Вероисповедальная санкция «нового патриотизма»

Гармония внутри хаоса

Заметки о романе Юрия Козлова «Новый вор»

Часть четвёртая

Российская действительность представляется Перелесову арт-хаусным кукольным театром; он воображает его кукол: «социальный работник», «кредитный менеджер», «министр». И только одну куклу ему не удаётся представить, как он ни старается, – куклу «вор». И вот почему: «<…>. Понятие "вор" было растворено в "гуще жизни", присутствовало неуловимым элементом во всех кукольных образах, как в девятнадцатом, допустим, веке, понятие "православный". Новый российский мир был новым (в смысле всеобщим и всеобъемлющим) вором…» [7, с. 2, 1 стл]. Простота этой мысли обманчива. Дело не в том, что воровство в России стало обыденным и повсеместным. Дело в том, что вор стал новым; в том, что новое воровство – стало образом существования, воплощающим некое вероисповедание, подобно тому, как жизнь века девятнадцатого, хорошо ли, плохо ли, выражала православную веру. Критиков немало восхитило сделанное в «Новом воре» наблюдение Козлова о смене психофизического облика высшего российского чиновничества, но, кажется, далее констатации факта появления на политическом олимпе молодых ухоженных лиц и подтянутых фигур критики двинуться не смогли. Между тем это наблюдение Козлова имеет целью показать религиозную сущность нового чиновничества, с одной стороны, исказившего в себе православие, а с другой – выпестовавшего в своём сознании иную конфессиональную принадлежность.

Перелесову неслучайно вспоминается история несколькими годами ранее посаженного за взяточничество чиновного вора старой закалки. Угодивший на нары бывший министр «испил от истоков» народного бытия, как выразился Перелесов, имея в виду заповедь о «тюрьме и суме», и «некая неурочная и неожиданная мысль согрела его лицо…» [7, с. 2, 1 стл]. Теперь, не сомневается Перелесов, если бы его вернули на должность, он до конца дней своих верой и правдой служил бы отечеству. Неужели – потому что испугался? Нет: потому что испугался и покаялся. Отсутствие понятия о покаянии Перелесов и отмечает в «новых ворах», людях его поколения, в экономическом чекисте Грибове и вице-премьере Линдоне [7, с. 18, 1 стл]. В этом состоит новизна сегодняшнего российского вора. «Новые воры» убеждены, что им не в чем каяться: «<…>. Мы приняли мир таким, каким его склепали до нас. Мы не видели его чертежей, сразу вошли в металл, влетели поверх набирающих строгость народных стойл…» [7, с. 18, 2 стл]. Кто же склепал этот мир – Романовы, Ленин, Сталин?.. Может быть, Тот, Кому народ приносил покаяние в девятнадцатом веке?.. Если «новый вор» крадёт, не имея никакого понятия о покаянии, – о том, что воровство – грех, – является ли то, что он делает воровством?.. Как показывает Козлов, «новый вор» – это феномен в первую очередь религиозного порядка.

Глубокое антропологическое исследование «нового вора» Козлов производит в образе экономического чекиста Грибова. Контекстуализирует образ Грибова, придавая ему разом и широту, и ёмкость, предназначенный для России и её народа проект «городская крепость», одним из создателей и рьяных проводников которого он является. Проект «городская крепость» во многом опирается на понимание России как семьи; поэтому его истоки необходимо связать с грибовским представлением о семейных отношениях, представлением парадоксальным. Грибов беспрестанно изменяет жене, едва успевая менять любовниц; жена ревнует его по поводу и без, готова даже убить; женины родители, идейные «демократы» ельцинского разлива, ненавидят родителей Грибова, а те, в свою очередь, клянут Б.Н. Ельцина и «демократов». Между тем экономический чекист воспринимает сложившееся положение как должное: «<…>. Что поделаешь, семья – нора, где тьма, вонь и все грызутся… Но как без неё?..» [7, с. 40, 1 стл]. Что держит вместе этих людей? Желание материального благополучия. В обеспечении чад и домочадцев Грибов находит правоту своего – «нововоровского» – образа существования. Перелесов понимает, что в грибовском семействе грубо искажены естественные связи; и бестрепетно-аналитически заключает, что уничтожение семьи в России имеет ту же самую логику, что и разграбление российских природных богатств: «<…> нормальная жизнь – это тайга с изюбрями, кедровыми и ореховыми рощами, ручьями, куда прёт на нерест лосось, медведями, греющими животы на песчаных отмелях. Но вот накинули на живой таёжный мир денежный аркан, и вместо тайги – гарь, летающая сажа, отравленная с тигриным черепом на шесте преисподняя. Неужели то же самое и с ячейкой государства – семьёй?» [7, с. 40, 2 стл].

В разговоре с Грибовым Перелесов в шутку заметил, что его, неженатого, государству кормить легче, чем многочисленное грибовское семейство; на это экономический чекист чистосердечно и гордо ответил: «<…>. Мы – народ, земля, вокруг нас жизнь, одной обслуги кормится сорок душ! Россия сохранится, только если превратится в большую могучую семью. Пусть кто-то побогаче, кто-то победнее, но все вместе – семья!..» [7, с. 37, 2 стл]. В этом суть дела: Грибов видит в России-семье свою собственность. Этим-то она ему и дорога; поэтому-то он и не мыслит себя без неё. Грибовская «городская крепость» и должна законодательно утвердить право собственности «новых воров» на Россию.

Суть проекта «городская крепость» состоит в закрепощении горожан по месту регистрации (село обезлюдело, да и пахотные земли принадлежат теперь иностранным агрохолдингам). Проект возвращает Россию к феодальному крепостному праву: «Новому дворянству предлагалось передавать в крепость (наследственное владение) многоэтажные и прочие жилые дома вместе с зарегистрированными в квартирах людьми. Особо отличившимся на государевой службе дворянам – улицы, кварталы и целые города. Гражданам, точнее городским крепостным вменялась дополнительная (к налогам и услугам ЖКХ) финансовая повинность – откуп в пользу владетельных хозяев домов и улиц. Тем же, кто не имел возможности выплачивать назначенный барином откуп, устанавливалась градчина – часы и дни, которые неплательщик должен был отработать на принадлежащих барину предприятиях. <…>. С утверждением городской крепости <…> в России должен был восторжествовать истинный, а не смехотворный (по Фукуяме) конец истории…» [7, с. 67, 2 стл].

Вскоре Перелесову выпадает случай выявить парадоксальную логику мысли Грибова о «дворянско-крепостной» России-семье. Экономический чекист «скрытно (добровольно) любит Запад и служебно (вынужденно) Россию…» [7, с. 64, 1 стл]. Он владеет замком в Шотландии, который приобрёл через подставных лиц на добытые воровством деньги; дочь отправил учиться в Швейцарию. Но для Запада он никогда не станет своим, и нынешние экономические санкции лишь подтверждают это. Всё, чем он владеет, Грибов нажил ограблением нелюбимой им России; но именно потому что Россия – источник его доходов, он – против своего желания – принужден защищать её (свои!) интересы от притязаний любимого им Запада: «<…>. Это был какой-то новый – насильственный – вид патриотизма. <…>. Новыми русскими патриотами были: молодые министры, банкиры, олигархи, так называемые силовики, топ-менеджеры корпораций, обслуживающая власть телевизионная челядь, бесчисленные управленцы от Курил до Калининграда…» [7, с. 67, 1 стл].

Однако крепостнический новопатриотизм Грибова по-настоящему не объяснить, не увидев его вероисповедальной санкции. Закономерно, что грибовцы с их «городской крепостью» представляются Перелесову «смешным, мелким, доморощенным изводом больших стариков-пилигримов» [7, с. 64, 1 стл]. То, что Грибов искренне верует, совершенная правда. Он неподдельно умиляется при виде золотых куполов московских храмов и истово крестится. Вот только в какого Бога верует Грибов? Апостол Павел учил, что уверовавший в Господа обновляется «в познании по образу Создавшего его, где нет ни Эллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но всё и во всём Христос» (Колосс. 3: 10 – 11). Экономический чекист, напротив, находит в своём божестве основание разделения горожан на «дворян» и «крепостных». Для Грибова «городская крепость» знаменует окончание истории не только в гегелевском смысле, согласно которому конец истории есть прекращение социокультурного развития человечества по достижении предела развёртывания Абсолютного духа, но и в самом прямом. Это показывает грибовский план спасения России от расчленения на разрозненные территории и ужатия её до размеров Московского царства.

Грибов убеждён, что стоявшие у власти «потеряли СССР», потому что не смогли правильно распорядиться атомным оружием. Новопатриоты-«дворяне» эту ошибку не повторят. Чтобы сохранить страну, они не остановятся перед использованием способного уничтожить мир военного атома. Таково, по его разумению, повеление Божие: «Бог дал нам ядерное оружие, чтобы сохранить Россию <…>. Ядерная война – туз, прожигающий стол. Кто к нам сунется – на тот свет вместе с нами! <…>. Они хотят обрезать нас со всех концов, загнать в угол, чтобы все ракеты, как сельди в бочке где-нибудь под Костромой или Вологдой, где одни русские, и кончить точечным ударом в эту точку-бочку. Выбор: терпеть, ужиматься, пока будут резать, прессовать в бочке, или ударить самим, пока можем. Любой их глобальный – католический, мультикультурный, еврейский, китайский, англо-саксонский, германский <…> проект – в пепел! И не хрен тратиться на ПВО! Просто возьмём и взорвём, что есть, сами у себя вдоль границ. Никому мало не покажется, ни одна гадина не убережётся…» [7, с. 65, 2 стл – 66, 1 стл].

Удивительно, но план новопатриота Грибова не отличает спасения России от её уничтожения. Это обстоятельство станет понятным, если мы вспомним, что экономический чекист ведёт речь о спасении собственности новопатриотов-«крепостников», а не России. Новопатриоты отождествляют себя с их собственностью-в-России, поэтому готовы уничтожить Россию и самих себя, только бы не потерять собственность. Либо собственность-в-России, либо не быть миру совсем. (Отметим тождественность грибовских представлений о собственности с отношением к миру Подпольного парадоксалиста Ф.М. Достоевского: «<…> на деле мне надо, знаешь чего: чтоб вы провалились, вот чего! Мне надо спокойствия. Да я за то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить…» [3, с. 174].) Для новопатриотов-«дворян» это равноценный выбор. В этом суть вероисповедания Грибова. В метафизической плоскости грибовской веры собственничество (капитал) есть то же самое, что и небытие (самоубийство). В непоколебимой готовности Грибова уничтожить себя обнаруживается презрение к естеству и природному миру. В то же время эта готовность свидетельствует, что в его собственническом существовании уже отсутствует природное начало: он виртуализирован нематериальными силами капитала.

Какое же верование исповедуют новопатриоты-«крепостники» – что это за вера, в которой божество не числит зла за неправедно нажитым и, внушая человеку мысль о его неотделимости от собственности, ради сохранения богатства толкает на самоуничтожение? Верование Грибова отвечает метафизическим установкам катарского дуализма, сочетающим чуждость материальному миру и стяжание земных благ. Нечувствительность катар к нравственному злу объясняет отсутствие у «вора»-новопатриота какого-либо представления о покаянии. Подобно катарам, городские «дворяне» не видят зла в своём воровстве: они мыслят мир творением злого бога. Вера новопатриотов требует воровства, так как оно, создавая нематериальную реальность капитала, есть необходимое условие избавления от своего природного начала. Контрастное сопоставление «воровского» российского мира с православным миром девятнадцатого века подводило к мысли о религиозной подоплёке феномена «нового вора»; грибовский новопатриотический план спасения России это подтверждает, показывая, что подменившей православие религиозностью «нового вора» является ересь катаризма.

Однако грибовская «городская крепость» – не единственный разработанный чиновным «новым вором» проект будущего России. Прямую конкуренцию «городской крепости» составляет проект курирующего в правительстве финансовый блок вице-премьера Линдона. Образ Линдона обрисован Козловым менее подробно, чем Грибова, но столь же колоритно. Линдон, как и экономический чекист, – новопатриот, он любит Запад и не любит Россию; и, подобно своему конкуренту, вынужден руководствоваться её (своими) интересами. В рассуждениях Линдона о русской истории немало верных наблюдений. Трагедию России он видит в том, что правители никогда не позволяли ей идти своим – национально-самобытным – путём: «<…>. То, что у ней нет и уже никогда не будет собственного глобального проекта – полбеды. Хуже то, что она вообще не имеет понятия, как жить, к чему стремиться. Беда в том, что никто – ни мы, ни Запад, ни сами русские не знают, какой должна быть Россия. Знают Иисус Христос, Богородица и Илья Ильич Обломов, но они не говорят…» [7, с. 81, 2 стл]. Линдон оппонирует экономическому чекисту в вопросе о целостности страны – в вопросе об удержании территорий «любой ценой». «<…>. В мире нет стран, бесконечно долго удерживающих территории, которые они не в силах освоить…» [7, с. 81, 2 стл] – говорит Линдон, и ему трудно на это что-либо возразить. Не имеющая самобытности Россия – разменная монета в борьбе Востока и Запада: страна веками изнуряется её правителями, они принуждают русских то подражать Западу (династия Романовых), то, оглядываясь на Восток, бороться с ним (большевики). Несмотря на прозападные настроения Линдона, его проект являет собой своеобразный план спасения России. Линдоновский проект предусматривает введение НТП – новой территориальной политики. Суть НТП – разделение России на множество мелких государств в составе эфемерной конфедерации со столицей в Москве. Только так, по его мнению, и можно спаси Россию: «Разделить, чтобы сохранить!» Построссийские государства Линдон мыслит «временным заслоном» в борьбе Востока и Запада: «<…>. Пока противостоящие желудки будут переваривать Россию, возможно, удастся что-то придумать, вставить лом в колесо истории…» [7, с. 80, 2 стл].

Между тем оба проекта – и Грибова, и Линдона – имеют скрытую цель: недопущение появления в России вождя. Вождистский проект Козлов очерчивает следующим образом. Россия – это безмужняя баба; нынешний правитель – любостай, домашний чёрт, живущий с Россией-бабой в отсутствии мужа. Однако рано или поздно к России-бабе посватается «нормальный крепкий мужик», вождь – вроде Сталина. Воображающий народ в образе то ли тюленя, то ли дюгоня Перелесов говорит: вождь, которого все обожают, и только он, способен проломить лёд назначенного стране порядка, и когда это произойдёт, народ высунет в полынью «дыхательное рыло», прокашляется и натворит страшных бед. Но это будет недолго: затем он снова уйдёт «под бронебойный лёд», откуда уже никогда не сможет выплыть [7, с. 38, 2 стл]. Вождистский проект смущает Перелесова отнюдь не тем, что грозит народу и стране фатальным исходом. Дело в том, что вождь невольно приведёт народ к состоянию, в котором его никто не сможет контролировать, и он станет свободным в своём жизненном выборе: «Обвал системы, хаос, схождение в точку zero, с которой, собственно, только и начинается истинное, то есть непредсказуемое и ассиметричное развитие России. <…> разрушение <…> рано или поздно дойдёт до точки zero. И то, что многие посчитают безжизненными отвратительными развалинами, кому-то покажется превосходным строительным материалом» [7, с. 63, 2 стл; 64, 1 стл]. Грибов видит выход из обрисованного Перелесовым положения в устранении вождя «на взлёте» – в тот момент, когда вождь уже добился подъёма народа из-подо льда назначенного ему порядка, но ещё не перешёл черту, за которой следует обвал под «бронебойный лёд». Перелесов предлагает экономическому чекисту действовать осмотрительнее: «<…>. Можно ведь только делать вид, что долбишь лёд, или долбить не до пролома.  Тогда шансов уцелеть больше. Не рисковать, наслаждаться жизнью и властью, пусть время само решает проблемы. А оно их всегда так или иначе решает, непрерывно сдаёт, как крупье в казино, картишки.  Могут выпасть неплохие, отчего не сыграть?..» [7, с. 38, 2 стл].

Подробно описывая проекты будущего России, Козлов предлагает читателю пристально всмотреться в них. Все три проекта писатель подаёт через призму цинического сознания их создателей-новопатриотов – как бы безоценочно-аналитически. Между тем несомненно, что читатель воспринимает их иначе: в его сознании каждый из проектов наделяется своей ценой. Эти оценки в общем-то нетрудно предугадать. Можно ожидать, что линдоновский проект организации вместо единой России конфедерации удельных построссийских государств вызывает в читателе однозначное возмущение. Сохраняющая целостность России грибовская «городская крепость» выглядит более приемлемой. Но то-то и оно, что только выглядит. Сохранение российских территорий экономический чекист мыслит обеспечить путём обращения горожан в крепостных «дворян»-новопатриотов; на этом фоне линдоновская конфедерация построссийских карликов, гарантирующая сохранение гражданских прав и европейского уровня достатка, может показаться не столь уж и плохой. Наиболее привлекательно выглядит, разумеется, проект вождистской России, особенно – в глазах тех, из чьей памяти ещё не до конца изгладился образ СССР. Между тем в романе однозначно утверждается, что возвращение к вождизму приведёт Россию к окончательной катастрофе, и когда она произойдёт, даже грибовская «городская крепость» предстанет земным раем.

Вглядевшись пристальнее, читатель должен увидеть, что представленные в романе проекты будущего России – одинаково погибельные, и выбор среди них – роковое заблуждение. И вождистский проект, и противостоящие ему проекты Грибова и Линдона, пронизаны человеконенавистническим дуализмом катаризма. Появление в России вождя приведёт к очередному восстанию на Христа «падших ангелов», подобного тому, которое предприняло (шедшее разными национально-историческими путями) поколение господина Герхарда и Пра: «<…>. Люди Пра надеялись на бессмертие единственно верной идеологии. Люди господина Герхарда – на бессмертие единственных и неповторимых себя. Но Бог, в которого ни первые, ни вторые не верили, как строгий отец расшалившихся детишек, равнозначно успокаивал (примирял) их в ледяной яме…» [7, с. 54, 2 стл]. Линдоновская конфедерация построссийских государств ускоряет интеграцию русского народа в социальную структуру Запада, метафизические ориентиры которой отражают принципы выстраивавшейся катарами общественной жизни. Если «городская крепость» Грибова, наследуя непримиримой ненависти к природному миру катарских «совершенных», допускает гибель человечества в краткосрочной ядерной войне, то проект Линдона утверждает предназначавшуюся «совершенными» для «верующих» проповедь растянутого во времени самоубийства человечества. Представленные в «Новом воре» проекты – это действительность отпавшего от Бога человека и неизбежно следующего за его отпадением уничтожения человеческого естества. Эту мысль ярко высвечивает упорная борьба (конкурирующих друг с другом) Грибова и Линдона с вождизмом. Их страшит выход народа к точке zero, в которой люди, обретая непредсказуемую свободу исторического бытия, открывают себя дарованной им Господом природе. В точке zero происходит взрыв виртуальной реальности человека-цифры – действительности, воплощаемой поколением новопатриотов, и в этой точке из-под руин виртуальности начинают пробиваться ростки следующей установленным Богом законам природы жизни.

Одной из важнейших линий «Нового вора» является разоблачение искуса возвращения России к вождизму. Образ Перелесова чрезвычайно интересен именно тем, что в нём, этом образе, изображающем блуждания человека-цифры по виртуальному лабиринту своего сознания, показывающем поиски выхода к человеческому естеству, дана альтернатива идеи о вожде-спасителе. Опыт трудного обретения Бога практически «оцифрованным» Перелесовым оставляет надежду на неложное спасение русского человека и его страны.

Поворотным моментом для Перелесова стало осмысление своего приятия новопатриотических проектов будущего России. Неожиданно он оказывается в центре разыгрываемой Грибовым и Линдоном подковёрной интриги. Обсуждение с Грибовым «городской крепости» завершается присоединением Перелесова к партии экономического чекиста; чуть позже он присоединится и к партии грибовского конкурента – Линдона. Перелесова роднит с ними, людьми, совершенно несходными друг с другом, общая мысль о недопущении вождя. И Грибов, и Линдон, хотя и с оговорками, считают Перелесова своим и добиваются его участия в своих проектах. Однако оба проекта – каждый по-своему, но в равной мере, казалось бы, выгодные для него, – Перелесов ощущает нестерпимо чуждыми. Это непонятное ощущение заявляет в самой его психофизике. Перелесов чувствует, что «втягивается в гибельную виртуальную воронку» [7, с. 66, 2 стл]. Ужасает Перелесова близость небытия; оно обнаруживается в равноценно-безучастной многовариантности его существования, которая делает призрачной жизнь, виртуализирует её и отбрасывает за пределы человеческого естества: «Открывшаяся, как внезапная бездонная пропасть посреди ровной дороги, реальность ужаснула Перелесова космическим отрывом от первичной природы человека, то есть от того, от чего никакая земная реальность в принципе не могла оторваться, как, к примеру, сам человек – от сердечного стука, насморка или бегущих по мозговым извилинам сигналов» [7, с. 66, 2 стл].

Перелесов начинает осознавать, что и в нём, и в его коллегах-чиновниках, аннигилируется природное начало; отчуждаясь от себя всё больше и больше, он становится функцией собственного ума, который произволен и ничему не подотчётен. Перелесов вспоминает совещания правительства, на которых он присутствовал, вспоминает о производимых во время заседаний «ошеломляющих опытах». На совещаниях обсуждались самые невероятные предложения: уничтожение заполонивших леса клещей гиперзвуковой ракетой; объединение в целях экономии средств и сокращения обслуживающего персонала интернатов для сирот с домами престарелых; и т.п. На одном из таких совещаний Перелесову совсем не вдруг припомнились проводившиеся во время Второй мировой японскими учёными из отряда 731 изуверские эксперименты: из подопытных людей выкачивали кровь и вместо неё вливали лошадиную мочу. И самое удивительное, – ловит себя на мысли Перелесов, – зачастую ему казалось, что, обсуждая эти безумные предложения, «они всё делают правильно» [7, с. 91, 2 стл]. Воображение рисует ему участников правительственных заседаний демиургами [7, с. 91, 1 стл], создателями иного мира и иного человеческого существа, занявшими место Бога-творца всесильными божествами. Создаваемая ими виртуальная реальность, всасывая в себя какие угодно, а точнее – прямо противоположные, управленческие решения, образовывала дуалистическую действительность, действительность противоестественную, не знающую границ между добром и злом, и тогда самые бесчеловечные начинания представали перед ними благом.

Ощущение погружения в ничтожащую его «гибельную виртуальную воронку» даёт Перелесову понимание кровного неприятия его чиновных коллег, при том что он проводит на своём министерском посту ту же самую политику разрушения России, что и они. Как ни странно, Грибов и Линдон претят ему новопатриотизмом – своей, пусть и насильственной, любовью к России. Перелесов не любил ни Запад, ни Россию, ни скрытно, ни служебно. «<…>. Я не люблю Запад и ещё сильнее не люблю Россию. Я свободен в своей нелюбви, потому что ничего не жду ни от Запада, ни от России. <…>. Меня ни на какую наживку не взять, потому что я сам не знаю, что делаю – торможу или ускоряю движение к точке zero. Скорее, одновременно торможу и ускоряю…» [7, с. 64, 1 стл]. Открытие тайны новопатриотизма приводит Перелесова к осознанию его жизненной установки, только внешне похожей на грибовско-линдоновскую борьбу за Россию-собственность. Его установка одновременного ускорения и торможения движения к точке zero – это выражение чистой ненависти к действительности, обретённой в юношеской мысли о себе как о единственном действительном божестве.

В проектах Грибова и Линдона, вынужденных защищать интересы России, – защищать себя, ибо Россия – их собственность, – отражается близкий катаризму религиозный дуализм. Их навопатриотизм – дуалистическое вероисповедание: они ненавидят питающую их жизнь Россию и любят высасывающий из неё жизненные соки Запад. Не понимая, в чём дело, и Грибов, и Линдон чувствуют, что Перелесов не такой, как они. Чувствуют в том, что он не вор. Беспримесная ненависть к миру и удерживает его от воровства. В ней нет грибовско-линдоновского новопатриотического религиозного дуализма: ненавидя Россию, он ускоряет движение к точке zero, ненавидя Запад – тормозит движение к ней. В ненависти Перелесова проступает его ещё не до конца умерщвлённое природное начало. Ненависть – это обратная сторона любви, её искаженный образ; и в этом искажённом образе всё ещё теплится любовь: «<…>. Ненавидеть Россию – старая исконно русская традиция. Высшая, но не последняя стадия этой ненависти – любовь. Правда, до неё поднимаются немногие. Моя биологическая волна уродлива, но это моя волна. <…> Ленин и Сталин не любили Россию, а Гитлер – Германию? Любили, но не могли отпустить на волю, потому что не знали, будут ли тогда нужны им?..» [7, с. 96].

Исконная русская традиция, о которой, открывая свою причастность к ней, говорит Перелесов, – это тот опыт, который Ф.М. Достоевский вложил в образ Ивана Карамазова. Это опыт Иванова сиротства и нанесённых мерзостями жизни страданий. Опыт застилающей весь белый свет ненависти («Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога!») и предательства любимой женщины. Иванова отрицания самой возможности любви (к ближнему). Его неприятия «божьего мира». Опыт карамазовской жажды жизни – с необъяснимой любовью к клейким листочкам и голубому небу, когда «тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь…» [2, с. 250]. Но прежде чем осознать этот традиционный русский опыт, Перелесов его проходит, от начала и до конца проживая то, о чём Иван Карамазов только догадывался.

«Нутряная любовь» открывается Перелесову на исходе его молодых сил; он обретает её во время поездки по подведомственным территориям в осенней неброской и холодной природе обезлюдевшей Псковской области. Ощущая свою закатную жажду жизни, Перелесов обнаруживает, что в нём больше нет ненависти. На него нисходит спокойствие: «Перелесов смотрел <…> на зарастающие подлеском поля, серые озёра, красно-жёлтые, теряющие листья, деревья, и странное спокойствие входило в его душу подобно инъекции анестезии. Оно напоминало спокойствие Уинстона Смита из романа Оруэлла «1984», когда тот, выйдя из пыточного застенка, всей душой полюбил Большого брата. Какая, в сущности, разница, когда, как и каким образом отойдёт Латвии (или Евросоюзу) эта территория…» [7, с. 46, 1 стл]. Этот момент – его собственная точка zero, точка обвала и хаоса, за которой начинается никаким умом не предсказуемая асимметричная жизнь.

Козлов неслучайно уподобляет состояние Перелесова спокойствию оруэлловского героя. Возникшая в застенке любовь Смита к Большому Брату – обратная сторона предательства Джулии, его возлюбленной: «<…> он вдруг понял, что на свете есть только один человек, на которого он может перевалить своё наказание, – только одним телом он может заслонить себя от крыс. И он исступлённо кричал, раз за разом: / – Отдайте им Джулию! Отдайте им Джулию! Не меня! Джулию! Мне всё равно, что вы с ней сделаете. Разорвите ей лицо, обгрызите до костей. Не меня! Джулию! Не меня!» [10, с. 255].

Предательство любимой женщины – Эли – совершил и Перелесов. Некогда, в юности, напуганный авдотьевским аппаратом, который, как предполагалось, должен был превратить его в совершенного человека, Перелесов струсил и неожиданно предложил вместо себя Элю. Почему Элю? «Не знаю! <…>. Потому что её… не жалко!» [7, с. 95, 1 стл]. Смитовское спокойствие предавшего возлюбленную Перелесова есть кристаллизация той лёгкости, которую почувствовал Иван Карамазов, наконец развязавшись, как он убеждал брата Алёшу, со своей любовью – Катериной Ивановной [2, с. 252]. Потеряв в омуте ненависти всё, что любил, Перелесов – по-карамазовски – восчувствует «нутряную любовь», то чувство, которое и вызывает в нём жгучую жажду жизни «хотя бы и вопреки логике» [2, с. 250]. «Нутряная любовь» пробивается под напластованиями ненависти, с огромным трудом выбираясь на свет, поэтому в тот момент любовь предстаёт Перелесову в образе Большого Брата, а не преданной им Эли. Перелесовский Большой Брат – некая всемогущая и непостижимая сила, в руках которой находятся судьбы людей и мира. Пленённому мрачными догадками Дж. Оруэлла Перелесову эта сила видится запущенной «воровским» чиновничеством машиной виртуализации реальности. Но это правда только отчасти. Большой Брат отнюдь не предельный образ этой силы: даже там, за последним падением, ниже которого пасть уже невозможно, она одаряет человека любовью – любовью к самой жизни. «Я думаю, все должны прежде всего жизнь полюбить, – говорил Алёша Карамазов брату Ивану в ответ на его исповедь. – <…> непременно чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму…» [2, с. 250]. Такая любовь и возникает в Перелесове: любовь прежде всего, вне и до смысла.

Перелесовская «нутряная любовь» не имеет цели; она – выражение его натуры. Естество Перелесова, мужчины, ощущающего исход молодости, откликается созвучием на голоса умирающей русской природы и женщины в излёте её природной красоты, и в этом созвучии как бы прорастает его любовь к покинутому людьми Псковскому краю и Анне Петровне, его отнюдь не чарующей плотскими соблазнами секретарше, прорастает тяжело и даже нелепо, к женщине, столь напоминающей ему эту бедную русскую землю. В чувстве к Анне Петровне Перелесов открывается своей человеческой природе и находит согласие с миром: в близости с ней он обретает благодать Бога-творца. Перелесов видит в Анне Петровне «непонятную и непостижимую (последнюю?) Россию» [7, с. 77, 1 стл]. Мать и Анна Петровна – две перелесовские России, отстоящие друг от друга во времени его существования и соединяющие время его существования воедино. Объяснение этому не надо искать в психоанализе З. Фрейда. Всё сложнее и проще. Мать и жена – это природа в сокровенных человеческих образах; в неотчуждаемой близости с матерью и женой мужчина – сын и муж – становится тем звеном, которое соединяет (как у пастернаковского Гамлета) нить дней и образует бесконечность воплощённого в роде времени. Открываясь своему естеству, Перелесов вне и до какого-либо смысла влечётся к природному миру, женщине, России – тем началам его бытия, в которых он обретает преодолевающее отчуждение и одиночество родовое единство, устремлённое одновременно и в прошлое, и в будущее.

01.07.2020

Статьи по теме