Предисловие, как у господ серьёзных. Перед вами три статьи в одной. По задумке написанное – триптих. Или произведение, состоящие из трех частей. Поэтому читать можно начиная с любого, как и смотреть на картину-триптих. Но основной текст, как и в случае с центром композиции в изобразительном искусстве, находится в середине.

Каждый текст посвящен определенному фильму. Отмечу сразу – это не кинорецензия в привычном понимании. В первом сюжет пересказан практически полностью, например. В этом есть причина: людям с неустойчивой психикой или противникам коммунизма происходящее в нем испортит настроение. Все, что было написано является лишь размышлением над тремя важными для автора вопросами. Это русская трагедия. Это русская грань между справедливостью и законом. Это разница поколений. Ответы на вопросы, вероятно, дают именно выбранные фильмы.

«Смерть автора» никто не отменял.

Особенно в случае с последним фильмом.

I

Часто «Брат» называют фильмом про эпоху. Багров оттуда стал одним из многих национальных символов. Лжесимволом. Парнишка, вернувшийся с войны – образ, по балабановской задумке трагичный, зритель должен ему сопереживать. Но мы начали ему поклоняться. В будущем это повторится, уже с «Бригадой», ущерб, принесенный сериалом будет колоссальный, об этом когда-нибудь потом обязательно поговорим. Балабанов не особо-то любит свою дилогию «Брат», считает, что она принесла в мир много зла. Он снял своего «Таксиста», а люди увидели в нем «Рэмбо».

Поэтому поговорим не про «Брата».

Чикатило. С 1982 года начинается жестокая серия убийств. Один из самых шокирующих фактов: он помогал следствию ловить самого себя. После поимки в 1992 году был вынесен следующий приговор: расстрел.

Спесивцев. С 1991 года по 1996 похищал, ел и насиловал детей и женщин. Один из самых шокирующих фактов: в этом ему помогала его мать, заманивая детей и по ночам выбрасывая их остатки. После поимки были вынесены следующие приговоры: мать посадили на 13 лет, в 2008 году она вышла. Спесивцев до сих пор находится в психиатрической больнице.

Поэтому поговорим про «Груз 200».

1984 год. Батюшка Ленин уже совсем усох. Черненко у власти, а война в Афганистане не утихает. Через год начнется перестройка, за которой последует перестройка режима. Девушку Лизу её парень, Валера, подозрительно похожий на Майка Науменко, пытается уговорить пойти на вечеринку. У него ничего не получается, он отправляется один и встречает её подругу, Анжелику. Выпив и потанцевав с ней, парень хочет продолжения банкета, поэтому вместе с ней (она не очень-то этого хочет), отправляется за добавкой в какой-то глухой дом в не менее глухой окраине. Вокруг темно и страшно, любой проходящий мимо человек покажется либо преступником, либо маньяком. Последним окажется бесцельно блуждающий капитан милиции Журов. Дальнейший рассказ был бы слишком подробным, поэтому кратко: девушку насилует и похищает Журов, и до самого конца фильма держит её взаперти, словно жену, постоянно рассказывая о ней своей матери. В чью квартиру он и притащил Анжелику. Сам Балабанов утверждал, что события, показанные в фильме реальны. Якобы, в 1984 году произошла такая же история. Я же считаю, что это гибрид историй про чудовищ, приведенных выше.

В фильме Балабанов будто рассуждает, что является первопричиной зла. Откуда появляются такие ублюдки? В этом виновато время? Бездуховность? Дети-инфантилы, которые сами лезут в трансформаторную будку имени вселенского зла, хотя каждому дураку известно: «не лезь, убьет»?

Бездуховность. Балкон квартиры. На фоне – разрушенная церковь. Один отец жалуется другому, мол, мой сын нигилист, мой сын любит тусовки. Отец, кстати, является профессором кафедры научного атеизма. По дьявольскому совпадению персонаж обнаружит себя в том же глухом доме, откуда пропадет девушка. Там он будет выпивать с владельцем дома, самогонщиком Алексеем. Самогонщик Алексей – пример персонажа, о котором предупреждали Белов, Шукшин и многие другие. Его деревня – выжжена, её больше не существует. Выжжена она не фашизмом, выжжена она индустриализацией. Весь его космос – это одноименные сигареты, а смысл жизни – весь его самогон. Начав религиозный спор с отцом под бутылку самогона, персонажи полемизируют и спорят. В этом споре рождается лишь одна истина: они слишком разные. В Алексее остались зачатки хоть какого-то человека, в отце их нет. Напомню, он удивлялся, почему его сын нигилист. В определенный момент, видимо, от количества спиртного в организме и невозможности переспорить адепта науки, он бросает фразу про «Город Солнца» - вероятно, первую придуманную в истории человека утопию. Его мир привычных понятий разрушен, ему приходится зарываться в грезы об утопиях. После спора пьяный отец садится в свою машину и отправляется высыпаться к своему другу. Друг живет далеко. Что бы интеллигент сделал, если увидел похищение девушки? Думаю, ничего. Но об этом позже.

Пока у меня все идет по плану.

Дети-инфантилы. Балабанов показывает детей, которые гордо носят на себе майку «СССР». Образ тотчас разрушается, стоит лишь им открыть рот, произнести: «о бэйби, бэйби, ты словно мышь». В любой страшной для жизни ситуации они будут орать: «вы знаете, кто мой отец? Вы знаете, кто мой парень?». Эти дети не думают о будущем, и это вина их отцов. Отец её, секретарь райкома КПСС весь фильм светит лысиной и приказывает своим людям найти девушку. «Не найдешь, пойдешь в грузчики!» - кричит он. И ничего больше не делает. Парень её – герой Советского союза. Посмертный. Тот самый груз 200. Когда его вывозили из Ил-76, отряд, который заходил в этот же самолет, отправлялся в этот же Афганистан, не заметил потерю бойца. Даже катафалк не обернули красной тряпкой. В то время, когда дети веселились в разрушенных зданиях домов культуры и храмах, уже мертвые герои писали письма домой, но письма не доходили. Никто не знает, как и где хоронить парня, поэтому начинают обзванивать всех. Родных у него нет, а секретарь адкома КПСС не знал, кто парень её девушки. Обзванивают всех, и вызывается похоронить его он.

Журов.   

«Жених приехал» говорит чудовище, занося труп героя в комнату, где лежит красавица, и бросает на кровать перед ней. Весь фильм он, животное, по-звериному поглощен Анжеликой. Являясь, вероятно, импотентом, он не может пойти с ней на физический контакт. Во-первых, она не позволит. Во-вторых, он не сможет. Худшее оскорбление для любого мужчины, а особенно для человека при власти. Властью своей он постоянно пользуется. Кричащая и заплаканная женщина вызывает отряд милиции на выезд, поехал отряд из трех, Журов - главный. Ворвавшись в дом и ударив одного пьяницу, они заходят в другую комнату, где их совсем не ждут трое других. Начинается словесная перепалка. Пьяница, по совместительству муж позвонившей, получает пулю от Журова. Те два коллеги, которые были вместе с ним ни слова не сказали. Вероятно, боялись стать грузчиками.

Тот самый Алексей, самогонщик. Помните его? У него есть жена, которая попыталась спрятать Анжелику от мужчин, пока её друг «лайк а роллинг стонс» разваливался на полу в майке СССР. Спрятала она её в бане, дала двухстволку. Журов, бессмысленно блуждающий возле дома наткнулся на слугу семьи, вьетнамца Суньку. Ему он приказал открыть ту самую баню, где его встретила Анжелика с дробовиком наперевес. Понятно, ребенок, впервые держащий оружие в руках, даже не догадается, как из него стрелять. Поэтому Журов с легкостью его отнимает и стреляет в Суньку. После он насилует девушку бутылкой. На следующее утро, похитив девушку, он звонит своим же и говорит: «вон там-то была стрельба, погиб человек». Алексея задержали, Алексей выглядит как единственный подозреваемый.

Журов заставляет его признать вину, припоминая должок из прошлого. Самогонщик просит одного: не трогай жену. Жена же после суда встречает известного нам адепта атеизма, который уже которые сутки не спит, подозревая, что, если бы не он, все бы могло произойти иначе. Он предлагает жене Алексея найти «того парня в майке СССР» и ту девушку, имея ввиду Анжелику, которые смогут доказать невиновность. На встречный вопрос жены, «а вы сами будете её доказывать?», наш интеллигент начал отнекиваться, мол, что подумают в моем вузе, что подумает мой декан. Журов в итоге подставляет Алексея, сказав отцу Анжелики, что самогонщик её похитил и убил. Лысый верит безоговорочно.

Алексея убивают выстрелом в затылок.

Журова же в итоге убивает жена Алексея в его же квартире из того чеховского ружья, выстрелившего в начале и запустившего цикл насилия. Увидев голую Анжелику, увешанную трупами как наградами, она не хочет ей помогать. Из-за инфантила-алкоголика она потеряла мужа. Из-за режима она потеряла свою деревню. Она потеряла все. Единственная претензия к фильму такова: почему женщина с ружьем не спасла её в итоге? Балабанов, непроглядный мрак уже показан. Остановись.

Мать Журова сидела в соседней комнате. Неизвестная женщина, выстрел в соседней комнате – ничто её не смутило.

А что мать Журова?

Время, все время её жизни занято телеканалами. Там вперемешку западные эстрадные выступления и заседания ЦК КПСС. Новая реальность уже проникла в её мир, она разрывает её обыденность. Кроме телевизора в жизни этой престарелой женщины ничего нет, и неудивительно. За окном, в городе Ленинск, с каждой секундой поднимается все больше и больше дыма. Это не сжигают людей фашисты. Это сжигают страну, заменяя зеленые деревья на черные трубы. В космос уже никого не отправляют. Отправляют за «космосом» на завод.

Фильм пересказан. Выброшены лишь совсем жестокие сцены. Когда фильм вышел в прокат, публика разделилась. Часть считала его чернухой, часть считала его лучшим фильмом Балабанова. Я считаю, что наряду с «Дорогие Товарищи!» это один из самых страшных фильмов, снятых про наш главный национальный ужас. Конечно, его СССР – метафора и гиперболизация. В полтора часа он ужал все городские легенды, все визуальные образы, сохранившееся в его голове.

Некая гадкая и ужасная ирония произошла. Начался коммунизм с маньяков государственных – Дзержинский, Троцкий, остальные. Закончился Союз с маньяков обычных. Балабанов считает, что режим, который легитимизировал насилие, режим, который сажал всех неугодных в тюрьму – он взял, и бесследно пропал. Как капитан Журов. Никто из нас не устроил Нюрнбергский процесс для коммунизма. Да и никто нам не позволил. Поэтому Балабанов снял провокационное кино – с оборотнями в погонах, с бескрайним чахлым городом, с единственным настоящим героем-мужчиной – да и тот в цинковом гробу. Разумеется, живые герои были и в те времена. Живые герои писали статьи, снимали фильмы, отстаивали наши права и были вынуждены переехать в Магадан из-за этого. Их не стоит забывать. Они подавали пример всем нам, поэтому, сейчас идея о русской нации все ещё жива.

С нами остался этот коммунистический груз, в виде этого города Ленинск. Этот город Ленинск стал фундаментом, стал нашим проспектом и шоссе. Разрушить его, уничтожить его – к сожалению, значит противоречить самим себе. Мы всегда были и оставались страной, которая готова принять каждого, стать домом для многих. Они, живые простые советские люди, если не стали нацией, то стали отдельным идеологическим экспериментом. И мы должны их принять, как принимали многих. Мы не тюрьма для народов. Мы дом для народов.

Я эмоционально выпотрошен после очередного просмотра «Груз 200». Я не хочу оправдывать Балабанова. Я абсолютно ничего не хочу, мое сердце не просто обливается кровью, оно залито. Вот этот мировой кулак, уничтоживший судьбы персонажей - для меня он уничтожил многие судьбы в 1917 году, для меня он устроил мор в тридцатые, для меня он устроил расстрел в Новочеркасске. Речь не про расстрел Чикатило. В дальнейшем мы все были брошены во имя прогресса. Мы стали главными экспортерами и ничего не изменилось с тех времён. Газ и нефть, утечка мозгов и уничтожение нации, будто, все это идёт по тому зловещему плану. Не по плану Даллеса. По их плану. Уже мертвых сухих людей, идол которых сам был мертв. Изначально Маркс. Потом Ленин. Следом они принялись развенчивать легенды об друг друге, превратившись в настоящего уробороса. Я хочу вырезать из своей памяти все, что связано с ними. Я хочу, чтобы никто не помнил ни их голос, ни их слова.

Возможно, Балабанова кто-то назовет левым агентом, проплаченным западником. Но он обрушил всю свою возможную критику на главный левый проект всех времён. Тот проект, который длился практически сто лет.

Проект не удался, он не смог изнасиловать нашу страну, нашу Россию. Никто и никогда это не сможет сделать. Даже если от России отвернется та женщина с ружьём - что уже говорит о проблемах в обществе - с ружьём должен быть только мужчина, он должен защищать свою семью и родину, а здесь за ружье взялась женщина. Она искала именно ту справедливость, которую у нее отняли черные воронки. Ей пришлось совершить грех, пришлось совершить грехопадение по Еве. Лишь из-за того, что наш устой жизни был уничтожен ими. Деревенские женщины брали в руки ружья, чтобы защитить своих детей во время Великой войны. Мать Журова, третья женщина в этой истории, она дряхлая и старая, она является её копией, лжематерью, которая принесла в мир лишь зло.

Журов - настоящий сатана. Он заберет всё, что дорого. Поэтому в начале фильма он крутился вокруг последнего деревянного дома. Он пытался быть искусителем. Этот искуситель ворвался в нашу жизнь, обманул всех, как в свое время обманули идеолога коммунизма, Горького, сами коммунисты. Он, власть имущий, и страх сеющий. Как владыка ада, он никогда не поймет, почему его никогда не полюбит никакая женщина, особенно такая прекрасная, как наша Родина. Он будет упиваться, убивать и сажать всех тех, кто ей симпатизирует. Но не сможет с ней совладать. Никогда не сможет.

А Родина что? Она была стоптана ботинками в середине века. Из нее вырывали деревья, словно волосы. Она уже должна была быть тем лысым человеком с обложки «Сейчас позднее, чем ты думаешь» группы «Алиса». Но нет, даже прикованная к кровати, раздетая и заплаканная, находящаяся рядом с мухами, поедающими героя войны и сатану, она найдет в себе силы оторвать свои наручники, эту сталь, которой заковывали людей, убивали её сынов, сможет воспрянуть.

Она всегда могла. Она всегда сможет. Она всех переживет. А наш долг - снова одеть её в самое прекрасное платье. А наш долг - снова ее откормить. А наш долг - помочь ей отрасти её прекрасные косы.

Она не Смерть, она нас не скосит. Мы пережили самого главного товарища Смерть. Серп - на помойке. Молот - раздавлен наковальней. То государство, которое я ненавижу убежало обратно в ад. Никогда не возвращайся.

В самой финальной сцене адепт научного атеизма пришел в храм и перекрестился. Ваш проект был обречен на провал. Ржавый бункер – твоя свобода. Заколочена дверь крестом.

II

Никита Сергеевич Михалков видется мне русским дворянином, возможно, последним живым колоссом. Разумеется, Родосским.

«12».

Восемнадцатилетний чеченский парень обвиняется в убийстве своего приёмного отца. Отец – офицер, воевавший в Чечне. Суд присяжных должен выяснить, виноват ли на самом деле с трудом говорящий на государственном языке человек или нет. Решают следующие архетипы: первый – учёный, представитель иностранной фирмы. Второй – художник-любитель, офицер. Третий – таксист-ксенофоб. Четвертый – еврей. Пятый – пенсионер. Шестой – директор телеканала. Седьмой – армянин, хирург. Восьмой – артист. Девятый – директор кладбища. Десятый – демократ. Одиннадцатый – инженер. Двенадцатый – декан.

Как человек, выросший в элите, и в элите же раскрывший свой талант, Михалков должен с кем-то соревноваться. Поэтому он соревнуется сам с собой из прошлого, соревнуется со всем западом, разделяя наши миры. Его «12» не только ремейк фильма Сидни Люмета, снятого в 1957 году и названного «12 разгневанных мужчин». Его фильм – одновременно и поэма «Двенадцать» Блока, близкая его имперскому уму.

Поэтому он соревнуется. Соревнуется не в мастерстве с великим Люметом. Тарковскому и Кубрику тоже не было смысла соревноваться, они не космическая программа. Никита Сергеевич идет дальше, выходит на чистое поле имени менталитета и государства. Там, где у Люмета торжество капитализма, высотные здания и постоянная связь с миром через огромное окно высотки, у Михалкова спортзал, возможно, отсылка на тот самый спортзал в Беслане. За окном спортзала: метель, зима, темный космос, возможно, отсылка на ту самую «Двенадцать» Блока. Там, где у Люмета торжество закона, торжество математики, торжество всего объективного, всего, что можно посчитать рационально, у Михалкова эмоция. У Михалкова справедливость. У Михалкова «русское желание не жить по законам» - проблема не в русском человеке, он же далеко не дурак. Проблема в его свободе. Советский режим его пытался уничтожить, заменив слово «русский» на слово «советский». Демократы пытались его уничтожить, пытаются уничтожить и сейчас, говоря: «этот русский, из деревни дураков – в загон. Этот русский, из деревни дураков – он не достоин отдельной обложки нового выпуска Elle, посвященного дружбе славянских народов».

Там, где у Люмета рационализм в сценарии, у Михалкова исповедизм. Который, разумеется, умнейшие, доморощенные двенадцатилетние кинокритики называют дырами в сюжете. Гениальный режиссер раскрывает не персонажей, они, как уже было установлено, архетипы. Но даже архетип – человек. И каждый удостоен своей исповеди, своего монолога.

Человек, стоявший за вымышленным каналом ЛТВ удостоен монолога, в котором он рассказывает про страшнейший опыт в его жизни. Оксфордский выпускник, не(понятно) что забывший на этом празднике фигур, рассказывает, с каким сожалением он хоронил свою собаку.

Армянин удостоен скорее, даже, не монологу, а эмоциональному импульсу. Его монолог – на языке тела, на языке красивого обращения с ножом. То, чем пугают детишек их запуганные отцы, в наше время боящиеся абсолютно всего, для этих людей является в первую очередь произведением искусства.

Монолог директора кладбища нацелен на риторические вопросы в зрителя. Он постоянно работает. Он постоянно обкрадывает людей. Давно уже холодных, но на их деньги он строит теплые помещения детям.

Демократ? Демократ вообще лишен монолога. Впрочем, здесь Михалков лукавит. Кто-кто, а демократ всегда имеет свой популистский монолог. А здесь будто придавлен, настолько жалок, что даже сымитировать искренность у него не получается.

Монолог ксенофоба – кульминационный. Его рассказ и про жену, съехавшую от него в Европу, и его постоянные избиения сына вызывают эмоцию. Эмоцию у зрителя, два с половиной часа наблюдающий за его действиями – угрозами, бессмысленной полемикой, психическим воздействием на присяжных, надавить, посадить пацана в тюрьму.

Почему это все-таки вызывает эмоцию? Почему Михалков делает на это акцент? Потому что у Михалкова самое главное – эмоция. По моему мнению, эмоция — это вообще главное, что должно вызывать любое произведение. Но тут особая эмоция. Сейчас вы поймете почему.

Но для начала важная подробность. В итоге все двенадцать присяжных принимают решение. Парень не виновен. Какой чечен будет орать своему отцу, что он его убьет? Он возьмет и зарежет. Какая бабка с дома напротив услышит крики, увидит, как в соседнем здании кого-то убивают? То-то и оно. Когда все монологи услышаны, когда вывод понятен, персонаж Михалкова объясняет, почему парня необходимо посадить. Причина есть, и она существенная. Одиннадцать присяжных выслушивают его, сетуют, время уже расходиться, пора возвращаться домой, дело раскрыто, а что будет с парнем на воле – не их ума дело. Поэтому Николай (персонаж Михалкова) предлагает сделку. «Если вы проголосуете все за – я тоже проголосую за». И дает слово русского офицера, еле сдерживая слезы.

Все проголосовали за. Парень вышел на свободу.

Михалков самый старший из всех присутствующих и физиологически, и психологически. Но он самый старший словно в плохой семье, где не чтят главу семейства за обеденным столом – постоянные разговоры, постоянные оправдания, постоянные попытки перетянуть на себя одеяло (монологи), совсем разрывая это одеяло, разбрасываясь лоскутками, на которых уже совсем не видно хохломы. Михалков изначально знал, что парень не виновен, и для него торжество закона, это самое доказательство, вообще ни на что не влияет. Приемного отца чеченского паренька убили по политическим/экономическим причинам, и, если оставить его на свободе – он пойдет их искать. И от рук убийц погибнет. Важен ли закон, как некий свод правил в случае, когда речь идет про жизнь человека? Нет, не важен.

Почему тогда наши достопочтенные одиннадцать молодцов решили разойтись, оставив парня в смертельной ситуации? Потому что пытались созреть. Их искренность, она не делает их по-настоящему русскими людьми. Их искренность – не молитва. Их разношерстность говорит про правящую верхушку современной России, особенно показателен образ директора ЛТВ – западника, человека, лишенного своей нации. Пиявка нашего века, готовая присосаться туда, куда можно, рвать на себе рубашку и кричать «я искренен!», лишь бы получить то самое сострадание. Парадокс в том, что он его действительно получает. А как иначе? Человек с широкой душой подставит не только левую щеку для удара, но и левое плечо нуждающемуся выплакаться.

Для них учебник – постулат. Учебник обучит их жизни, особенно, учебник по обществознанию, восьмой класс. Поэтому этим персонажам место в фильме Сидни Люмета, в капитализме, который превозносит оправдание человека в суде как идеальный пример высочайшего общественного развития. Посмотрите, хотя бы, на суд над Чикагской семеркой, если тезис является непонятным. Факт того, что архетипы так и не становятся личностями – не ошибка, а авторское видение. Они со всей силы пытаются разорвать на себе рубашку, а сердце их будет сиять, но они не способны обрести самостоятельность, удерживая свою власть. Какую власть? Данную им благодаря их статусу, благодаря их коллективному бессознательному, словно снова как в «Двенадцать» Блока: такая же стихия, такая же энергия разрушила всё, снесла всех, такая же неокрепшая, такая же бессмысленная в своих итогах. Такая же готовая разорвать рубашку, но не сшить воедино одеяло с хохломой.

И только он, герой-монархист, герой офицер русской армии, готов взять на себя тот самый моральный, эмоциональный поступок. Он отец этого семейства. И поэтому только он может сказать чеченскую парню, которого пристроит к себе: «зови меня дядя Николай». А что в итоге присяжные? Присяжные ошалели, словно герои комедии Гоголя. Они превратились в беспомощное стадо, неспособное ни на что без самодержавного монарха. Только он понимает понятие «справедливость». Они ещё совсем недоросли.

В этом кроется великий парадокс. Если есть самодержавие – должен быть и закон. Михалков – представитель этого закона, хоть и являющийся в фильме представителем лишь психологическим, а до поры до времени так и вовсе находящегося в тени.

Происходящая интрига не плана «посадят не посадят», а плана «поймут не поймут». Те, кому он доверял, не могут справится с поставленными задачами. Он власти не желает, но он вынужден к ней обращаться. Люди, не желающие жить по законам, в итоге должны жить по законам. По крайне мере, конкретно они. Это им необходимо запретить грабить мертвых, отуплять детей ТВ-передачами, избивать будущее своей страны. А всем остальным, простым людям, хватит и благодати.

Все, что касается дел внешних, дел не двенадцати, а сто сорока четырех, пронизано у Михалкова совершёнными национальными ошибками не самодержцев, а президентов. Он не пытается нравоучать всех нас, касаясь темы войны в Чечне. Любой кадр оттуда – замершая картина, где изредка пробегает пёс с оторванной рукой. В буквальном смысле. Каждый кусок краски на взорванном БТР смоет дождь. Каждый труп русского бойца раздавит случайно прилетевший снаряд или обрушенное здание. Но сейчас его героическое бездыханное тело – памятник. Здесь нет смысла говорить про серое или любимое многим черное и белое. Здесь все очевидно любому. Жертвами оказались абсолютно все. Как и герой войны, приютивший чеченца, так и он сам.

Воспоминания чеченца, сидящего в камере, совсем ещё маленького человека, пропитаны воспоминаниями о семье и родном доме. Совсем не мудрено, что последний кадр его воспоминаний – кадр с его матерью. Является ли это специальной режиссерской уловкой? Все изложенное должно было выбросить из вашей головы такие мысли.

Раскрывает Михалков и более бытовые темы, затрагивающие и тех, кто в силу возраста не застал девяностые и нулевые. Показывает свои метафоры он буквально. Если надо поговорить про отопительную трубу, висящую в спортзале, он просто её покажет. Та самая уродская труба, которую видел каждый – она, кажется, подвешена над нами навсегда. Подвешена и над теми присяжными, они уродскую трубу сюда и влепили. Не попытались создать школьникам спортивную атмосферу, нет, они обязаны сделать все тяп-ляп, обязаны смешать спорт и индустриализацию, которая так и норовит упасть на чью-нибудь неокрепшую голову.

Возможно, многим не понравилось, что я назвал Михалкова Колоссом Родосским. Сделано это было по единственной причине: я не знаю больше таких режиссеров, как он. Таких же империалистов. Поэтому режиссер ставит знак равно между Михалковым-режиссером и Михалковым-актером в «12» (на деле практически постоянно, но опустим). В фильме каждая роль писалась под конкретного актера, и никто бы не смог так сыграть мудрейшего человека, который должен сдерживать слезы дав слово русского офицера не из-за того, что он по сценарию им является. А потому что слово русского офицера значило абсолютно все в те, его стародавние времена. А времена сейчас, они не те, какие были в «Неоконченной пьесе для механического пианино». Не те зажелтевшие, не те проведенные в кругу семьи, не те летние. Сейчас с нами огромная, темная, космическая метель, но свет наших сердец способен её рассеять. Наша пьеса действительно неоконченная.

Все, абсолютно все сказанное раньше, сейчас, позже. Оно все заряжено тем, какие эмоции были получены. Это первичная, неизменная, наша общность крови. Лихая, вольная, искренняя и настоящая. Эта общность может вытесняться по-разному: глобализацией, системами «свой-чужой», проблемами и так далее. Но, если она и вытесняется – лишь на некую периферию сознания. Вы никогда не сможете забыть, как звали вашу мать, и никогда не сможете забыть лицо своего отца. Все тоже самое и здесь. Только-только подует нужный ветер, и вы снова воспрянете духом. Этот ветер необходим всем – людям, городам, стране. Мы смогли воспрять духом и расколоть фашизм в момент, когда нас расколола коллективизация. Сможем воспрять духом и сейчас, когда, кажется, расколото уже все.

III

Я человек двухтысячного года рождения. Повидал я, вроде, немало. Конечно, многое мне ещё предстоит увидать.

И здесь, дальнейшее повествование может вызвать Станиславское «не верю!». Ничего поделать не смогу. Пойду на уловки.

Многие наши семьи сейчас состоят из двух слоев. Первый слой родился при другом строе, в другой стране. Второй слой родился в Российской Федерации. Я не хочу строить из себя доморощенного критика русской жизни (мне двадцать один, ребята!), с сумасшедшим огнем в глазах подбегать словно Быков к прохожим и орать: «ты! Свинья! Ты че! Ты не достоин хорошей концовки!». Я не про того Быкова, который буковки пишет. Я про того Быкова, который режиссер.

Эта часть текста не про «Дурака».

Когда ты учишься именно принимать всех, пытаешься обнять и понять, почему эти пьяные родные души так любят включать «Батарейку», почему дети хотят по-своему, а родители по-своему, начинаешь рефлексировать над нависшим вопросом «тут что-то не так», внезапно, образуется наша некая дыра имени разных поколений. Об этом чуть позже, подождите.

Дети не обязаны во всем быть похожими на отцов. Отцы же не обязаны принимать своих детей. Дети могут быть нигилистами, уничтожающими на своем пути все. Но когда дети вырастают, они, вроде, все понимают. И становятся отцами, похожими на своих отцов. А теперь давайте перенесем, только мысленно, ремейки делать не надо, «Отцов и детей» в наше время.

Возьмем простой стереотипный пример. Есть отец, родился в семидесятые, поднялся в девяностые. Вероятно, кого-то грабил. У него есть дочь. Как любой адекватный отец, он хочет своей дочери только лучшего, поэтому продолжает работать. Она растет в опеке. Растет она не на твоем учебнике советской или постсоветской жизни, старик. Она, скорее всего, выросла на «Русалочке». Она, скорее всего, вырастала поедая бургеры из «Макдо». Она, скорее всего, совсем другой человек. Получив возможность голосовать, начинается. Старик, она родилась при другом строе.

А ты, её любящий отец, ты, напоминаю, хочешь для неё всего самого лучшего. Молодец. Но ты хочешь лучшего по-своему. И когда ты ведешь её к своему другу из девяностых Ашоту, чтобы выбрать ей платье на выпускной, она начинает биться в истерике. Ей не нравится, что вот это платье – как у её подруги. Ей не нравится, что вот это платье – колхоз. Ей не нравится, что она покупает платье в бутике «у Ашота», а не в ателье «Lady-Milady», находящееся на самой красивой улице города.

А ты, её любящий отец, не понимаешь. Потому что ты привык жить по другой системе координат. А она живет по иной системе координат. Одеяло без хохломы, но одеяло рвется.

Перестанет ли она тебя любить после этого? Если бы рассказ шел про фильм, снятый ради чернухи и разобщения общества – конечно бы перестала.

Но эта часть текста не про «Левиафан». Хоть я и очень люблю Звягинцева.

Фильм, название которого я буду скрывать до последнего, показывает недопонимание двух поколений. Там, где у родителей – сервант, откуда здесь стоящий, наверное, не знает уже никто, у детей – евроремонт и отсутствие хрустальных люстр от слова совсем. Родители хотят, чтобы все было как у всех, забывая, что эти все – их ровесники, а не ровесники детей. Родители не желают сэкономить, покупая пресловутое платье у Ашота. Они просто привыкли, что качество платьев у Ашота устраивает их. Перед кем им выделываться? Джинсы в их жизни появились тогда, когда они уже хоронили своих дедов.

А что дети? Дети вообще ничего не хотят, на самом деле. В их затуманенном разуме витают идеи, увиденные в сказках Disney, постоянная реклама запада – в виде «Макдо» и культа евроремонта. Поэтому они хотят, чтобы все было, как там, у них, у этих заморских пиндосов. Есть ли что-то плохое в их желании? Нет. Как говорится, «не мы такие, жизнь такая».

Вот она, темная дыра недопонимания сияет со всей силы. Наше поколение, оно более раскованное и с таким туманом в башке, которого никогда не было. В нашей жизни на нас не смотрят с детства огромные плакаты со смешным инженером в каске и с огромным гаечным ключом, которым, при желании, можно положить взвод касок, а своим взглядом в светлое будущее он как бы говорит: «эй, пацан, инженеры – крутая тема. Иди к нам, будем ракеты строить».

Ракеты, на деле, скорее всего, не строили и наши отцы. Они просто не успели. Все что можно было, упало на нас обратно. А мы сейчас пытаемся хоть что-то сделать, найти свой путь, новый и искренний. Хочется идти в неизвестность, находить в ней что-то хорошее, а не жить в обнимку с хрустальным гусем производства завода «Хрустальный» города Хрустальный. Это тоже было, наверное, хорошо. Я не знаю, я не жил.

Итак, проблема поставлена.

 Проблема-то в том, что они советские люди.

 Проблема-то в том, что мы если не русские, то, хотя бы, граждане Российской Федерации.

Был бы такой разрыв, если бы мы жили при коммунистах во дворе?

Думаю, нет.

Был бы такой разрыв, если бы мы жили при дворянах во дворе?

Думаю, нет.

Нас не объединяет более идеология. Нас не объединяет более мировоззрение. Так что нас всех сейчас объединяет? То, что объединяло нас всегда, самое светлое чувство. Любовь к друг другу, как и любых отцов и детей, как самое важное. Она скрепляет, а не разъединяет. Наше поколение любит своих родителей, наши родители любят нас. И вот так мы обнимаемся, пытаясь не упасть в эту дыру. Она-то не дура и учитывает современные веяния общества. Поэтому разрастается.

Про какой фильм-то речь шла, спросите вы у меня, скорее всего.

Чуть позже расскажу. Отмечу лишь, что это комедия. И выступлю адвокатом для режиссера.

Чем отличается чернуха в кино, от отсутствия чернухи? Сначала ответит режиссер в интервью «Отвратительным мужикам»[1], посвященному своему второму фильму: «Но это не сатира. Сатира это высмеивание. Салтыков-Щедрин. Сам он хороший, умный, развитый, а вот помпадуры и помпадурши идиоты. Мне такая позиция не близка, не интересна и не смешна. Мне смешны ситуации, в которых я могу представить знакомых мне людей. Не каких-то идиотов из придуманного города. Поэтому сатиры нет. А значит, нет и чего-то по-настоящему отвратительного. Это фильм про обычных людей – если бы организация сатанистов из «Настоящего детектива» бегала по лесам в трусах пьяными, это никого бы не удивило». Теперь я продолжу. Чернуха – это ещё и добавление либо очень банальных мыслей, чтобы даже дурак понял позицию автора. Таким, например, грешит Глуховский. В видеоигре Metro Exodus по его сценарию главным героям предстоит найти правительство РФ в постапокалиптической России. Найдя его, они понимают, что правительство – буквально людоеды. Чернуха? Ещё какая.  Но чернуха есть ещё и попытка с некой едкой улыбкой рассказывать свою историю, не проявляя ни капли сожаления или любви.

Поэтому режиссер пытается выступать, в первую очередь, как документалист. Метод съемки в его фильме – это такой изобретённый заново жанр Found Footage, только никакие футажи в итоге искать не надо, их любой желающий может посмотреть. В чем сила такого жанра? Именно в создании некой документальности. В упомянутом интервью отмечалось, многие образы сцен из фильма можно найти, например, в интернете.

Считай, режиссер занимался документалистикой. И я верю этой документалистике.

Весь текст посвящен внезапному фильму.

Он, кстати, называется «Горько!» Жоры Крыжовникова.

...

...

...

Кто-то это понял уже на предпоследних абзацах. Кто-то, возможно, вообще не понял. Кто-то возможно засмеялся в голос и назвал меня идиотом. Ваше право! Я выступаю сейчас как тот самый противный родственник, у которого самая страшная и идиотская идеологическая позиция. Представьте себе такого, его слушать невозможно. А вы попробуйте дочитать. Следом позвоните ему и спросите, как дела.

Продолжим.

Я нигде не лукавлю. Добавьте к взрослению на «Русалочке» свадьбу в таком стиле. Замените выпускное платье на свадебное. Ничего не изменится.

Синопсис для всех тех, кто забыл: Наташа и Рома из Геленджика хотят сыграть свадьбу. По всем комедийным законам происходит ситуация, из-за которой приходится играть две свадьбы: одну для родителей, вторую для себя.

Разумеется, камень преткновения у многих людей с этим фильмом напрямую связан с алкоголем. Мол, персонажи нажираются, превращаются в свиней, дерутся, делают странные вещи (типа звонка матери Светлакова, мол, он, умер (а он просто усиленно выпивает, приглашенная тамада же)) да и вообще-то неприятные люди.

Но в чем их неприятность?

Может быть, неприятность отца в том, что он привел свою дочь в ломбард, чтобы там ей купить кольцо? Мне кажется нет.

Может быть, в том, что девочка хотела сыграть свадьбу так, как дунул ветерок с Новороссийска? (Объясню свою мощнейшую географическую шутку: Новороссийск западнее Геленджика). Мне кажется нет.

Может быть, в том, что её муж получился тряпкой? Мне кажется нет.

Суть-то в именно Станиславском «не верю!». Поэтому аудитория после просмотра фильма разделилась на две части. Одни увидели попытку осмысления двух поколений, другие увидели одну лишь чернуху, одну вечную пьянку.

Почему я уверен, что это именно наш осмысление? Потому что концовка фильма. Как во время любой серьезной пьянки, где алкоголь течет не рекой, а морем, происходят совсем сумасшедшие ситуации. Кто-то за кого-то зацепился из-за плохой шутки. Кто-то начал во весь голос орать свою любимую песню, но он далеко не певец. Димаса и вовсе не надо было звать на пьянку, он мало того, что только вышел из армии, так ещё и начал метаться ножами в картину Рембрандта. В итоге все успели ещё под конец и поссориться, девки – в слезы, парни... ну некоторые тоже в слезы, всякое бывает.

А что утром? Последние живые богатыри, которые успели друг другу набить морду, скорее всего, обнимутся, и вместе скажут: «ну и дураки мы, Ваня. Поехали завтра на лиман?». Уехавшие ещё в самый разгар ада девочки завтра снова будут обниматься и улыбаться при встрече. Они не лукавят, я уверен. И вот, ещё раз, концовка фильма: все те персонажи, которые друг друга чуть натурально не поубивали на свадьбе, уже обнимаются. Дети, которые наговорили лишнего родителям идут и извиняются перед ними. Они все вместе встречают новый рассвет, новый день, новую жизнь для всех и каждого. Потому что они от друг друга никуда не денутся. Крыжовников любит этих людей. Эти семьи. А любовь его в том, что он ничего не собирался приукрашивать или наоборот.

Фильм, к слову, посвящен родителям.

У любой семьи бывают свои проблемы, потому что мы все из себя реалистичные, а не романтичные. Глупые мы, как современное поколение или пьяные, как дальние родственники на твоей свадьбе. Бесхребетные мы, как некоторые сыновья или истерящие, как некоторые дочери. Мы все ещё семья. Абсолютно не важен факт того, что повздорил ты со своим дедом-коммунистом, который в ярости решил тебя выгнать из дома. Важен факт того, что из дома он тебя никогда не выгонит. Потому что любит тебя. А ты перед ним извинишься. Как молодожены перед своими родителями в фильме «Горько!».

Мы сейчас не живем в стране, где отец пойдет на сына, как Тарас Бульба в свое время. Наша любовь сильнее любых трудностей перевода мировоззрений, сильнее любой дыры недопонимания. И эта любовь – наш ключ. Искренний и настоящий. Извинения детей в фильме, примирение с родителями – это отход от навеянной системы ценностей. Никакой войны отцов и детей нет.