оформляют свой духовный аутизм как победившее настроение современного мира.

Здесь главное слово новейшей западной литературы – весть о беспафосном человеке в его принципиальном отказе от суеты. А что есть суета? Все устаревшие религии и конкретные философии, пламенная любовь к слишком шумной семье, оккупировавшие нас желания и ложные мечты о служении. Смысл жизни теперь иной – в протяженности тишины. Слабее фабула, за бортом – события. Да и внутренняя борьба теряет содержание, просто перестает быть. Лишь бы не доставали, не включали в списки активистов, не мешали быть незаметными на пути от рождения, которое мы не выбирали, до полной, безоговорочной смерти!

Роман Милана Кундеры «Бессмертие» посвящен благому познанию отсутствия бессмертия. Это, по мысли чешско-французского писателя, делает нас свободными. Само название романа Майкла Каннингема «Снежная королева» показывает, какая сила управляет героями, напрочь лишает их витальности и деятельной любви.

А наши где? О них уместнее сказать ниже.

Иди за доктором Живаго!

Предыдущую стратегию мог бы назвать гамлетизмом или евробуддизмом, отдавая дань двум влиятельным архетипам – принцу шекспировскому и индийскому. Отвечая за трансляцию особой, гуманистической пустоты, они работают и в русской литературе последних десятилетий. И все же наш кумир иной – доктор Живаго, настроение и стиль – живаговщина.

Кто представляет? Дмитрий Быков, Михаил Шишкин, Людмила Улицкая, Борис Акунин, Евгений Водолазкин. Пастернаковский герой умело изъят из контекста знаменитого романа, использован в тщательно воссозданном исходе из истории, из русской социальности ради внутренней жизни – поэзии в себе.

В циклопической по объему и одновременно манифестной книге «Пастернак» Быков принимает нобелевского лауреата как религиозную фигуру. Автор «Доктора Живаго» и его герой должны научить читателя синтезировать Христа с Гамлетом и получать удовольствие от собственной гениальности, независимости от народа и государства, поэтического и политического диссидентства. Меня не удивляет информация Шишкина в одном из интервью: в детстве, двигаясь домой от метро «Щелковская», будущий автор «Письмовника» заговаривал боль в животе молитвенным чтением стихов пастернаковского доктора. Магия!

Тяга к антирусской философии истории, публицистичность, постоянное ощущение идеологического противника отличают наших живаговцев от иноземных пустотников – Кундеры или Уэльбека. Бесталанная акунинская «Аристономия», страшный по ненависти к Русскому миру быковский «Июнь», искренне либеральный, направленный против национальных исторических трагедий «Авиатор» Водолазкина, «Даниэль Штайн, переводчик» и «Зеленый шатер» Улицкой – все это исповедь о неучастии в эпосе, проповедь о том, что народ мертв. И при этом формирование альтернативного квазиэпоса – проповеди о необходимости западного пути.

Стань новым гностиком!

Старые, не слишком добрые гностики учили, что дух от Бога, а тело и вся материя – от сатаны. Аллергия на природное бытие и физическую жизнь, отвращение к Церкви и общественным институтам породили много ересей, философий и стихов. Чтобы почувствовать неогностический призыв к отказу от естественности и простоты, можно прочитать всего Михаила Елизарова, любой роман Владимира Шарова или Александра Иличевского, иллюзорно женские книги Марины Степновой, «Благоволительницы» Джонатана Литтелла, антихристианские романы Дэна Брауна. Последний достиг большого успеха в проповеднической деятельности на почве массовой литературы.

Но никто не сравнится с Виктором Пелевиным и Владимиром Соркиным! За бесконечным пелевинским буддизмом («Чапаев и Пустота», «Священная книга оборотня», да и остальное) – сарказм по отношению ко всем временам, зависимость от цивилизации потребления и одновременно ее риторическое уничтожение, атака на любой монотеизм восточными пустотами и циничное неверие в способность читателя хоть чему-то научиться.

Ранний Сорокин (это и «Первый субботник», и «Голубое сало») – переступающий все этические границы демон, специалист по рвотным реакциям ради отторжения от всякого, даже самого хилого гуманизма. Потом он изменился и остепенился. «День опричника», «Теллурия», «Доктор Гарин» и особенно «Ледяная трилогия» - это вроде бы антиутопии, против всех тоталитаризмов сразу. Однако во внутренних мирах этих романов пламенеет острое наслаждение от пересечений метафизики и измененного веществами сознания, идеи сверхчеловека – с оскалом зверя, с призраками маньяков и каннибалов.

Прими родной эпос – строй Русский мир!

Много ли русского в современной российской прозе? Нет, не много. Больше международно значимых игр, универсальной морали, иногда – явных оскорблений русского сознания. Главное, конечно, сам язык – падает до ничтожности.

Всех, о ком скажу ниже, объединяет по-разному сложившееся служение Русской идее и мысль об эпической битве между нашим Христом и западным драконом. Вместо заигрываний с жаждущей яркого глобализма интеллигенцией – проповедь о незаменимости и духовной силе русского космоса. Здесь нет либерализма. Только Достоевский, советские писатели, православие и отечественный коммунизм.

Романы Проханова пребывают на платформе гротескной публицистики и политической мифологии. Однако именно стратег газеты «Завтра» наиболее объемно выразил жажду правого фланга нашей словесности. Верность четырем великим империям – Киевской, Московской, Петровской, Советской – должна привести к рождению империи Пятой, евразийской державы. Захар Прилепин, ученик и соратник Проханова, пошел по иному пути. Я бы  назвал его усилением психологической нормальности (подвиг – в ее контексте) как подлинно национальной идейности. Стоящий на распутье пацан должен вырасти в отвечающего за себя и страну мужчину! Так в «Саньке» и «Обители», в «Восьмерке» и текстах о Донбассе.

«Спящие от печали» Веры Галактионовой, «Готские письма» Германа Садулаева, «Раскол» и «Бегство из рая» Владимира Личутина, «Заполье» Петра Краснова, вся проза Михаила Тарковского – современное явление Русской идеи. Лучшее, на мой взгляд, - повесть Андрея Антипина «Дядька». Направляя читателя к народному, сибирскому языку, сталкивая с проблемой безвременной кончины русского богатыря, этот текст не упрощает национальные кризисы, а поднимает их – в эстетическом и психологическом совершенстве – до масштабов современной трагедии.

Вперед к «новому реализму» - мыслить и писать надо только о себе!

Книги о себе – сокровище мировой словесности, идеальное сочетание исповеди и проповеди: Екклезиаст, Сенека, Марк Аврелий, Августин, Абеляр, Монтень, Розанов, Пришвин, Генри Миллер. Не столько фабула существования, сколько содержание сознания становится ключевой интригой. Слова о собственной жизни – проповедь о познанном пути.

В 2000 году юный Сергей Шаргунов в манифесте «Отрицание траура» объявил о начале похода «нового реализма» против Пелевина, Сорокина, Павича. С тех пор русская литература получила много автобиографических (не исповедальных!) тестов. Опирались на Эдуарда Лимонова. Но ведь за ним стоит ярчайшая, модернистская, по-своему героическая жизнь. Впрочем, и она не спасла Лимонова от создания очень компромиссных пересказов собственной лихой старости («В «Сырах» и «Дед»).

Андрей Рубанов, Денис Гуцко, Андрей Савельев,Дмитрий Черный, все тот же Сергей Шаргунов вписались в «новый реализм» - легким, слегка смешным для читателя нарциссизмом, не сильным качеством художественности, отсутствием идеи жизни и маловыразительным характером собственной биографии. Сложнее – у Дмитрия Данилова и Андрея Аствацатурова: эстетическое чутье и вопрошания, даже боль о жанре превращали воспоминания и эпизоды себя в нечто большее.

Здесь интереснее всего двое: Прилепин и Сенчин. Первый – самый значимый из «новых реалистов» - никогда связей с автобиографизмом не порывал. Но сумел вырваться на просторы большого романа («Санькя», «Обитель») и не просто раствориться в писательском деле, а жить в согласии с русской инициативой, с главным эпосом нашего времени. Второй – самый последовательный по воплощению себя и всего своего в литературе – потерпел поражение. Во-первых, так и не нашел выхода в большой, объективный сюжет (попытка была – «Елтышевы»). Во-вторых, завис в литературоцентричных тусовках, скуку бессобытийной повседневности сделал личным творческим знаком.

***

А если не пять дидактических стратегий, а больше? Шестую я бы назвал проповедью нормальности, качественной обыденности и психологической серьезности. Связал бы, прежде всего, с западной традицией: Иэн Макьюэн, Мартин Эмис, Джонатан Франзен. Возможно, Джозеф Кутзее, многое у Барнса («Англия, Англия», например). Есть ли у нас? Андрей Дмитриев? Майя Кучерская? Поздний Владимир Маканин, как в романе «Две сестры и Кандинский»? Пожалуй. Юрий Буйда? Нет, здесь бытовизм иллюзорен и обманчив. Стоит открыть роман «Синяя кровь» или повесть «Яд и мед», и сразу увидишь знакомую по нашим неогностикам тяжелую иронию, нескончаемые катастрофы тела и души, отождествление писателя с преступником, как в романе «Вор, шпион и убийца». Это ярче, так жестче.

Седьмую стратегию назову призывом к концентрации на апокалипсисе. В лидерах здесь роман Кормака Маккарти «Дорога»: отец и сын с неугасающим огнем последнего, действительно чистого гуманизма против каннибализма и философии бого- и мироотрицания. Лишь немногие прочитали итоговые послания Юрия Мамлеева («Империя духа» и «После конца»), прочно связавшие Россию недалекого будущего с эсхатологической кульминацией истории. Роман Дона Делилло «Падющий» - о том, как и почему погибнет Америка, а события сентября 2001 года лишь прозвучавшее пророчество о будущем мегавзрыве. Все повести и романы Юрия Козлова (отмечу «Колодец пророков», «Белую Букву» и «Ночного вора») посвящены распространению вируса смерти внутри правящей элиты, ее подспудному служению небытию.

Кратко о том, что понятно без специальных комментариев - страшно далека современная литература от народа: аутизм и шизоидность (это официальные термины постмодернистской поэтики), камерность, субъективизм чувств заметнее самой хилой формы соборности. Да и ее, как правило, нет. А есть ли сам народ? Вне литературы и социальной мифологии? Да. Война это показывает и предъявит еще очевиднее. Может, и сама спецоперация начата, чтобы из массы вышел и в тяжких болях нашел себя народ, привыкший не быть или быть незаметным. Идущая вперед армия каждым действием, риском, смертью и ужасом – это не всегда заметно сразу – бьет розгами по задницам эгоцентриков и заставляет бежать к храму русских крестоносцев. Эгоцентриков больше, чем воинов? Чаще бегут от этого храма, нежели к нему? С этими вопросами и мрачными нынешними ответами на него должна работать словесность ближайшего будущего.

И все же я не стал бы забрасывать камнями огород новейшей прозы. Да, события последних двух месяцев показали, что словесность разучилась прямо говорить о главном. Это видно даже по публицистике, мало ее – сильной. Если все-таки избрать прямо – литература в целом, как традиция незаменимой речи и актуальной сюжетности, проигрывает. Будем откровенны: за последние 30 лет в мире (не только у нас) не создано ни одного текста, который нельзя не прочитать.

Приходится подключить другую функцию: косвенно. Вот тут дела обстоят лучше, а не совсем состоявшаяся проповедь превращается в событие диагностики. Дело ведь не только в кризисе народности, проблема – в самом субъекте. Он не слишком хочет хотеть, не одержим совсем волей к существованию, энергией благословения жизни этой и вечной. Пустота! Как она актуальна и прельстительна! Вы ведь заметили, что первые три проповеди близки: призывы к одиночеству, наша живаговщина, художественный неогностицизм – основная масса относительно качественной, активно продвигаемой на рынке литературной продукции. То, что мы называем патриотической, издается и продается хуже. Ну, хорошо, Прилепин – исключение.

Кундера или Пелевин, Уэльбек или Шишкин – весьма профессиональные писатели, состоявшиеся проповедники гамлетизма или евробуддизма. Назвать можно по-разному, но это всегда речь об исходе – из канона, страны, общего служения. Исхода из самого себя, наконец. И надо признать, это самое слышное, сильнодействующее слово наших дней. В нем реализуется желанная многими утопия не ограниченной служением свободы, отсутствия Бога и напрягающего фатальностью бессмертия, преодоления всех надо! (императивных нарративов!).

Большая национальная проза на русском языке – увы, серьезная проблема. Это видно даже по взаимодействию заглавия и содержания. В романе Рубанова «Патриотизм» есть все, кроме патриотизма: главный герой, страдая от желания воевать в Донбассе, почему-то летит в Лос-Анджелес и совершает декадентское, полное неправды самоубийство в океане. В романе Александра Снегирева «Вера» в демоническом угаре происходит развенчание ключевого имени. Молодая женщина отвратительна во всем, и кульминация – групповое изнасилование Веры гастарбайтерами – мало что добавляет к провальному образу. Какова вера, таков и патриотизм. Дело, разумеется, не в нем. Дело в авторах – Рубанове и Снегиреве. Нет у них силы исповеди. Отсутствует энергия проповеди.

***

В финале буду субъективен. Сейчас война у каждого своя, пусть и суд над литературой будет мой. Уэльбек, Барнс и Кундера, все эти относительно тихие пустотники – актуальнейшее из искушений: умереть, не быть, уснуть и видеть сны об отсутствии Бога и государства… Однако не могу их осудить. Потому что благодарен за качество изображения черной дыры, в которой часто исчезает воля современного человека. «Возможность острова» или «Предчувствие конца» помогают узнать, чем заканчивается последовательный атеизм и житейский эгоизм.

Вторые проповедники – наши неутомимые живаговцы – сейчас приплясывают: «а мы предупреждали о московском влечении к войне, о единстве коммунизма и фашизма, о вечном сталинизме недобитых великороссов». Лгут, негодники! Ибо веруют в Запад как в Бога, вместо Бога. Быков и компания – на стороне врага. И не то плохо, что западники. Отвратительно их отношение ко всему национальному, кроме узкого круга интеллигентского интернационала. Достоевский для них жуть. Бесконечно готовы говорить о Мандельштаме, Пастернаке, Довлатове, Бродском. И нет у меня сочувствия к главной беде живаговцев: находясь внутри пастернаковской религии, все они вместе взятые не могут создать ни одного героя, хоть как-то сопоставимого с Живаго первым. Водолазкин – другой? Может быть. Лишь обращу внимание на его творческую траекторию: «Православные и сочувствующие им, получите «Лавра»! Либералы, я ваш: «Авиатор» тому доказательство! Ну а «Брисбен» с «Оправданием острова» - инерционным прицепом, по западному пути».

Далее - гностики наших дней. Жестокая ирония, тяжкая футурология, отсутствие любви, антигуманизм и особое художественное сквернословие не выбрасывают Пелевина, Сорокина или Елизарова за пределы военного сюжета; наоборот, делают из них опытных, прожженных, закаленных бесконечными сражениями милитаристов. «Ампир В», «Теллурия» или «Библиотекарь» - о затаившемся внутри постмодерна зверстве, о мнимом либерализме нашего времени, о значимом недуге – осмеивать и бить тот гламур, от которого сам зависим. Я бы сказал даже о диком пелевинско-сорокинском (и елизаровском, а еще шаровском) сталинизме, парадоксально подражающем сталинизму историческому в возвращении национального эпоса и русской темы.

Четвертая проповедь – патриотическая. Перечитал написанное о ней выше – бледновато, прямо скажем. Моя вина. И не совсем. Мы ведь все знаем, что такое русские литературные победы. Понимаем, что сейчас их нет – тех побед, что можно предъявить миру. Распутин, Белов, Лихоносов? Ушли, в последние годы почти не писали. Сайт «Российский писатель» и аж две «Литературные России»? Публицистичность вроде на уровне, ругаться умеют шумно; искусство слова увидеть сложнее, сила новых сюжетов скорее отсутствует, чем присутствует. Впрочем, спасибо Проханову за гротескную философию истории, Тарковскому и Антипину – за огонь сибирского реализма. Прилепину – сил в борьбе за военные и политические победы русского слова.

Этим стоило и завершить. Но не патриотическое, а эгоцентрическое заметнее в нашем литпроцессе. Сколько сил уходит у современного человека на созерцание (не познание!) себя! «Новый реализм» актуален в своей двойственности. Во-первых, дал дорогу в эпос не только Прилепину, но и Елизарову, Садулаеву, Андрею Рудалеву. Во-вторых, зафиксировал вялый нарциссизм миллионов, их отсутствующую или инфантильную метафизику, превращение жизни в горизонталь без чуда, превращение текста – в автобиографию без взрывной исповеди. Начавшаяся эпоха войн вряд ли нуждается в такой поэтике.