«Ваши руки в крови...»

Разделение на “свой” — “чужой” в литературной среде шестидесятых бы­ло демонстративным и жёстким. Помнится, как из фильма “Застава Ильича”, снятого Марленом Хуциевым с явным идеологическим заданием на восста­новление “ленинских норм жизни”, были выброшены кадры, в которых читал свои стихи на знаменитом вечере в Политехническом поэт Сергей Поликар­пов — единственный из всех выступающих сын русского простонародья. Ему пришлось выступать в компании широко известных выходцев из интеллекту­ально-либеральной элиты тех лет — с Михаилом Светловым, Борисом Слуц­ким, Булатом Окуджавой, Евгением Евтушенко, Робертом Рождественским, Андреем Вознесенским, Беллой Ахмадулиной, Риммой Казаковой... Весь цвет шестидесятничества... Но Сергей Поликарпов, как пишет в своих воспо­минаниях русскоязычный писатель из Узбекистана Мир-Хайдаров, присутст­вовавший на этом вечере поэзии, не оробел, не стушевался и даже бровью, как говорится, не повёл:

“Настал черёд и нашего героя. Он был молод, заканчивал Литинститут, несмотря на крепко сбитую фигуру, выглядел стройным, как гимнаст, в армии он успешно занимался этим видом спорта. Русоволосый, волевое лицо с глу­боким шрамом на губе, и мощным, почти оперным баритоном. Прочитав пер­вое стихотворение, он сделал паузу, решил проверить зал, как он воспримет столь дерзкие стихи незнакомого поэта. Сергей Поликарпов уже имел опыт выступлений в аудиториях, знал цену себе и своим стихам, потому он читал свободно, страстно: он читал стихи не о себе любимом, а о жизни народа:

Деревня пьёт напропалую —                      

Плетень последний пропила,

Как будто бы тоску былую

Россия снова обрела.

Первач течёт по трубам потным,

Стоят над банями дымки...

— Сгорайте в зелье приворотном,

Скупые старые деньки!

Зови, надсаживаясь, в поле,

Тоскуй по закромам, зерно!..

Мы все сгораем поневоле,

Мы все осуждены давно

Своей бедою неизбытной —

Крестьянской жилой дармовой,

Пьём горестно и ненасытно

За рослой стражною стеной...

Под Первомай, под аллилуйю

И просто, в святцы не смотря,

Россия пьёт напропалую,

Аж навзничь падает заря!..”

На этом Сергей Поликарпов не остановился. Его второе стихотворение воспринималось Политехническим, как говорится, в “мёртвой тишине”:

Едва над входом гробовым

Вчерашнего всея владыки

Рассеется кадильниц дым

И плакальщиц замолкнут клики,

Как восприемлющие власть,

Как будто бы кутьёй медовой,

Обносят милостями всласть

Круг приживальщицкий дворцовый,

А прочим — вторят старый сказ,

Что бедам прошлым не вернуться...

Меняется иконостас,

Но гимны прежние поются...

Из воспоминаний Мир-Хайдарова:

“Зал застыл в гробовом молчании, переваривая немыслимые откровения поэта, и вдруг взорвался аплодисментами: — Молодец! Еще, еще! Браво! Браво! И он, шагнув к краю сцены, читал и читал, а его все не хотели отпус­кать. Помощники режиссера шипели сзади: “Хватит! Хватит!”. Но Сергей по­нимал, что это его звёздный час, он далеко обставил всех поэтов, уже упи­вавшихся своим успехом, оттого и не обращал внимания на окрики киношни­ков, снимавших фильм об этом вечере поэзии.

Читал он одним из последних в тот вечер, видел и понимал разницу, как принимали его и других. Да, аплодировали многим, но взрыв аплодисментов, шквал одобряющих выкриков не достался тем, всем вместе взятым, в таком объеме и мощи. В этот день он раздал сотни автографов, толпа поклонников провожала его до метро, как оперного тенора, такой успех бывал только у Козловского и Лемешева. Если сравнить успех вступления Поликарпова поодесски с обозначенным мною списком, они там все и рядом с Сергеем не стояли. Столь ошеломительный триумф, казалось, не забыть никогда. Наде­юсь, вы понимаете, как Сергей ждал выхода фильма, с ним студент связывал большие надежды, был уверен, что перед ним откроются двери издательств, заметят в СП, газетах, журналах, на радио. Литинститут гудел, признавая его победу. Выступления поэтов в Политехническом кто-то назвал турниром, где определяют короля поэтов. И вспоминали Игоря Северянина, избранного в узком кругу таким королём. Но шутливое определение у Северянина оста­лось не только на всю жизнь, оно вошло и в историю. Доброжелатели в Литинституте, бывшие на тех вечерах, так и трактовали успех своего коллеги.

...Фильм вышел. Но принес жестокое разочарование Сергею: в фильме не было ни одного кадра с ним, ни одного! Более того, снятый крупным планом зал во время его долгого выступления, тот взрыв аплодисментов, рев привет­ствий, обращений к нему примонтировали к совсем другим, куда более изве­стным поэтам. Разве можно забыть такую подлость? Как пережить, когда твою победу украли и по кускам раздали другим? Он-то хорошо видел зал, видел ли­ца знакомых и друзей, их восторг и благодарность, их восхищение, которое адресовалось только ему, студенту Поликарпову, мальчишке, уцелевшему в оккупации.

Турнир, если так назвать выступления поэтов, Поликарпов выиграл у всех в честном соревновании, и весь восхищенный зал аплодировал ему стоя, ког­да он покидал сцену. Об этом историческом выступлении поэтов многие по­мнят до сих пор, но мало кто знает правду. Уже 50 лет удачливые поэты, чья карьера, успех состоялись отчасти благодаря тому выступлению в Политехни­ческом, написали сотни статей, воспоминаний, многократно выступали на те­левидении и в публичных местах, объездили полмира, но никто из них не при­знал, что результаты того открытого соревнования поэтов перевернуты в кино с ног на голову, победитель остался вне истории, и они ни разу нигде не упо­мянули Сергея Поликарпова. А ведь он жил рядом с ними.

Многих из небожителей, о которых я вспоминаю, часто называли совес­тью, честью эпохи, страны, но ни один из них не признался, что они присво­или себе победу Сергея, вплоть до предназначенных только ему аплодисмен­тов. Не вмешались в монтаж фильма Марлена Хуциева, не закрыли фильм до выхода на широкий экран, хотя видели его в закрытом показе в Доме кино, опять же, для избранных, куда Сергей не смог попасть. В блатной лексике есть удивительное по емкости слово, четко определяющее неблаговидный посту­пок, тут оно явно к месту: все наши упоминавшиеся поэты шестидесятники и Марлен Хуциев поступили по отношению к Сергею Поликарпову “западло”.

Когда Лариса Васильева, трогательно опекавшая Сергея Поликарпова, однажды спросила Хуциева: “Почему ты, Марлен, выбросил из фильма кад­ры с Сергеем Поликарповым?”, то Хуциев ответил ей без объяснений: “Его выступление не укладывалось в формат фильма”.

Но на самом деле суть была не в формате, а в том, что Сергей Поликар­пов для шестидесятнической элиты был в социальном и мировоззренческом смысле чужаком, не вписывавшимся в компашку “детей XX съезда”. Все вы­ступавшие вместе с ним были отпрыски из семей “комиссаров в пыльных шлемах”, из сословия местечковых торговцев-нэпманов, из семей партийных работников, чекистов, энкавэдешников и крупных государственных чиновни­ков. Сам Марлен Хуциев не случайно носил имя, составленное из слов “Маркс” и “Ленин”, поскольку его отец Хуцишвили, чья карьера закончилась в эпоху большого террора в 30-е годы, дослужился до должности заместите­ля наркома внешней торговли Советского Союза... И вполне естественно то, что им, отпрыскам советской элиты, совершенно не нужен был какой-то поэт из простонародья, да ещё добившийся такого успеха в “ихнем” Политехниче­ском. “Политехнический — моя Россия”, как сказал об этом гнезде либераль­ного шестидесятничества Андрей Вознесенский. А у Сергея Поликарпова — бывшего колхозника и солдата, Россия, естественно, была другой.

***

И, конечно, нас, детей России, навсегда развела с детьми ХХ съезда по разным сторонам баррикад кровь, пролитая Ельциным и его опричниками 4 октября 1993 года.

На это кровопролитие их воодушевило коллективное “письмо 42-х” шес­тидесятников, с которыми Ельцин не раз встречался в Бетховенском зале и где они яростно увещевали коммунистического расстригу: “Действуйте, Бо­рис Николаевич!” Об этой провокационной роли деятелей культуры циничнее и откровеннее всех высказалась вскоре после октябрьской трагедии стопро­центная “шестидесятница” Валерия Новодворская в восторженной статье, на­званной строчкой из “шестидесятника”-“ленинца” Окуджавы

“На той единст­венной гражданской”,

опубликованной в журнале “Огонёк”, где главным ре­дактором был “шестидесятник” В. Коротич:

“Я желала тем, кто собрался в “Белом доме”, одного — смерти. Я жа­лела и жалею только о том, что кто-то из “Белого дома” ушёл живым.

Мы вырвали у них страну. Ну, а пока мы получаем всё, о чём усло­вились то ли с Воландом, то ли с Мефистофелем, то ли с Ельциным”

(“Огонёк”, № 2-3, 1994 г., стр. 26).

А в своей книге “По ту сторону отчаяния” Новодворская добавила:

“Я бла­годарна Ельцину... Пойдём против народа. Мы ему ничем не обязаны... Мы здесь не на цивилизованном Западе. Мы блуждаем в хищной мгле, и очень важно научиться стрелять первыми, убивать...”

.

Её статья явилась естественным продолжением “расстрельного” письма 42-х, опубликованного в “Известиях” 5 октября 1993 года.

Для статистики и для суда потомков будет полезно знать, что из 42-х под­писантов “известинского письма” две трети — это классические “шестидесят­ники”, “дети XX съезда партии”: Алесь Адамович, Белла Ахмадулина, Григо­рий Бакланов, Зорий Балаян, Александр Борщаговский, Александр Гельман, Андрей Дементьев, Александр Иванов, Римма Казакова, Юрий Карякин, Яков Костюковский, Александр Кушнер, Татьяна Бек, Юрий Левитанский, Андрей Нуйкин, Булат Окуджава, Владимир Савельев, Юрий Черниченко, Андрей Чернов, Мариэтта Чудакова и др. И, конечно же, все они были единомышлен­никами и всё, что у Новодворской “было на языке”, у них “было на уме”. Не­даром такими же, как у Новодворской, чувствами была переполнена душа её кумира Булата Окуджавы:

“Мы ловили каждый звук с наслаждением”

(Но­водворская о взрывах танковых кумулятивных снарядов в “Белом доме”);

“Для меня это был финал детектива. Я наслаждался этим <...> никакой жалости у меня к ним не было”

(слова Окуджавы из интервью газете “Под­московные известия”, 11 декабря 1993 года).

“Такие, как я, — не унималась Новодворская в своих кощунственных за­клинаниях, — вынудили Президента на это решиться и сказали, как народ иудейский Пилату: Кровь Его на нас и на детях наших”, “Один парламент под названием Синедрион уже когда-то вынес вердикт, что лучше одно­му человеку погибнуть, чем погибнет весь народ”...

Пусть неожиданное сравнение Новодворской сорока двух подписантов письма с иудейской чернью, потребовавшей распятия Божьего Сына, оста­нется на её совести. Особенно важно, что, рассматривая эту драму, мы убеж­даемся в том, что Ельцина и его лакеев (Гайдар, Лужков, Грачёв и др.) осу­дили все православные служители, начиная от Патриарха и кончая рядовыми священниками:

“Тот, кто поднимает руку на беззащитного и проливает невинную кровь, будет отлучён от церкви и предан анафеме” (из заявления Свя­щенного Синода РПЦ от 30 сентября 1993 г.)

“Люди попрали нравственные принципы и пролили невинную кровь. Эта кровь вопиет к небу и, как предупреждала святая церковь, останет­ся несмываемой каиновой печатью на совести тех, кто вдохновил и осу­ществил богопротивное убийство невинных ближних своих, Бог воздаст им и в этой жизни и на страшном суде Своём” (из обращения Патриар­ха Алексия II в Троице-Сергиевой лавре от 8 октября 1993 г.)

“Мы знаем, что те, кто пришли к “Белому дому” в октябре 1993-го <...> это мученики во имя богочеловечества, дарованного нам Богом Иисусом Христом ценой его страданий и искупительной жертвы” (Мит­рополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн)...

С подобными же обращениями к народу выступили священники А. Шаргунов, С. Красовицкий, Дм. Дудко и многие другие. Поразительно то, что ельцинский режим был осуждён людьми церкви, которые претерпели нема­лые притеснения от советской власти.

Они,

— пишет Новодворская в “Огоньке”, —

погибли от нашей руки, от руки интеллигентов <...> не следует винить в том, что произошло, мальчек-танкистов и наших командос-омоновцев. Они исполнили при­каз, но этот приказ был сформулирован не Грачёвым, а нами... Мы предпочли убить и даже нашли в этом моральное удовлетворение”.

Единственный, кто из 42-х подписантов сатанинского письма прилюдно ужаснулся октябрьской бойне, был писатель Юрий Давыдов. Остальные, про­молчав, согласились с Новодворской, что они — “убийцы”, члены фарисей­ского Синедриона, и такие же местечковые демоны “той единственной граж­данской”, какими были Розалия Землячка-Залкинд, Лариса Рейснер, Софья Гертнер из питерского ЧК, Евгения Бош, Ревекка Майзель и прочие “комиссарши”, правдиво изображённые в стихотворении Ярослава Смелякова “Жи­довка”. Но наши нынешние по сравнению с ведьмами той эпохи куда более прагматичны. Как пишет Новодворская, они

“выскочили на Красную пло­щадь”,

чтобы защищать не только

“свободу”

и

“Президента”,

но и

“нашу будущую собственность, и нашу будущую же законность”.

Через какое-то время после 4 октября российское телевидение показало словесную схватку между подписантом “письма 42-х” Андреем Нуйкиным и Вадимом Кожиновым. Секундантом дуэли был, кажется, тележурналист из “Взгляда” Александр Любимов. Когда схватка, которую Нуйкин проиграл вчи­стую, закончилась, Любимов предложил противникам пожать друг другу ру­ки. Нуйкин протянул руку Кожинову, но тот отказался от рукопожатия со сло­вами: “Ваша рука в крови”...

Эта несмываемая кровь окончательно и навсегда разделила нас — детей русского простонародья и “детей Арбата”, в крови которых всегда жила “к предательству таинственная страсть”...

Вот что требовала от ельцинской власти кучка бывших советских литера­торов, мгновенно переродившихся в те дни в ренегатов:

“Фашисты взялись за оружие, пытаясь захватить власть”, “Нам очень хотелось быть добрыми, великодушными, терпимыми”... Добры­ми к кому? К убийцам? Терпимыми... К чему? К фашизму? <...> “Мы все сообща должны не допустить, чтобы суд над организаторами и участни­ками кровавой драмы в Москве не стал похожим на тот позорный фарс, который именуют судом над ГКЧП”, “Органы печати <...> должны быть закрыты”, “Все виды коммунистических и националистических партий <...> должны быть запрещены”, “Съезд народных депутатов, Верхов­ный совет, образованные ими органы (в том числе и Конституционный суд <...> признать нелегитимными”... (из письма 42-х)

Нет сейчас надобности пересказывать весь текст этого коллективного до­кумента, о котором выдающийся драматург и честный человек Виктор Розов в те дни отозвался так:

“Написано оно, на мой взгляд, — отчеканил фронтовик Розов, — людьми злобными, мстительными. От этого обращения веет беспощадным большевиз­мом и ранним фашизмом. Не буду перечислять порочность каждого положения этого воззвания. Скажу только об особо отвратительных его проявлениях. При­зыв к тому, чтобы Вы не поддавались псевдохристианским призывам “не мстить и не допускать жестокость”. Это, г-н президент, призывы истинно хри­стианские, а призывы авторов обращения — антихристианские, бесчеловеч­ные, сатанинские”.

(“Независимая газета” 19 октября 1993 г.)

С подобными же чувствами и словами, не боясь никаких последствий, гласно осудили в печати ельцинско-гайдаровскую свору “псов и палачей” на­ши бесстрашные русские люди — Василий Белов, Валентин Распутин, Юрий Власов, Александр Зиновьев, Владимир Крупин, и даже узники советских ла­герей Андрей Синявский, Владимир Максимов, Леонид Бородин и отец Дми­трий Дудко. А народный артист России Владимир Гостюхин выступил 19 мар­та 1994 года в газете “Советская Россия” с такими словами:

“В одном из интервью Булат Окуджава заявил, что наслаждался зрелищем штурма “Белого дома” и смотрел его, как потрясающий де­тектив”. Это признание меня потрясло! Неужели это Булат Окуджава? Кумир мой, да и вообще молодых людей шестидесятых годов. Мы вы­росли на его песнях, я знал их наизусть и очень любил. И вот этот по­эт-гуманист наслаждается телерепортажем о массовой бойне. Уму не­постижимо!

Когда я узнал, что в филармонии Минска состоится пикетирование концерта Окуджавы, то естественным движением души было выразить свой протест. Я пришёл с пластинкой былого своего кумира и на глазах собравшихся сломал её. Один из зрителей вышел на сцену с цветком. Окуждава потянулся за ним, но молодой человек сломал цветок и вышел из зала. Так он простился со своим кумиром”.

Письмо “42-х” давно известно всем серьёзным историкам минувшей эпо­хи, но мало кто знает, что за три дня до расстрела российского парламента — 2 октября 1993 года русскими писателями патриотами было выработано и под­писано ещё одно коллективное письмо под заголовком “Слово художников”. Вот его текст:

“Над Россией совершено насилие, второе в этом столетии. После перво­го, отменившего высший закон государства, на котором зиждилось экономи­ческая, общественная и моральная жизнь страны, насилие проникло в каж­дый дом, в каждую пору общества.

Россия, охваченная террором и гражданской войной, потеряла несмет­ные богатства, лучших людей, погрузилась в духовную тьму.

Второе, случившееся на днях насилие, растоптавшее основной закон го­сударства, в котором содержались гарантии личной и общественной безо­пасности, связи, сочетающие человека с человеком, гражданина с общест­вом, — уничтожение этого закона рассыпает в прах всю юридическую и мо­ральную пирамиду общественного смирения, открывает путь силам хаоса и деградации.

Социальный страх, с которым жила Россия почти целый век, и который, как нам казалось, живительно преодолевался на начальном этапе преобразо­ваний, — социальный ужас в эти дни опрокинулся на Россию, парализовал психическую и духовную жизнь людей.

Нация страшится гражданской войны, распада страны, репрессий, поли­тического садизма.

Мы, русские интеллигенты, не имеем в руках рычагов властного влияния, не воздействуем на банки, министерства и гарнизоны, но, может быть, ост­рее других чувствуем исторические дороги нашей Родины.

Уповая на самое святое в человеке — на чувство Бога и Родины, на лю­бовь к живым сыновьям и умершим отцам, на светоносное в русской культу­ре и народной душе, мы обращаемся к Ельцину и Хасбулатову: переверните назад страницу в книге русской беды, сумейте любой ценой сделать так, что­бы высший закон страны немедленно вернулся к исполнению.

Сограждане, братья, пусть в эти дни вас не окутает страх, неверие и не­нависть. Не посмейте поднять оружие на брата. Слишком много нас было уби­то в этом веке на войнах гражданских и мировых, в застенках, на этапах, в го­лодных морах. Не дадим опять пролиться русской крови.

В эти мрачные дни каждый в себе самом, в семьях, на рабочих местах со­берём в своём сердце мужество, честь, любовь к отчизне. Не позволим себя запугать и обмануть. Сосредоточимся на единой мысли: конституционный и нравственный закон российского государства должен быть сохранён. Идея свободы, выраженная в букве закона, должна торжествовать. Пусть минует нас проклятие истории. Пусть наша любимая многострадальная родина избег­нет страшной беды”. Письмо подписали: Юрий Бондарев, Василий Белов, Валентин Распутин, Леонид Бородин, Владимир Крупин, Владимир Личутин, Станислав Золотцев, Николай Тряпкин, Станислав Куняев, Владимир Бонда­ренко, Александр Проханов, Александр Невзоров, Юрий Власов, Пётр Про­скурин, Юрий Кузнецов, Геннадий Ступин, Наталья Варлей, Вадим Кожинов, Вячеслав Клыков, Александр Шилов, Николай Бурляев, Татьяна Доронина, Николай Пеньков, Всеволод Овчинников, Станислав Говорухин, Сергей Ми­халков, Георгий Свиридов, Игорь Шафаревич, Михаил Ножкин, Игорь Горба­чёв, Людмила Зайцева, Пётр Паламарчук, Сергей Бондарчук, Эдуард Лимо­нов, Виктор Розов, отец Дмитрий Дудко, Виктор Лихоносов, Александр Зино­вьев, Тимур Пулатов, Пётр Краснов, Глеб Горбовский, Александр Казинцев.

Что и говорить! По своей значительности, по вкладу в русскую культуру, по честности творческих судеб список наших имён был куда более убедитель­ным, нежели список сорока двух ренегатов-“шестидесятников”, открыто при­зывавших ельцинско-гайдаровскую власть к государственному перевороту.

Но как отличается наше письмо по мыслям, по стилю, по отчаянным по­пыткам найти выход из кровавого тупика от “письма 42-х”!

Мы пишем с горечью

: “Мы русские интеллигенты, не имеем в руках рыча­гов властного влияния, не воздействуем на банки, министерства и гарнизоны, но, может быть, острее других чувствуем исторические дороги нашей родины”.

Они пишут с ненавистью

: “Пора научиться действовать. Эти тупые него­дяи уважают только силу. Так не пора ли её продемонстрировать”.

Мы пишем, давая добрый совет лидерам враждующих, ветвей власти

: “Уповая на самое святое в человеке — на чувство Бога и Родины, на любовь к живым сыновьям и умершим отцам, на светоносное в русской культуре и на­родной душе, мы обращаемся к Ельцину и Хасбулатову: переверните назад страницу в книге русской беды, сумейте любой ценой сделать так, чтобы выс­ший закон страны немедленно вернулся к исполнению”.

Они диктуют власти и обществу ультиматум

: “Мы должны на этот раз жёстко потребовать от правительства и президента то, что должны были (вме­сте с нами) сделать давно”.

И далее идёт список требований со стороны этих либералов-“шестидесятников”: “запретить указом президента или признать нелегитимными все “пар­тии”, “фронты”, “объединения”, и “съезд народных депутатов”, и “Верховный Совет”, и “Конституционный суд”, “закрыть” (а не просто ввести цензуру) га­зеты “День”, “Правду”, “Советскую Россию” и т. д.

Мы обращались к народу со словами

: “Сограждане, братья, пусть в эти дни вас не окутает страх, неверие и ненависть. Не посмейте поднять оружие на брата. Слишком много нас было убито в этом веке <...> не дадим опять пролиться русской крови”.

Они, лицемерно разыгрывая трагикомедию, лили крокодиловы слёзы по трём юношам, погибшим в тоннеле во время исхода танков от Парла­мента в августе 1941 года

: “Скорбь о новых невинных жертвах и гнев к хлад­нокровным их палачам переполняет наши (как, наверное, и ваши) сердца”.

В этом же письме защитники российского Парламента были названы “красно-коричневыми оборотнями”, “ведьмами”, “убийцами и хладнокровны­ми палачами”, как будто не их тела (в количестве полутора тысяч, как пола­гают нынешние историки) были октябрьской ночью погружены на борты и уве­зены в неизвестном направлении, а трупы Ельцина, Лужкова, Гайдара, Ново­дворской, Чудаковой, Окуджавы и прочих “гуманистов-шестидесятников”.

Наше Письмо, зовущее не к расправе с мировоззренческими врагами, а к примирению двух враждующих станов, было написано 2 октября 1993 го­да, словно предчувствие надвигающейся драмы, за два дня до ельцинской кровавой расправы с парламентом, по сравнению с которой ленинское взя­тие Зимнего дворца 6 ноября 1917 года, когда погибло то ли три, то ли четы­ре человека, было детским лепетом истории. Если вспомнить, сколько про­фессионалов из спецназа КГБ и ОМОНа, сколько провокаторов, стрелявших с соседних зданий (как на киевском майдане) по обеим враждебным сторо­нам, сколько всяческих отечественных и зарубежных СМИ было задействова­но, чтобы раздуть пламя братоубийственной схватки!

С нашим письмом нечего было соваться на ельцинское или лужковское ТВ, вся патриотическая пресса по требованию “42-х” была закрыта, а “Наш современник” опечатан лужковскими прокурорами. Поэтому мы сумели обна­родовать своё письмо лишь в подпольном номере прохановской газеты “День” 7 октября 1993 года. Оно, конечно, не смогло повлиять на ход событий, но мы, ещё не зная о провокаторском листке “42-х”, опубликованном 5 октя­бря 1993 года, угадали его содержание и успели изложить для истории своё понимание происшедшей трагедии. Мистический момент в этом совпадении тоже присутствовал: наше письмо было подписано тоже сорока двумя писа­телями. В отличие от “известного письма”, подписанного в основном русско­язычными русофобами — наше было написано, одобрено и подписано дейст­вительно цветом коренной русской интеллигенции. В сущности — оно было прямым продолжением “Слова к народу”, написанного Юрием Бондаревым, Валентином Распутиным и Александром Прохановым и опубликованного в трагические дни августа 1991-го, когда мы, к несчастью, не победили. В этой борьбе победили они, но какой ценой?

О такого рода победах честный “шестидесятник” Наум Коржавин сказал, что их творцы “не отличают славы от позора”.

***

Расстрел российского парламента был подготовлен в 1991-1993-м годах бешеной компанией средств массовой информации, которые были отданы ещё при Горбачёве в руки нашей пятой колонны. Помню, с какой сатанинской радостью на круглом столе у Познера вещал об этой всенародной трагедии сын крупного советского чиновника-дипломата Виктор Ерофеев:

“Освобождение от империи — это радость. Распад Союза — это ра­дость, а не трагедия. Все соседи радуются этому освобождению”.

Абхазия, во всех школах и музеях которой висят фотографии молодых лю­дей в чёрных рамках, павших в борьбе с грузинскими колонизаторами, “ра­дуется”. Южная Осетия, пережившая два кровопролитных нападения, — тоже радуется. Особенно искренне и благодарно радуются изгнанные из Карабаха армянскими боевиками азербайджанцы и растерзанные в отместку за это изгнание сумгаитские армяне. Радуются в Грузии гальские грузины, изгнан­ные за погромы, которые творили грузинские бандформирования в Абхазии в 1991-1992 годах, радуются похороненные в братских могилах жители При­днестровья, погибшие во время бесчинств молдавских националистов в Бен­дерах, радуются киргизские, таджикские, узбекские рабы, стоящие толпами у выезда из Москвы на Ярославском шоссе, готовые за копеечную плату на любую чёрную работу. Радуются распаду Советского Союза сотни тысяч рус­ских людей, изгнанных из Чечни, радуются десятки тысяч чеченцев, погибших в братоубийственной войне, организованной Ельциным и Гайдаром, Березов­ским и Черномырдиным. Радуются Ерофеев и Сванидзе, Швыдкой и Познер, получившие в своё распоряжение телеканалы, телестудии, телепрограммы — словом, всю четвёртую власть над “радующимся” народом.

Что же касается хищного удовлетворения и даже радостей, высказанных Виктором Ерофеевым, Евгением Евтушенко, Василием Аксёновым, подписан­тами Римского обращения и прочими “шестидесятниками” по поводу убийст­ва Советского Союза, то я могу лишь вспомнить, как в 1992 году ко мне обра­тился корреспондент популярной парижской газеты “Монд” с предложением написать статью о том, как я отношусь к судьбе нашей великой державы.

После беловежского предательства прошло всего лишь несколько недель, когда мои страницы были напечатаны в новогоднем номере “Монда” под за­головком “Плач по Советскому Союзу”. Вот в какой-то степени наивный, но искренний текст этого моего плача:

“Я не просто жалею — я плачу о развале великой страны. Не потому, что отломилась Прибалтика, отгораживаются неприязнью, а то и ненавистью Гру­зия и Молдавия, нагнетает антимосковскую истерию Украина... Бог с ними. Насильно мил не будешь. Но оборотничество многих, кого раньше я считал добрыми и искренними друзьями — вот что ранит больнее всего. Сегодня с холодной и брезгливой усмешкой я думаю о своих недавних друзьях по со­ветской литературе — о живых классиках из Грузии, Литвы, Украины. Как страстно воспевали они дружбу народов, какими высокими словами клялись они в любви к России, как добивались того, чтобы их книги выходили на рус­ском языке... На языке, который, как они говорят сегодня, служил орудием угнетения их народов. Как они все разом, как по команде, замолчали, слов­но воды набрали в рот, несколько лет тому назад. А потом, словно опомнив­шись от обморока, загалдели о необходимости уничтожения империи, о ве­ликорусском шовинизме. Ибо уничтожение Союза могло произойти при одном непременном условии: во что бы то ни стало унизить Россию, изобразить её врагом не только Грузии или Украины, но врагом чуть ли не всей мировой ци­вилизации.

Бесполезно было напоминать о том, как персы вырезали жителей Тифли­са, как турки опустошали армянские города и сёла, как крымские татары во времена Богдана Хмельницкого покупали украинских девушек прямо под ок­нами “независимых” гетманов Украины, напоминать о временах, когда дедам и прадедам нынешних национал-русофобов нужны были русские штыки и рус­ские солдаты. Но нынешним политикам не нужна история, оправдывающая Россию.

“Россия — раба”, “рабская нация”, “рабский менталитет” — и это о наро­де, разгромившем Гитлера и Наполеона! Великий Александр Пушкин в своё время без промаха определил неизменные истоки этой ненависти, когда пи­сал о “рабах Бонапарта”:

И ненавидите вы нас...

За что ж? ответствуйте: за то ли,

Что на развалинах пылающей Москвы

Мы не признали наглой воли

Того, под кем дрожали вы!

“Рабская нация” — и это о русском народе, сыны которого всегда сража­лись за родину в борьбе с Западом!

А что хорошего мы видели от него? Одни интернациональные нашествия. То — 1612 год, то объединённая армада Наполеона, “двунадесять языков”, то Севастопольская война 1855 года — Тройственный союз, предтеча Антанты, то фашистский интернационал, объединивший не столько против социализ­ма, сколько против России все тёмные силы Европы.

Да, с точки зрения Запада мы народ нецивилизованный. Но я не стыжусь этой особенности, а горжусь ею. В августе 1991 года я был на перенесении мощей Святого Серафима Саровского в Дивеевский монастырь. Слёзы под­ступили к горлу, когда увидел море народа, пришедшего со всей России к своему заступнику и чудотворцу. Это были в основном бедные русские лю­ди, с землистыми лицами от усталости, от дальнего пути, от недосыпа и не­доедания, плохо одетые, измученные всей многотрудной нашей жизнью. Но, если бы вы видели, как начинали светиться внутренним светом любви и веры их глаза и лица, когда они встречали Патриарха Всея Руси, когда приближа­лись к раке с мощами Святого, когда падали на колени и целовали крышку ра­ки. И тогда я подумал: “Культура — это Бог в душе, а не пиво в банках”.

Культура России, ныне оклеветанная, не сравнима ни с европейской, ни с американской, ни с индусской. Мы — православно-мусульманская Евра­зия, и потому попытка построить на нашей почве европейский дом — утопия, может быть, даже большая, чем ленинская авантюра мировой революции, нежели хрущёвская фантазия о том, что мы можем “догнать и перегнать” Америку.

Мне жаль Союза, потому что он умер насильственной смертью. Он был принесён в жертву мондиалистской, так называемой “мировой” цивилизации и националистической воле наших окраин. Наши вожди не использовали и малой доли возможностей для его спасения.

Когда Армения, жизнь которой зависит на девяносто процентов от рос­сийского сырья, гордо заявила о своей независимости, её тут же должно бы­ло оставить вне Союза, перенести границы и перейти на торговлю с ней по мировым ценам. Армения сразу же почувствовала бы дружеское покровитель­ство Турции, и через неделю армянские лидеры приехали бы в Москву за­явить, что они погорячились. А Грузия, уничтожающая Южную Осетию? Поче­му прорабы перестройки не организовали в ответ на этот геноцид такие же санкции против Грузии, какие мировое сообщество в своё время установило против ЮАР?

Вся беда в том, что мы на сегодня имеем в высших эшелонах власти людей, сознательно разрушающих вслед за Союзом Россию. Двадцать миллионов русских людей в Прибалтике, Закавказье, Казахстане, Молдо­ве подвергаются гонениям. А Кремль не видит и не слышит их горя. Рус­ские коммунисты отторгнуты от работы по возрождению России, к которой они были готовы. Ельцин своим указом о запрещении компартии поставил себя в ряд диктаторов вроде Муссолини, Пиночета или Суккарно и пополнил ряды недовольных ещё пятнадцатью миллионами оскорблённых людей. Не­ужели этот бывший партийный босс не знает истории своей партии, не зна­ет, что преступная антирусская элита закончила свой кровавый путь в 1937 году, когда над ней был совершён Божий суд? И лишь приходится изумляться, что исполнителем приговора Провидение назначило Сталина.

А после тридцать седьмого года в стране возникла уже другая партия, со­крушившая фашизм, прошедшая сквозь пламя Отечественной войны и горни­ло патриотизма. Делать вид, что между этими двумя партиями нет разницы — преступление перед историей России.

Даже Франция всё-таки не пала до такой степени, чтобы поставить на пьедестал вместо героев Сопротивления коллаборациониста Петэна. А наше нынешнее идеологическое отребье пытается изо всех сил на место маршала Жукова посадить генерала Власова.

Бедная Россия! Из последних сил с какой-то фатальной покорностью судьбе она до сих пор почти машинально демонстрирует миру то ли свою всечеловечность, то ли интернационализм, то ли полное отсутствие инстинкта на­ционального самосохранения! Ну посудите сами: в высших эшелонах россий­ской власти до сих пор кого только нет — и чеченцы, и грузины, и армяне, и евреи... Но разве сегодня возможно, чтобы в Грузии, Армении, Чечне ря­дом с Джохаром Дудаевым или президентом Гамсахурдия сидел бы русский человек, облечённый властью и доверием чеченского или грузинского наро­да? Разве возможно, чтобы в Израиле, где половина населения арабы, рядом с Шимоном Пересом сидел облечённый властью араб? Вы можете представить себе, чтобы рядом с президентом Франции или королевой Англии во времена их колониального величия сидели бы в качестве министров и советников вож­ди и лидеры арабских, африканских, индусских племён той эпохи? А в эпоху Михаила Романова рядом с троном были татары, при Петре Первом и Екате­рине Великой — немцы, при Александре Благословенном армяне, грузины и даже французские аристократы, изгнанные революцией и Бонапартом со своей родины. И, разрушив Союз, мы засыпали под его обломками столь нужный для современного мира опыт.

Гибель Советской империи — это не просто гибель коммунизма, это ги­бель русской идеи. Россия по инерции ещё продолжает метать интернацио­нальный бисер перед националистическими окраинами, но горько, что мир не оценит уже эту уникальную, реликтовую, чудом дожившую до нашего време­ни черту русской государственности, на которой, в сущности, и держалась империя Рюриковичей и Романовых.

Я горюю по бывшей стране, потому что радующийся при виде её облом­ков мир не замечает под ними великого аскетического опыта моей Родины, опыта, необходимого всему человечеству.

Опыт аскетически-уравнительной жизни бесценен бесценен для грядущей истории. Фаустовская воля Запада почти разрушила воды и земли, леса и воз­дух. Хочешь не хочешь, человечеству, чтобы выжить в эпоху глобального эко­логического кризиса, не сегодня, так завтра придётся отвергнуть идеологию безграничного потребления и вернуться к опыту самоограничения поневоле или по Божьему разумению, выработанному Россией и за всю её историю, и, особенно, за последние семьдесят лет. Ещё придётся миру поблагодарить мою Родину за опыт страданий и испытаний, предстоящих Западу. Только ве­ликий народ смог и сумел выдержать все перегрузки, связанные с приобрете­нием этого жестокого опыта. Выдержал и надорвался. Возродимся ли мы? Ев­реи ждали своего возрождения две тысячи лет. Дождались. Даже мёртвый язык иврит оживили, что само по себе чудо. Болен сегодня русский человек. Мечет, ищет, напрягает силы. А значит, всё-таки живёт.

...Учёные взяли от бабочек самое плохое и ущербное потомство. Получи­ли от него приплод. Снова взяли самых худших особей, получили от них де­тей и довели в конце концов популяцию до полного вырождения. Бабочки уже почти не размножались, не летали, а едва-едва ползали. Тогда естествоис­пытатели выбрали из полумёртвого поколения более или менее приличные эк­земпляры, получили от них потомство и прошли весь обратный путь до той по­ры, пока не восстановили полноценную и роскошную породу в её истинном виде... Так почему бы не возродиться и нам?”

***

Ни один из “детей Арбата” не встал в ряд с Сергеем Залыгиным, Вален­тином Распутиным, Василием Беловым, Владимиром Крупиным, Валенти­ной Сидоренко и Верой Брюсовой, восставшими против безумного проекта поворота северных рек на юг, разработанного академиком Израэлем и его конторой.

Никто из “легендарных” “шестидесятников” не принял участия в изнури­тельной борьбе за спасение Байкала, которую возглавил тот же Валентин Рас­путин со своими друзьями.

Когда Андрей Вознесенский воспевал секвойю Ленина, обнаруженную им в каком-то из американских штатов, наш “шестидесятник” Владимир Чивили­хин спасал уникальные кедровые рощи, раскинувшиеся в предгорьях Саян.

Никто из евтушенковских “шестидесятников-десантников” не приложил ни малейших усилий к возрождению православия в то время, когда Василий Бе­лов отстраивал на свои средства церковь в Тимонихе, когда Распутин возво­дил храм в родной деревне Аталанке, а Крупин возрождал на вятской земле Великорецкий крестный ход. Московские “шестидесятники” в это время кри­чали со всех столичных трибун: — “Политехнический — моя Россия!”.

Все мировые “прорабы духа” — Аксёнов, Окуджава, Гладилин, Евтушен­ко и др., как черти ладана, избегали участия во всенародных торжествах — днях Славянской письменности, в крестных ходах, посвящённых тысячелетию Крещения Руси, в перенесении мощей Серафима Саровского из Санкт-Петер­бургского Казанского музея атеизма в Дивеевский монастырь. Помню, как во время одного из таких крестных ходов в Великом Новгороде в праздник 1000-летия Крещения Руси вместе с патриархом Алексием шли Валентин Рас­путин, Владимир Крупин, Дмитрий Балашов и никаких битовых, Вознесенских и прочих плейбоев рядом не было... Но этого мало. Подлинным священным событием для России православной стало отпевание в храме Христа Спасите­ля Владимира Солоухина и Валентина Распутина. Отпевание, которое совер­шал сам патриарх...

Представить себе невозможно, чтобы в главном храме России отпевали ко­го-то из лицедеев шестидесятничества, один из которых был якобы, по его соб­ственному признанию, из рода священников и написал поэму о том, как его пращур, настоятель одного из древних владимирских храмов, то ли сам соблаз­нил не где-нибудь, но в алтаре юную прихожанку, то ли был соблазнён ею:

Я разделась в церкви — на пари последнее

Окрести язычницу совершеннолетнюю.

Я была раскольницей, пьянью, балериной.

Узнаешь ли школьницу, что тебя любила?

Голым благовещеньем с глазами янтарными

первая из женщин я вошла в алтарную.

(из поэмы “Андрей Палисадов”)

Этот “соблазн” (“человека создал соблазн”), о котором писал поэт в од­ноимённой книге, был куда хлеще и кощунственней, нежели глумливые пляс­ки девиц из компании “Пусси Райт”. Вроде бы эти “пьяные балерины” в своём кураже что-то кричали непотребное о Путине, но, скорее всего, они просто на­читались Вознесенского. Слава Богу, что им не удалось, подобно героине на­шего знаменитого поэта-плейбоя, ворваться “в алтарную”.

12.09.2022

Статьи по теме