Русский профессор Вячеслав Рябов
Алексей Татаринов
К 70-летию кубанского филолога
Профессору Кубанского университета Вячеславу Николаевичу Рябову исполняется 70 лет. Или как принято говорить: исполнилось бы. Почему именно я пишу об этом замечательном для нашего филфака событии? Лингвистом не являюсь, и многие коллеги лучше способны осветить вклад Рябова в отечественное языкознание. Поэтому и не буду анализировать его докторскую диссертацию о русских интерязыковых лакунах. Наши тридцать лет общения не были обычной дружбой – скорее, плотным, желанным диалогом чувствующих душевную близость профессионалов. Я не знал Славу студентом, не мог видеть его становления как молодого преподавателя. Да и по житейской биографии мы совсем разные: меня, почти не спрашивая, принесло в образование и науку мое интеллигентское «в третьем поколении»; Вячеслав Николаевич всего достиг сам. Неслучайно он стал студентом Кубанского университета в 22 года. Позади были служба в армии и столь нужный тогда рабфак.
И все же не сомневаюсь: писать надо мне. Причин три. Первая – мой дед. Когда Слава стартовал, Николай Иванович Самохвалов трудно, в сопровождении болезни Паркинсона, финишировал. Разделявшие их 37 лет не помешали состояться важным разговорам о языке, литературе и Родине. Болезнь не могла скрыть, что профессор Самохвалов – сильный русский мужик, понимавший жизнь в литературоведческой американистике как единый сюжет борьбы. Сближало их и единство пути – оба из простых. «Без понтов», - так Слава до конца дней определял положительного человека. И если «с понтами», к себе не подпускал.
Из воспоминаний В. Н. Рябова: «Помню, как профессор Самохвалов гордился тем, что на его любимой кафедре удалось собрать замечательных специалистов. В их ряду были и Анатолий Иванович Лозовский, и Евгений Алексеевич Стеквашов, и ныне, слава Богу, здравствующий Станислав Николаевич Чумаков. Причем, слова специалист, эксперт, профессионал в его понимании были ключевыми. Остальное отходило на второй, если не на еще более дальний план. Сетовал в связи с этим, не громко, но сетовал Самохвалов, когда на его родной факультет приходили учиться или работать случайные люди. Не часто профессор Самохвалов называл свой факультет просто филологическим. Для него в самую первую очередь это был факультет именно великого русского языка и литературы. По этой причине он был уверен, что кафедра зарубежной литературы, где профессор был заведующим, должна умещаться в рамках этого структурного подразделения университета. При этом и родственный факультет романо-германской филологии в обиду не давал, искренне считая своим. Николай Иванович Самохвалов был настоящим мужчиной в том смысле, который, к сожалению, уже уходит из нашей сегодняшней жизни. Он умел «дать сдачи» и не только в плане физического противодействия. Ему было важно, чтобы наш факультет «не замусоривался» людьми, которые к русскому миру не имеют никакого отношения, которые не уважают его уже потому, что он именно русский, которые приходят на факультет с какой угодно целью, но без любви к русскому языку и литературе».
Вторая причина – как бы тоньше. Всегда оставаясь достаточно прямолинейным и даже грубым в знаковых беседах, Вячеслав Николаевич видел во мне и внука Самохвалова, и более изнеженного, модернистского человека, подверженного опасным, внутренним атакам. Обойдемся здесь без подробностей. Скажу лишь главное, что замечал неоднократно: когда один субъект хихикал, а другой отводил глаза, Слава включался – без подтекстов и аллегорий. Скорее, как врач и много падений видевший человек, чем многоумный коллега. Сам, кстати, преодолевший немало искушений. В трудные минуты моей жизни он говорил так просто и основательно, что не поверить шансов не было. Он вообще очень много нес на себе тягот и задач разных людей. Поиск врача для занедужевшего родственника коллеги, консультации по аспирантским делам, подготовка абитуриента-лоботряса по русскому языку к поступлению и многие другие дела житейские, то связанные с филологией, то совершенно нет – все это было для Вячеслава Николаевича повседневностью. Конечно, утомлявшей, ропота – не вызывавшей.
И третья причина. Для профессора Рябова в науке серьезнейшее место занимало мировоззрение. Речь даже не об идеологической позиции или какой-то правильной риторике. Я даже не рискну сформулировать, лишь – предположение: абсолютный, чуждый любой двойственности русскоцентризм; ответственное отношение к своему делу и спокойное, без гротеска и надрыва отношение к себе; отсутствие жуликоватости и болезненного эгоизма; здравая, без истерики реакция на собственные победы и поражения. Не проговаривая перечисленное цельно и специально, мы чувствовали главное почти одинаково.
Слава гордился своим простым детством. Не самый легкий по характеру отец-фронтовик, барачный дом на Шаумяна, в трех кварталах от еще недостроенной «Авроры». Коммуналка, в комнате четверо; кроме Славы – отец, мать, брат, чьи проблемы он решал самоотверженно, всю жизнь. Последние десятилетия Вячеслав Николаевич жил в компактной квартире на улице Ставропольской. Стиль в ней был аскетический, а не профессорский. Впрочем, в России это часто одно и то же.
Так вот, я неоднократно слышал от него о пользе «хулиганского двора». Умение дружить, отделять правду ото лжи, драться за идеалы Слава пронес через всю жизнь. Упёртость, желание настоять на своем, категорическое суждение о людях, определенная прямолинейность? Да, тоже – родом оттуда. А еще – верность. Она для него не имела срока годности, и ушедший мастер слова продолжал находиться под его защитой. Как, например, его главный учитель – профессор Лыков.
Из воспоминаний В. Н. Рябова: «Алексей Георгиевич Лыков любил говорить, что главный человек в вузе – Его Величество Студент. Знаю, что он никогда не стеснялся поздороваться со студентом первым. Все это уроки Лыкова, моего учителя. Я был знаком с Алексеем Георгиевичем более 30 лет. Был студентом профессора Лыкова, затем писал у него курсовые работы, потом защитил под его руководством дипломную работу, а в 1989 г. В Москве в Научно-исследовательском институте преподавания русского языка в национальной школе (НИИ ПРЯНШ) еще и кандидатскую диссертацию. Алексей Георгиевич был на моей защите, прибыл на нее прямо с поезда, с дорожной сумкой. А вечером, хотя время было и безалкогольное, за рюмкой «чая» втроем (был с нами еще и замечательный человек и фразеолог Валентин Ильич Зимин) в общежитии Института русского языка им. А. С. Пушкина мы отметили это событие. Звучали тосты. Помню, Алексей Георгиевич говорил, что на вершину (все равно какую!) подняться пусть и трудно, но можно, да вот удержаться на ней гораздо сложней. Это тоже уроки Лыкова».
Я не могу не сказать о четырех сюжетах, связанных с Вячеславом Николаевичем. И не смейтесь, что они разные: Советский Союз, женщины, студенты, постмодернизм. Рябов был не просто патриотом, всегда переживавшим поражение в Холодной войне и распад великой страны. Он оставался замечательным советским человеком; и с неудобной для многих твердостью, и со всей высокой странностью удивительного гуманизма, когда в границах одной фразы умещалась нежность к ребенку, искренний интерес к чадам ближних и ненависть к противникам, готовность в лицо сказать то, что другие не решаются прошептать под подушкой. Да и внешние обстоятельства его судьбы подтверждают торжество советского стиля. Солдатом служил в ГДР, в студенческие годы закономерно стал комсомольским лидером. Был членом КПСС, несколько лет провел на Кубе в должности преподавателя русского языка. Надо сказать, что преподавание русского как иностранного для Вячеслава Николаевича было одним из важнейших профессиональных служений. Еще и поэтому он так часто с благодарностью вспоминал рано ушедшего Виталия Борисовича Остроумова. О, Слава умел вспоминать и благодарить!
Когда я познакомился с Вячеславом Николаевичем в начале 90-х годов, сразу же сделал вывод: просто не знаю человека, который более пристально, заинтересованно относился к женщинам, чем он. Говорил о них без всякой пошлости, с пониманием и – что меня удивило – с опасением. Жил он один и при этом подчеркивал, почти с вызовом, что это совершенно верный выбор знающего жизнь мужчины. О семейном прошлом вел речь не часто, словно преодолевая боль обмана и утраты. Я узнал, что была жена, есть сын: общения практически нет, потому что состоялся переезд бывшей семьи куда-то в Сибирь, возможно, в Красноярск. Сын пошел по линии медицинской; нет, всякая связь отсутствует. Горечь была в Славиных речах о женском поле! Уже в годы тяжелой болезни, когда ему требовалась постоянная помощь, он с гордостью, бравадой и все же вполне искренне подчеркивал: как хорошо, что успел остаться один, никого не озаботив, не оказавшись в зависимости…
Студенты! Вячеслав Николаевич – терпеливый и суровый наставник одновременно. Ему хотелось многого или, еще вернее, необходимого: чтобы юноша или девушка, оказавшись на нашем филфаке, приняли образ подлинной серьезности, учились без компромиссов, в пространстве подвига познания – учились так, как требуется больной, изможденной компромиссами стране, истерзанной обвалом качества отношения к своим обязанностям. Когда находил таких юных филологов, очень радовался. Однако новым поколением в целом доволен совсем не был. «А я право имею!» Эту фразу Вячеслав считал риторическим знаменем новых, постсоветских людей и агрессивно с ней не соглашался. Его философия совсем иная: чтобы «иметь право», надо не просто быть модным юнцом, а многое пережить, сделать, взойти на свою вершину.
Уже ясно, что к постмодернизму профессор Рябов относился плохо. Вы понимаете: речь не о поэтике, не о сумме словесных действий и сюжетных практик; речь – о смысле жизни или его отсутствии, об ответственном отношении к судьбе или замене этого отношения на многозначительный смешок. В этом контексте и к коллегам Слава был суров, часто не скрывая этой суровости. Слишком – не скрывая. Вот один из его выпадов: «Представляешь, подхожу к специалисту по современной культуре, который все о ней знает и спрашиваю – просто, ясно задаю вопрос: а что это такое – постмодернизм? А он мне: Слава, хочешь конфетку... Ну, разве можно так…» Мне так кажется, что профессионал своим дзэн-ответом как раз и осветил полученный общий вопрос, но Слава был непримирим. С юмором у него все было в порядке. Однако это не мешало быстро преодолевать любую иронию, устремляясь к ожиданиям какой-то героической серьезности. Не скрою, что горькие мысли о разграбленной стране и падшей культуре, об эгоцентричных студентах и ненадежных женщинах часто лишали Вячеслава Николаевича хорошего настроения.
Мощный лингвист, он тянулся к литературе – как к высшей форме языка. Занимался лингвопоэтикой М. А. Булгакова (особенно выделяя «Ханский огонь») и А. Н. Толстого (здесь много внимания было отдано «Хождению по мукам»). Всегда любил говорить с литературоведами, много, по-советски много читал.
Из воспоминаний В. Н. Рябова о профессоре Михельсоне: «Помню, в начале 80-х годов прошлого века я, молодой преподаватель, и Всеволод Альбертович принимали вступительные экзамены на филологический факультет университета. Это был устный экзамен по русскому языку и литературе, и я с юношеским максимализмом настаивал, чтобы абитуриентке, которая путалась в датах, мы поставили «тройку». Всеволод Альбертович, не возражая по существу, говорил, что девушке можно поставить оценку и повыше, ибо она обладает таким потенциалом, какого у большинства уже ответивших нет. Отметил, что она умеет размышлять, умеет видеть то, что не всякий абитуриент увидит. Ему понравилось, что для будущей студентки (а абитуриентка-таки стала студенткой) Обломов не так плох, как его зачастую представляют, так как не хочет жить по схемам, которые исповедуют Штольц и его окружение, что Тургенев, будучи взглядами на стороне Кирсановых, не мог не видеть будущее страны за такими, как Базаров… Всеволод Альбертович в итоге настоял, что помогать нужно людям талантливым, а другие в принципе и так не пропадут. Справедливость таких рассуждений Михельсона сегодня не кажется мне менее весомой, чем в те советские годы».
Последние десять лет жизни Вячеслава Николаевича были трудными. Кризис здоровья стал нарастать в 2010 году и достиг тяжелейшей кульминации в декабре – на пике наследственного диабета ампутации ноги избежать не удалось. В первые месяцы его возвращения домой мы общались практически ежедневно. Я не слышал сетований, жалоб; видел мучительную борьбу за право быть самостоятельным, за возможность ходить. Протез плохо приживался, было ежечасно больно. Слава не любил долгих разговоров о своих недугах. Об университетской жизни, о филологии, о коллегах мы тогда говорили чаще. Конечно, коллеги не оставили. Особенно значительной была роль преподавателей и лаборантов его кафедры общего языкознания.
Мне всегда казалось, что Слава ценил жизнь как мужское братство, когда в естественном союзе близких душ не может появиться мысль об экономии сил, о сбережении себя. С одной стороны, именно друзья помогли Вячеславу Николаевичу вернуться к работе. С другой, друзья стали неожиданно покидать этот мир, сгорать в пламени фатальных болезней.
От Славы я много важного и сердечного слышал о дружбе с Александром Молдовановым. Возможно, именно его участие было главным после операции. Знаю, что вместе они были с юности, именно Вячеслав познакомил друга с будущей женой, филологом Людмилой Иосифовной. Александр Борисович был человеком больших сил и возможностей. Тем трагичнее оказалась его кончина в октябре 2012 года от совершенно беспощадного онкологического заболевания. Одиночество Вячеслава Николаевича только усилилось, когда в ноябре 2016 года умер Георгий Соловьев – филолог, профессор, журналист. Подчеркнутая брутальность Вячеслава Николаевича заметно отличалась от мягкой философичности Георгия Матвеевича, да разве характеры разные помеха дружбе и диалогу, которому, казалось, не будет конца! Соловьев уходил долго, то получая надежду на свет, то теряя ее. Встречи в квартире Вячеслава Николаевича становились все реже, но знаю, что четырем друзьям, выпускникам кубанского филфака – Вячеславу Рябову, Георгию Соловьеву, Александру Факторовичу и Юрию Павлову – удалось собраться вместе совсем незадолго до того момента, когда собраться всем уже было невозможно. Александр Львович, очень похожий на Рябова умением помогать, влиять и вытаскивать, скоропостижно скончался на границе весны и лета 2020 года.
Не один раз и не два Вячеслав рассказывал мне о своем участии в похоронах коллег, о том, как этот печальный сюжет определяет цену человека. 1 июня 2021 года помощь понадобилась самому Вячеславу Николаевичу Рябову. Как-то по-дурацки, инерционно все шло к тому, что тело Славы должно было отправиться в крематорий. Никогда никто из нас о таком желании друга не слышал. «Да какая разница!», - доносилось с разных сторон, словно в насмешку над мировоззрением Славы, который хорошо знал, что с этого удобного и пустотного «всё равно!» начинаются самые разные беды. Не буду вспоминать детали того тяжелого дня. Скажу лишь, что филфак, столь дорогой для Вячеслава Николаевича, вступился за своего профессора. Невозможное стало возможным – особенно действенным было участие Валерии Сайченко и Варвары Головко. Огонь отступил, Славу приняла земля. И я считаю, что это совершенно правильно. Вячеслав Николаевич никогда бы не отошел в сторону, когда помощь требовалась тому, кто сам себе помочь уже не может.
26.08.2022
Статьи по теме