Гармония внутри хаоса

Заметки о романе Юрия Козлова «Новый вор»

Часть третья

Дуалистический гнозис пилигримов-«инквизиторов» – скрытая в их идеологии цель. В следующей за ними генерации «исправителей» – поколении господина Герхарда – дуализм приобретает зримые черты катаризма. Фашистское поколение господина Герхарда, его суть и судьба, – всё это было предсказано Великим инквизитором. «Дух земли», – говорил он, – восстанет на Христа, и люди пойдут за ним строить Вавилонскую башню, но не смогут построить её и вернутся к инквизиторам – просить, чтобы их накормили «хлебами», и под их руководством она будет достроена [2, с. 275]. Так и произошло: национал-социализм и есть тот самый восставший на Христа «дух земли»; а новый европейский порядок, который фашистам так и не удалось установить, – Вавилонская башня. Гитлер, как и другие великие завоеватели – упомянутые Инквизитором Тимур и Чингиз-хан, бессознательно выразил «великую потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению» [2, с. 280]. Потерпев фиаско, поколение господина Герхарда возвратилось к экономической тактике капитализма, идеологически обоснованной пилигримами-«инквизиторами».

Предсказание Великого инквизитора выступает лежащей в подтексте «Нового вора» предысторией господина Герхарда и его поколения «исправителей мира». Сущность господина Герхарда у Козлова выражает образ падшего ангела. На него указывает памятник падшему ангелу в Турине (La Fontana del Frejus), куда съезжаются члены закрытого клуба вершителей будущего, представители фашистского поколения; и оперная певица-контральто с лицом и голосом падшего ангела [7, с. 24, 2 стл], пение которой – как бы в противоположность воссоздающей для жуков и пчёл Райский сад авдотьевской машине, – влечёт господина Герхарда и его «одноклубников» в реальность «исправленного» мира. Памятник падшему ангелу и его «голос» образуют зону отсылающих к катаризму знаков-символов. Как мы помним, именно катары считали себя падшими ангелами; обретение утраченной «ангелической» сущности и было их целью.

О скором осуществлении идеалов катаризма обиняками пророчествует сам господин Герхард. Он убеждён, что основу будущего общеевропейского языка, в котором завершается строительство ЕС, составят ретороманский и каталанский, а сильнее всего он будет похож на старый провансальский [7, с. 24, 1 стл]. Слова господина Герхарда об общеевропейском языке, безусловно, содержат память о катаризме: это еретическое движение как раз охватывало ареал распространения каталанского, ретороманского и провансальского языков. Симпатии старого фашиста к этим языкам открывает связь национал-социализма с катарской ересью, связь далеко не случайную. Прослеживая точки соприкосновения философско-религиозного эстетизма опер Р. Вагнера и теорий национал-социалистических идеологов с катарскими реликвиями – замком Монсегюр, последним оплотом катар в альбигойских войнах, А. Иванов писал: «<…>. А. Розенберг (автор печально-известного трактата "Миф ХХ века". – О.М.) <…> видел во всех средневековых ересях <…> протест "германского духа" против "азиатского христианства". Культ вагнеровского "Монсальвата" проявился в том, что 16 марта 1944 года, в семисотую годовщину падения Монсегюра, немецкие войска устроили там парад» [6, с. 171].

Отсылающий к катарской идее восстановления в «совершенных» падших некогда ангелов символический ореол образа господина Герхарда раскрывает антропологическую подоплёку метафизики «исправителей мира». Опыт поколения господина Герхарда, вышедшего из повиновения пилигримам поколения «исправителей», итогом которого стала «неэффективная трата энергии, дорога в никуда», подводит Перелесова к выводу, что добиться «исправления мира» можно лишь средствами старцев-пилигримов. Ему приходит в голову, что главным побудительным мотивом действий всех этих стариков, пилигримов и возвратившихся к ним бывших фашистов, является «месть за смерть»: «Сущностно лишь то, что будет, когда меня не будет! Так пусть ничего не будет! Только так можно планировать на сотни лет вперёд, не насилуя революциями капризную даму-историю (она этого не любит), но медленно и естественно доводя её до предсмертного оргазма, чтобы ей хотелось ещё и ещё…» [7, с. 37, 1 стл]. Однако Перелесов тут же осекается, догадываясь, что замыслы старцев-«исправителей» не столь буквальны, как он думал: как это ни парадоксально, истинно погибельной для человечества «местью за смерть» является бессмертие – план построения царствия небесного на земле [7, с. 37, 1 стл].

Этот парадокс раскрывает история убийства господина Герхарда: надо лишь понять, что предотвратила мать Перелесова, задушив своего мужа. Девяностолетний старик, находящийся на терминальной стадии рака, господин Герхард недостижимым искусством перуанского шамана-целителя возвращает себе молодость. В нём тут же возникает сексуальное желание: он хочет владеть женой. Мать Перелесова противится вожделению господина Герхарда: ночью, во время сна, она душит его подушкой, садясь на неё своей изящной задницей. Поступок матери приводит в растерянность даже Перелесова. «Он твой муж!» – восклицает Перелесов в ответ на объяснения матери, что причиной убийства стало желание господина Герхарда близости с ней. Подлинных причин убийства не понимает и сама мать – потому что подталкивает её к нему не разум, но женская природа.

Сексуальная близость обнажает в людях – мужчине и женщине – их природное начало. Молодые силы в ветхом старике – это нарушение природного порядка. Любовь с «бессмертным» господином Герхардом является насилием над живящей женщину природой. В этой любви гибнет женское естество и гибнет сама женщина. Мать Перелесова отказывает господину Герхарду в любви от лица природы, осуществляя её непреложный закон. Поступок матери – свидетельство о том, что Бог лишает господина Герхарда благодати. Господь (по слову Авдотьева) «через своих дочерей наделяет потерянных любовью, возвращает к жизни, зажигает свет» [7, с. 22, 1 стл]. В женской любви Бог наполняет благодатью самое естество мужчины. Господин Герхард умертвил в себе природу, став «бессмертным»; его плоть перестала быть естеством и больше не причастна осеняющей природный мир Божьей благодати. Между тем, очевидно, что в своём отчуждающем от природы «бессмертии» господин Герхард выходит к той своего рода ангелической сущности, которая в катаризме выступает признаком «совершенных». В контексте катарской ангелологии, направленной на изживание материальности мира, становится ясна догадка Перелесова об уготованной пилигримами-«исправителями» человечеству «мести за смерть»: найдя пути к бессмертию, пилигримы окончательно уничтожат человеческое естество и сотворённый Богом природный мир перестанет существовать.

Господин Герхард однажды признался Перелесову, что его мать олицетворяет для него Россию: «<…>. Это смешно, но она для меня и есть Россия, к которой я всегда стремился и в которой чуть не погиб. <…>. Я не смог овладеть ей в Сталинграде, но владею здесь и сейчас. Это моё счастье, mein Glück…» [7, с. 74, 2 стл]. Не покорив мать-Россию силой, господин Герхард добился её покорности соблазнением земным счастьем (что соотносится с предсказанием Великого инквизитора, говорившего, что ради «хлебов» люди откажутся от свободы веры и добровольно станут под власть «исправителей» Христова подвига). Объяснение соблазнения матери-России Перелесов находит в проведённом на мышах эксперименте американского биолога Джона Колхуна «Вселенная-25».

Колхун создал для мышей наиблагоприятнейшие условия существования – их земное счастье. Однако вскоре в среде мышей началось вырождение: «<…>. А потом (Колхун назвал эту стадию развития мышиного социума предпоследней) появились красивые. К этой категории относились особи, демонстрирующие нехарактерное для вида поведение. Самцы отказывались драться и бороться за самок и территорию, не проявляли никакого желания спариваться, были склонны к пассивному образу жизни. Точно также вели себя самки. Красивые ели, пили, спали и очищали свою шкурку, избегая конфликтов и выполнения любых социальных функций. <…>. В предпоследней популяции красивые превратились в доминирующее большинство, после чего стремительно – а как иначе при отказе от размножения? – вымерли. Ну, а завершающая (после красивых) популяция мышей оказалась сплошь ублюдочной. Последние мыши практиковали однополовые связи, вели себя девиантно и агрессивно. В условиях избытка жизненных ресурсов и качественной пищи у них процветал каннибализм (мышеедство?), они с непонятной страстью пожирали друг друга. Самки отказывались заниматься детёнышами и попросту отгрызали им головы. На 1780-й день после начала эксперимента умер последний обитатель мышиного рая…» [7, с. 76, 1 – 2 стл].

По прошествии времени после убийства господина Герхарда Перелесов обнаруживает в матери черты красивой. Немало удивляясь, он замечает, что мать совершенно забыла обстоятельств смерти её мужа и верит, что он умер от естественных причин. Она вдруг воображает себя преданной женой бывшего солдата Третьего рейха и высказывает желание быть похороненной рядом с его могилой – на находящемся в Парагвае вблизи нацистского Мемориала ветеранов Второй мировой войны кладбище для солдатских жён.

Перелесов открывает в убийстве господина Герхарда двойной смысл, как бы отражающий в истории его семьи движение исторического времени России. Мать «исправила ошибку пощадившей в своё время юного солдата вермахта орудийно-танковой грозной сталинградской России» [7, с. 77, 1 стл]. Русский солдат, солдат-горилла, взял господина Герхарда в плен; мать задушила его, интуитивно чувствуя его заматеревшую враждебность (русскому) природному миру, задушила, действуя не умом, а задницей. Но правда и то, что покончила с «исправителем мира» красивая мать-Россия, мать-Россия, потерявшая волю и память [7, с. 77, 1 стл]. В своей всё более ширящейся красивости мать отчуждается от орудийно-танковой России, отчуждается от человеческого естества, которое господин Герхард как раз хотел преодолеть – и в сражении с русскими-гориллами под Сталинградом, и в битве со своей смертью: «<…>. Какое дело красивым до Второй мировой войны? Какая им разница, кто победил и на чьей стороне был Бог? Красивые не знают Бога» [7, с. 76, 2 стл – 77, 1 стл]. Но мать – только «первичный эскиз» воплотившейся в самом Перелесове – в его поколении – красивой России [7, с. 77, 1 стл]. Поэтому убийство господина Герхарда в историософском плане – момент вытеснения генераций пилигримов-«инквизиторов» и фашистских «падших ангелов» новым поколением «исправителей мира», поколением, порождённым этими генерациями и продолжающим их дело.

Ход исторического времени России проступает в «генетическом движении» [7, с. 76, 2 стл] перелесовского рода, и он показывает, как в Перелесове происходит формирование поколения красивых-«всечеловеков» – последней генерации «исправителей мира». Характернейшим свойством человека красивого выступает ум. Показательным примером, даже больше, чем Перелесов, является образ «быстроумной чиновницы» – молоденькой заместительницы министра просвещения, выпускницы оксфордского колледжа Всех Душ, с которой Перелесов время от времени имел интимные отношения. «Быстроумная чиновница» уже не знает любви: она живёт как «подземная личинка» – «вне неба» [7, с. 92, 1 стл]. Ум иссушил в ней естество: её близость с Перелесовым – «технический секс». Неудивительно, что именно «быстроумная чиновница» выступает инициатором отмены гендерного разделения уроков труда в школе – предлагает отказаться от различения мальчиков и девочек и рассматривать детей как бесполых существ.

Внутреннюю логику процесса подавления человеческого естества умом Козлов показывает, рассказывая о юношеском откровении Перелесова об авдотьевской гениальности. Перелесов постигает, что следование Авдотьева своему природному началу раскрывает в нём гениальность. Делая это открытие, он невольно сравнивает себя со своим другом. Авдотьев презирает окружающую действительность с бесстрашием самоубийцы: он не знает страха, и поэтому в нём являет его естество, а не ум, который «в основе своей труслив, скрытен и нерешителен». (Определение ума восходит к словам Ивана Карамазова: «<…> ум виляет и прячется. Ум подлец…» [2, с. 256]. Собственно говоря, к его словам отсылает и образ гениальности-«селезня»: старик-инквизитор решился «исправить» подвиг Христа, когда пришёл к мысли, что «не для таких гусей великий идеалист мечтал о своей гармонии» [2, с. 284].) Перелесов боится жизни: чтобы уберечь себя от жизни, он и прячется за ум. Перелесов «не воспринимал собственную отдельность от мира в неразрывной связи со смертью, и этим отличался от Авдотьева» [7, с. 12, 1 стл]. Страх смерти и приводит его к ненависти к миру.

В этой точке «генетическое движение» к человеку красивому прямо пересекается с ходом исторического времени. Обратим внимание на различение Перелесовым мира и жизни. Размышляя об Авдотьеве, он заключает, что гениальность разбивается жизнью – не миром, но жизнью. Напротив, гениальность есть воплощение в человеке мира: в природном начале осуществляется единение гениальности и мира. По Козлову, вызванное ощущением враждебности жизни неприятие окружающей действительности – естественная примета подросткового возраста. Это период экзистенциального постижения существования, постижение противоречия между заключённым в человеческой плоти бесконечным природным миром и ничтожащей дарованную человеку вечность конечностью жизни. У Авдотьева это противоречие разрешается созданием вещей «с элементами вечности». Перелесов же уходит от него, ухищрениями своего ума прячась от жизни. Несомненно, перелесовский страх связан с разладом в его семье. В его случае семейный разлад больше, чем развод матери и отца. Перелесовская семья – Пра, отец, мать – эпохи бесконечного времени рода, образующие в пространстве страну – Россию. Но это эпохи разорванной бесконечности. Некоей силой, блуждающей в родовой цепи Перелесовых, удалены связующие звенья. Разрыв бесконечного времени рода Перелесовых и обрушение их семьи-страны выражены в романе наследственной напастью – через поколение следующей гибелью матери при родах. В ней символически отражается разорванность исторического бытия России: мать Пра гибнет во время Гражданской войны; её, Пра, дочь – в период хрущёвских разоблачений культа личности И.В. Сталина; Эля, мать Авдотьева-мл., сына Перелесова, – на закате завершающейся вместе с президентством Б.Н. Ельцина советской эры. Пра, отец, мать – разметённые по сторонам историческим взрывом миры перелесовского рода, «непересекающиеся отдельные прямые». Рвётся бесконечность рода и рушится пространство его существования, страна, которую он воплощал, – Россия. Из перелесовской семьи выбиты смыкавшие бесконечное время рода скобы, и она больше не являет родовое бессмертие, в котором единичный человек обретал смысл конечного существования и черпал бесстрашное презрение к жалящей смертью жизни. В непрерывности родовой цепи существование человека наделяется значением делания вещей «с элементами вечности»; выпадая из неё, Перелесов становится беззащитен и устрашается смерти.

Обрыв родовой цепи делает неизбежным отчуждение юного Перелесова от мира и, погружаясь в него, он входит в опыт несуществования. Не чувствуя отныне вечного времени рода, Перелесов замыкает его бесконечность в самом себе, сводит на себя все начала и все концы: «Я есмь альфа и омега, <…>, сам себе отец, сын и святой дух…» [7, с. 8, 1 стл]. В этой мрачной иронии, отсылающей к словам Вседержителя из Откровения Иоанна Богослова (Откр. 1: 8), иронии невольной, выказывающей горечь его сиротства, юный Перелесов одновременно очерчивает представление, которое вскоре станет определять его жизнь – жизнь человека его поколения. Пилигримы-«инквизиторы» и «падшие ангелы» генерации господина Герхарда, тайно или явно восстав на Христа, знали Бога; человеку поколения Перелесова Господь неведом. В этом поколении осуществляется реальность человекобога. Эта реальность обретается за пределами природного мира; в ней вместо законов природы действуют порождённые умом законы логики. В этой реальности человек превращён в бесплотную мысль о самом себе, не соотносящуюся с его естеством. Он есть сконструированная его умом виртуальная реальность – цифровое существо: «Это были люди-цифры. Не случайно они так любили говорить о цифровой экономике и цифровом обществе. Знаменателем всех цифр была виртуальная реальность. Числители были, на первый взгляд, разные, но взаимозаменяемые…» [7, с. 67, 1 стл].

Козлов рассматривает процесс отчуждения от мира человека перелесовского поколения как его последовательную виртуализацию. Этот подход позволяет писателю показать генетическое развитие линии «исправителей мира» в её историческом становлении – в имеющих важное значение для понимания судеб человечества поколенческих конфликтах. В контексте конфликта генераций «падших ангелов» и людей-цифр получают смысл слова господина Герхарда о приближающемся (цифровом) будущем: «Я сражался не за это» [7, с. 24, 2 стл]. Следуя обозначенным Великим инквизитором путём «исправления» Христова подвига, пилигримы вели человечество к подменяющему свободу веры земному счастью. Этот путь породил капиталистическое производство, которое, подвергнув природу, в том числе и человеческую, враждебной эксплуатации, обеспечило человечество вещами – такими же конечными вещами, как и утратившая веру его жизнь. Земное счастье конечных людей среди конечных вещей обернулось существованием «в кладбищенском сортире на мусорной свалке».

Созданное пилигримами-«инквизиторами» земное счастье превратило в «мусор» и самого «исправителя мира». Об этом с горечью говорит Перелесову норвежский миллиардер-мебельщик, прячущийся от им же самим устроенного «мусорного мира» на уединённом острове: «Девяносто семь процентов всего, что продаётся в моих торговых центрах <…> изготовлено из переработанных отходов. Мы живём в эпоху мусора. Если хочешь понять, что будет дальше, стань мусором, думай, как мусор, не ошибёшься. <…>. Сегодня золотой стандарт и основной ресурс – это мусор, <…> я сделал на нём тонны золота. Золото – мираж, из него ничего нельзя сделать, кроме женских украшений и унитазов, как предлагал Ленин. Из мусора сегодня делают всё, включая людей! Это надолго». Значит и вы, – спрашивает у него Перелесов, – со своей торговой империей и тоннами золота – мусор? И миллиардер подтверждает это: «<…> куда деваться, <…> если миром правит мусор? Жить в мусоре и быть свободным от мусора невозможно…» [7, с. 86, 2 стл – 87, 1 стл].

Миллиардер-мебельщик – человек той же генерации «падших ангелов», что и господин Герхард: его брат-близнец Хакен воевал в добровольческом шведском корпусе в Финляндии в 1940-м, потом у служил в фашистской дивизии «Викинг» на восточном фронте. У его поколения, считает миллиардер, был шанс создать иной мир, но оно его упустило. Выжившие во Второй мировой «падшие ангелы» влились в ряды ведших человечество дорогой капитализма пилигримов, но сохранили поколенческую вражду к ним. Им претил создаваемый пилигримами «мусорный мир»; они хотели, вероятно, в соответствии с расовой теорией национал-социализма, «утилизировать» человеческий «мусор»: «<…>. Самая передовая и активная сила общества теперь – идеальный, классический, убираемый во все предшествующие времена, человеческий мусор: геи, лесбиянки, бисексуалы, педофилы, ненавистники семьи и религии, скотоложцы, ювенальные юристы, сектанты, извращенцы, мультикультуралисты и прочее отребье…» [7, с. 87, 2 стл]. Ненависть «падших ангелов» к «мусорному миру» капитализма наследует цифровой человек поколения Перелесова. Наследует вопреки тому, что он потомок победителей фашизма, но закономерно: человек-цифра не знает родства – ни с теми, кто был до него, ни с теми, кто будет – если будет! – после.

Не признающий созданный пилигримами-«инквизиторами» «мусорный мир» цифровой человек перелесовского поколения обнаруживает конец генетической линии «исправителей мира». Обнаруживает конец в себе, обнаруживая конец самому себе. Вечное время рода, – явленный в человеческом естестве природный мир, отражающий бесконечность сотворившего её Бога, – началами и концами сходится на человеке-цифре, и он воображает себя одновременно и божеством, и носителем божественной природы. Самосознание цифрового человека порождает в нём извращённую любовь к природному миру, – любовь, которая отражает заботу не о мире, но о самом себе. В этом разгадка парадоксальной ненависти человека-цифры к «мусорному миру», миру, с которым он неразрывно связан, миру, сотворённому его предшественниками. Мысля себя божеством, цифровой человек желает создать мир заново. Об этом новом творении и грезит вознесённый над облаками самолётом Перелесов, глядя на планету с горней, как ему мерещится, высоты: «<…>. Перелесову хотелось опустить вниз руки, замесить мир, как глину. Он слышал рвущийся из глубин земли зов. Существующий мир исчерпал себя. Ему было не жалко этого, похожего на заместителей председателя Общества пилигримов, умирающего мира» [7, с. 33, 2 стл]. Это стремление делает Перелесова противником как пилигримов, так и «падших ангелов»; и тем не менее он продолжает линию «исправителей мира», становясь её предельной точкой.

Земное счастье капиталистического мира пилигримов-«инквизиторов» превращает планету в мусорную свалку: природа расходуется на изготовление вещей, которые, отжив свой краткий век, становятся мусором. Осмысляющему творение мира заново Перелесову миссия поколения цифрового человека видится в том, чтобы «очистить планету от мусора» [7, с. 34, 1 стл]. «Очищение» планеты – ликвидация производства становящихся мусором вещей. Перелесовский идеал человечества – люди, не знающие вещей, подобные тем, которые жили в древнем Египте в земляных норах на берегах Нила [7, с. 34, 1 стл]. (Он – полная противоположность идеала Авдотьева, который хотел «починить мир», создавать вещи «с элементами вечности» – из «вечного материала и вечной энергии» [7, с. 29, 1 стл].) Согласно замыслу Перелесова, люди «будут обитать на свалках и жрать мусор» [7, с. 34, 1 стл]. Перелесовское «очищение планеты» предполагает изготовление вещей из отходов, переработку мусора. Она позволит избавиться от вещей. В круговороте мусора вещи делаются одноразовыми, функциональными. Вместе с ценностью вещи утрачивают бытийное измерение – перестают быть. Заодно планета «очистится и от людей, породивших этот мусор» [7, с. 34, 1 стл]. Они будут вынуждены потреблять «мусорную» пищу – ведущие к бесплодию генномодифицированные продукты (ГМО). Мусорные свалки вскоре исчезнут, а «немногие выжившие люди научатся жить без вещей в гармонии с природой, познают прелесть естественного питания плодами очищенной и обновлённой земли» [7, с. 34, 1 стл]. Эти немногие – разумеется, цифровое поколение. Свой план «очищения планеты от мусора» Перелесов видит заключительным этапом человеческой истории, истории, которую он мыслит как «преступление и наказание» [7, с. 34, 1 стл].

Отсылка к роману Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» показывает, что перелесовский замысел «очищения планеты» всходит на почве идей Родиона Раскольникова. Можно даже сказать – их развивает. Задумывая убийство Алёны Ивановны, старухи-процентщицы, Раскольников в первую очередь руководствовался мыслью об «очищении» общества от «мусора» – от «ненужных» («заедающих чужой век») людей. Алёна Ивановна занималась ростовщичеством; приверженность процентщицы ранней форме капиталистической экономики и сделала её «ненужной». Мечтающий «очистить планету» от мусора и породивших его людей, Перелесов, подобно Раскольникову, замахивается на отживший своё капитализм.

Однако перелесовский замысел имеет и более широкий историософский контекст. «Обновлённая земля» очищенной от мусора планеты – это заново сотворённый демиургическим действием человека-цифры Райский сад. Эдемские коннотации «обновлённой земли» указывают, что перелесовское поколение цифрового человека заступает место Иисуса Христа, принесшего человечеству обещание о спасении. В этом поколении человечеству предстаёт иное обещание: оно несёт наказание, а не прощение, уничтожение, а не спасение. Перелесовские рассуждения об «обновлённой земле» показывают, что человек-цифра – знак приближающейся эпохи антихриста. Неслучайно, что, приступив к проработке пробного варианта «очищения планеты от мусора» (встреча шведами на пандусе гостиницы «Европа» «гостей-хозяев» из Йемена), Перелесов возвращается к юношескому ощущению своей божественности. Он воображает себя «триединой сущностью» – в образе, в котором кощунственно переворачиваются лица Святой Троицы [7, с. 36, 1 стл].

Козлов с замечательным мастерством обрисовывает извращающий святую Троицу образ антихриста как разноголосо-конфликтное единство трёх генераций «исправителей мира». Пластически этот образ представлен «всечеловеком»: вице-президентом компании «Монсато», производителя генномодифицированных кормовых семян. Клиенты «Монсато» жалуются на год от года растущую цену семян компании, которым нет замены, так как после них местные сорта злаков перестают всходить. «Всечеловек» уверяет своих клиентов, что генетики компании работают над созданием многолетних дешёвых семян, уверяет лживо, ведь производство такой продукции для компании экономически не выгодно. (Параллелью к этому эпизоду романа является история созданного шведским концерном «Вольво» автомобиля с семидесятилетней гарантией: концерн отказывается от массового производства автомобиля «с элементами вечности», опасаясь быть «наказанным» [7, с. 29, 2 стл].) Дискуссия вице-президента «Монсато» с одним из клиентов, венгерским пастором, раскрывает сущность «всечеловека» как антихристово триединство «исправителей мира».

Пастор – своего рода блудный сын капитализма пилигримов, за его плечами путь «падшего ангела»: к сану он пришел, оставив свою «дорелигиозную мотоциклетно-психоделическую юность», которая выпала на годы антикапиталистической молодёжной революции конца 1960-х годов. Мгновенно проанализировав биографию клиента, «всечеловек» из «Монсато» находит доводы в пользу одноразовости производимых компанией семян. С одной стороны, это евангельская притча о пшеничном зерне (Ин. 12: 24), а с другой – песня «John Barleycorn must die!» популярной в 1970-е годы английской рок-группы «Traffic», являющаяся адаптацией (широко известной в версии поэта-романтика Р. Бёрнса) народной баллады «Джон Ячменное Зерно». Доводы «всечеловека» образуют поле смыслового искажения Христовой истины: разумеемая в евангельской притче душа человеческая подменяется «хлебами» пилигримов-«инквизиторов», а соотнесённый в народной балладе с пасхальным кругом годовой цикл природного мира (посев и сбор урожая ячменя) – «расширяющими сознание» препаратами «падших ангелов» контркультурной революции. В «Монсатовском» «всечеловеке», как и в перелесовской «триединой сущности», поколенческий конфликт пилигримов-«инквизиторов» и «падших ангелов» разрешается идеологическим синтезом человека-цифры. Несущий в себе черты предшествующих генераций «исправителей мира», «всечеловек» знаменует пришествие антихриста, который, выдавая себя за Христа, связывает воедино заботу о человечестве и его уничтожение: генно-модифицированные семена «всечеловека» одновременно и кормят, и убивают [7, с. 35, 1 стл].

Уготованное «всечеловеком» из «Монсато» антихристово «благоденствие мира» полностью совпадает с перелесовским замыслом «очищения планеты от мусора». На первый взгляд, африканско-азиатская миграция в Европу имеет гуманитарно-филантропический характер: с её помощью европейцы намереваются приобщить обездоленные в ходе становления капитализма народы к своему земному счастью. Между тем Перелесов не без оснований находит миграцию лишь средством оптимизации плана творения «обновлённой земли». ГМО-продукты могли бы решить проблему народов Африки и Азии, но обеспечить ими жителей этих континентов – затратно. Какая-то часть этих народов вымрет от голода и болезней без постороннего вмешательства; другую часть, наиболее активную и мобильную, выгоднее «выманить в Европу, пусть думают, что устроят там халифат. И кормить, кормить гостей-хозяев (они же не собираются работать, поэтому будут жрать, что им принесут ("шведы") – продуктами Монсато, проверяя по ходу дела и модифицируя (усиливая) их воздействие на репродуктивную систему человека…» [7, с. 36, 1 – 2 стл]. Длительное употребление в пищу ГМО-продуктов ведёт к бесплодию, поэтому нет никаких сомнений, что через несколько поколений мигранты, наслаждаясь земным счастьем, бесследно исчезнут и планета «очистится».

«Экологическая» составляющая замысла об «очищении планеты от мусора» присутствует и в перелесовском сценарии будущего России. Заместитель комиссара Евросоюза по межрегиональным связям, «огуречный немец», на встрече с Перелесовым заметил: если народ так ненавидит окружающую среду (безжалостно вырубает лес и т.п.), то как же он должен ненавидеть страну и власть. Перелесов уточняет его замечание: «Это тысячелетняя формула существования России <…>. Народ ненавидит власть, власть ненавидит народ. Вместе они ненавидят и всеми доступными им способами уничтожают страну. Это единственное, что их объединяет…» [7, с. 42, 2 стл – 43, 1 стл]. Однако и Перелесов, и «огуречный немец», люди поколения. поставившего целью создание «обновлённой земли», хорошо знают, кто виноват и что делать. Чтобы спасти землю и воды уничтожаемой народом и властью России, нужно ликвидировать и народ, и власть: «<…>. Убрать власть, убрать народ, чтобы спасти то, что можно ещё спасти. Помогать власти сживать со свету народ. А если власть опамятуется, что маловероятно, поддержать народ в ответной ненависти к власти, поднять его пинком на борьбу за социальную справедливость и святые, записанные в европейской хартии свободы, человеческие права» [7, с. 43, 1 – 2 стл]. Эта мысль отнюдь не проста, ведь уничтожение власти и народа в России – средство реализации замысла об «очищении планеты от мусора». Поясняют эту мысль вовсе не для красивого словца упомянутые «вечные» русские вопросы: кто виноват? и что делать? – вопросы, специфически преломляющиеся в сознании «всечеловека»-цифры.

Действительно, кто виноват – народ или власть? Обе стороны, и народ, и власть, каждая на свой манер, хотят заполучить земное счастье; взаимная ненависть делает их в равной мере виноватыми. Эта – обоюдная – вина показывает, что человек, вообще человек, пребывает во зле, воплощает зло. В таком случае – что делать? Помощь власти в «сживании со света» народа и народу – власти парадоксальным образом является поддержкой человека, безразлично – властного или народного, и одновременно – его уничтожением; она как бы узаконивает его погибельное стремление к земному счастью. Предусмотренный «всечеловеком»-цифрой для России проект будущего с онтологической точки зрения дуалистичен. Не следует обманываться любовью «всечеловека» к природе; его экологические проекты вызваны заботой о самом себе и направлены на достижение бессмертия, которое должно сделать его тем, кем он себя видит в своём уме, – должно превратить его в божество. Бессмертие человека может осуществиться только за пределами природного мира, а значит – экологические проекты пересоздают природу и обращают её в действительность неестественную, искусственную. Достигнув бессмертия, человек станет существом виртуальным, закодированным набором цифр, в котором осуществится окончательное торжество ума (нематериального начала) над природой.

Онтологический дуализм выработанного Перелесовым в отношении России плана действий высвечивает лежащую в его фундаменте метафизику катаризма. Катары считали, что телесность – это плен, в который злое божество заключило падших ангелов, сотворённых божеством добра нематериальными. Они ставили на зримый мир клеймо сатанинского творения и одновременно отрицали нравственную ответственность человека, объясняя зло действием в нём Сатаны. Поэтому в обращённой к «верующим» проповеди «совершенных» внушение ненависти к плоти и природному миру непротиворечиво сочеталось с поощрением направленного на земное счастье обогащения. План Перелесова отмечен той же самой парадоксальностью, что и представления катар о человеке и природном мире. Его план социально-антропологически реализует метафизику катаризма, окончательно разрешая её (исторические) противоречия: виртуализация человеческого бытия, обращение естественного человека в человека-цифру, – это завершающий этап стирания человечества с лица земли, царства злого бога, о котором мечтал катаризм. Так, по мнению Р. Нелли, исследователя и апологета катаризма, тенденции развития социальной системы современной Европы как нельзя лучше отвечают тем целям, которые катары хотели достичь в плоскости общественной жизни: «Удивительно, однако всё, о чём мечтал катаризм, сбылось. Он хотел освободить женщину, и сегодня она совершенно свободна. Он осуждал войну и массовые убийства – от них не удалось избавиться, но, по крайней мере, совесть лучших из людей соглашается в этом вопросе с катарами и отчаянно пытается сделать так, чтобы они оказались правы. Странно видеть, что их старый враг, римская церковь, присваивает себе в настоящее время то, что так осуждала в XIII веке, и выдвигает даже предложения, в сто раз более еретические, чем катарские. Надо быть слепым, чтобы не видеть, что католическая церковь очень нуждается сегодня в лечении катаризмом! Феодальный строй был разрушен в XVIII веке с опозданием на пятьсот лет: господин Журден выиграл в 1789 году пари, которое окситанская буржуазия заключила в XIII веке» [9, с. 29].