Заметки о романе Юрия Козлова «Новый вор»

Часть первая. Министр в своём лабиринте

Разговор о последнем (позволим себе это старомодное слово), совсем недавно выпущенном, романе Козлова «Новый вор» требует предварительного осмысления поэтики писателя. В противном случае мы рискуем свести многослойную парадоксально-острую художественную мысль Козлова к превратной односторонности или к расфокусирующей её пестроте. Что и показывают появившиеся в печати критические отзывы на роман. Практически все критики пишут о социально-обличительном пафосе «…вора», о «беспощадности» романа Козлова. Разница только в том, что созданная в «Новом воре» художественная действительность одним (А. Филимонов, Л. Лаврова) представляется прозрачно-ясной [12; 8], а другим (В. Ерофеева) – «затуманенной и загадочной» [5]. При таком подходе к «…вору» теряется своеобразный поэзис Козлова, придающий тяжеловесной сюжетно-композиционной структуре романа, наперекор установленным правилам эпического повествования, ассоциативно-метафорическую ажурность, – поэзис, высвечивающий в изображаемой событийности, зачастую, по В. Маяковскому, грубо и зримо, смыслы того порядка, который располагается за пределами социокультурных клише. Художественная речь Козлова пронизана возникающим под воздействием поэзиса диалектическим напряжением, открывающем реальность, в которой вещи и явления предстают объемнее и содержательнее, чем они даны в опыте повседневности.

Во множестве своих частностей «Новый вор» демонстрирует уже известные по ранее написанным книгам особенности поэтики Козлова. В то же время в нём Козлов вырабатывает иное качество художественного письма, и нередко возникающий в романе дисбаланс между решениями пластическими (изобразительными) и риторическими (интеллигибельными) является знаком обновления поэтики писателя. Полисемантичность безраздельно царствующей в «…воре» несобственно-прямой речи Козлова формирует образ героя романа, Перелесова, как напряжённо-диалогическую реальность вопроса о человеческом естестве, заключающую художественную действительность «…вора» внутри этого вопроса, – действительность, которую не обретёшь, не разрешив вопрос. Предельно сжатое, обращённое в пунктир сюжетное действие выступает своего рода оселком сознания Перелесова, в соприкосновении с которым, заостряясь, рефлексия запускает обратный ход жизненных событий и как бы разматывает спутанные в прошлом нити ткани настоящего, тем самым свидетельствуя, что социальные конфликты, в которые Перелесов оказывается вольно или невольно вовлечён, есть отражение фатальной разобщённости составляющих его личность начал. Рефлексия Перелесова смыкает воедино проблемы теологии и социальной антропологии, обнаруживая религиозно-философские контуры политических, экономических и экологических теорий самого последнего времени – некие фундаментальные основания современной жизни. Иное качества письма Козлова в «Новом воре» возвещает об особом типе историософского романа, – романа, в котором мировая история предстаёт протяжённой во времени и пространстве историей естества человека, а не требующей обуживающего его натуру идеологического самоопределения внешней силой.

Событийность «Нового вора» охватывает несколько дней из жизни Перелесова, министра приграничных территорий, в преддверии торжественного вступления в должность вновь избранного президента страны; в романе он именуется – Сам. Перелесов один из ключевых участников подготовки инаугурационного молебна – главного события предстоящих торжеств. Во время молебна по всей стране должен зазвучать колокольный звон, и на Перелесова, в ведении которого находятся территории вдоль границ страны, возложена задача (посредством неких ретрансляторов) обеспечить повсеместное и бесперебойное пение церковных колоколов. Изюминка инаугурационного молебна – прямой эфир с медведицей, якобы обитательницей одной из подведомственных перелесовских территорий, в действительности – дрессированной цирковой артисткой Пяткой. По замыслу устроителей эфира, телезрители должны будут увидеть, как вышедшая только что из лесу медведица, заслышав звон церковных колоколов, опускается на колени и осеняет себя крестным знамением. Эта гротескная ситуация, показывающая используемые властью приёмы манипулятивного воздействия на бессознательное народа, имеет не только обличительное значение: она выступает образно-проблематическим узлом романа, связывающем его основные мотивы.

Привычно-напряжённое исполнение государственной службы: присутствие на заседаниях правительственных комиссий, рабочая поездка в Псковскую область, конфиденциальные беседы с коллегами, высокопоставленными чиновниками, о ближайшем будущем страны, – весь этот рутинный ход жизни Перелесова нарушает встреча с незнакомым молодым человеком, который представляется сыном близкого друга его юности – Авдотьева. Встреча с Максимом Авдотьевым, событие, на первый взгляд, заурядное, будит в памяти Перелесова забытое прошлое. Воспоминания героя вносят в скудную сюжетику романа внутренний динамизм и многоплановость, в них по-настоящему и раскрывается образ Перелесова. Это слово – воспоминания – не выражает сути происходящего с героем «…вора». Перелесов вовсе не грезит прошлым; представленные в романе ретроспекции – это возникший в его естестве отзыв на настоящее, происходящее здесь и сейчас, отзыв когда-то вошедшей в него и ставшей им действительности. Отзыв естества заставляет Перелесова повернуться лицом к оставшейся за его спиной жизни. И, сам того не желая, он открывает в далеко не самой примечательной истории его семьи – отношениях прабабушки, отца и матери – недавнюю историю России и невольно приближается к пониманию затемнённой страхами и желаниями взаимосвязи в человеке социального и природного бытия.

Козлов искусно и чрезвычайно прихотливо ткёт образ Перелесова. Этот образ – что-то вроде едва уловимой каймы, которая постепенно – то в одном, то в другом месте – заполняется стежками, и в каждом последующем эпизоде романа являет особенный рисунок. Многочисленные рисунки, представляющие образ Перелесова в тот или иной момент его жизни, изображают текучую извилистость его мысли – о действительности, внутри которой он существует, о себе, мыслящем эту действительность, и об отношении между ними, в котором разом действуют и силы притяжения и силы отталкивания.

В выпрямленном, линейно-хронологическом виде, жизнь Перелесова можно представить так. Перелесов родился в 1985 году (через год после самоубийства бывшего министра внутренних дел СССР Н.А. Щёлокова), и, следовательно, ко времени основного действия романа, которое, кажется, выдвинуто в 2024 год, ему (приблизительно) 39 лет. Перелесов вырос в номенклатурно-интеллигентской семье. Бытовое благоденствие перелесовской семьи связано с Пра – прабабушкой Перелесова, старой большевичкой, некогда членом ЦК партии, человеком твёрдых коммунистических убеждений и тяжёлого нрава. Большая квартира в центре Москвы, продукты по талонам из спецраспределителя – всё это следы её партийного прошлого. Отец Перелесова – фрондирующий театральный режиссер умеренно-авангардного пошиба (вроде Ю.П. Любимова, в 1960-е – начале 1980-х руководившего модным театром на Таганке), зажимаемый властями. Мать – своего рода секретарь Перелесова-ст., в её ведении – перебеливание черновиков пьес и либретто мужа. В начале 1990-х, когда неустроенность театральной карьеры отца уже не покрывалась номенклатурным положением Пра, мать Перелесова устраивается в проектное бюро господина Герхарда, немецкого бизнесмена, ведущего дела в России. Вскоре она оставляет семью, выходит замуж за господина Герхарда и уезжает в Португалию, где находится резиденция её нового мужа.

В это время четырнадцатилетний Перелесов, предоставленный самому себе (если не считать домашнего пригляда престарелой Пра), заводит дружбу со своим одноклассником Авдотьевым, таким же, как и Перелесов, одиноким подростком. Сблизившись с Авдотьевым на почве эротических приключений, Перелесов убеждается в гениальности своего товарища. Авдотьев – «сверхчеловек» [7, с. 11, 2 стл]: он с бесстрашием самоубийцы [7, с. 11, 2 стл] презирает окружающую жизнь и хочет «починить мир» [7, с. 16, 2 стл]. И это отнюдь не юношеское бахвальство. Авдотьев конструирует удивительные технические аппараты. Оптический прибор, который позволяет поймать «несущий правду о мироздании» [7, с. 19, 2 стл] зелёный луч, в свете которого открывается доисторическое прошлое планеты. Устройство, испускающее регулирующие поведение насекомых импульсы. Наконец Авдотьев создаёт электронно-волновую машину (начинённый аппаратурой сиреневый мужской манекен), чудесным образом направляющую человека на путь личного совершенствования. Но однажды пути Перелесова и Авдотьева расходятся. Всё глубже погружаясь в отчуждающее от мира одиночество, Перелесов перебирается заграницу – к матери и господину Герхарду. Авдотьев с головой уходит в свои научно-технические изыскания, они неявным образом увязываются с христианской верой и в конце концов приводят его к святыням Соловецкого архипелага. Во время паломничества на Соловки Авдотьев случайно (или неслучайно) гибнет в бушующих водах Белого моря.

Тем временем Перелесов знакомится с господином Герхардом, человеком во всех отношениях неординарным. Это волевой и не по годам крепкий мужчина, устремлённый в будущее. Господин Герхард хочет «изменить мир» [7, с. 27, 2 стл]; в этом он схож с Авдотьевым; вероятно, это сходство привлекает к нему Перелесова. Будущий «исправленный» мир господина Герхарда незримыми нитями связан с тем, ради чего он в молодые годы сражался на Восточном фронте под Сталинградом. Господин Герхард чувствует в Перелесове ненависть к разрушившей его семью действительности – и к России, и к Западу; и в его ненависти угадывает многообещающего строителя своего «исправленного» мира. Господин Герхард предлагает юноше выбор: примкнуть к нации «исправителей мира», воплощающих «силу времени», стать «частицей этой силы» – или принять участь «мяса» [7, с. 45, 2 стл]. Но Перелесову даже не приходится выбирать. Его ненависть естественно ведёт его по намеченному господином Герхардом пути. Перелесов отправляется в кёльнский филиал колледжа Всех Душ, элитное учебное заведение, воспитывающее молодых «исправителей мира». Во время учёбы Перелесов познаёт «силу времени»; она далеко не однородна, даже внутренне конфликтна. По окончании колледжа он возвращается в Россию и поступает на государственную службу.

Карьера Перелесова складывается успешно, он дорастает до должности министра, попадает в ближайшее окружение Самого. До поры до времени, без каких-либо усилий с его стороны, Перелесову удаётся занимать особенное положение среди правительственных чиновников. Среди этих людей, бессовестно грабящих страну и народ, он свой и не свой. Государственный аппарат ощущает надвигающийся кризис управления, и внутриправительственные партии, вооружённые проектами новой социальной действительности, начинают борьбу за будущее России. Представители партий – экономический чекист Грибов и курирующий экономический блок вице-премьер Линдон – стремятся добиться от Перелесова лояльности. В силу своего особенного положения Перелесов устраивает обе партии; но по этой же причине он испытывает внутреннее несогласие как с Грибовым, так и Линдоном. Пробуждённое встречей с Максимом Авдотьевым прошлое заставляет Перелесова оценить варианты предполагаемого будущего страны мерою собственного естества – реальности, в которой он, к своему удивлению, обнаруживает противоречивое сцепление исторических времён – прошлого, настоящего и будущего.

В отзыве естества Перелесова на настоящее и формируется в романе многоуровневая историософская концепция Козлова. В этом отзыве не только оценка настоящего, но и биография Перелесова – события, в которых жизнь находит свою форму, то, в чём жизнь предстаёт перед человеком как его сущность. Биография – это не анкетные данные, это события, в которых выковывается мысль о себе. Формообразующим событием жизни Перелесова стала дружба с Авдотьевым, тонко и точна названная Козловым «примериваем на себя чужих миров» [7, с. 11, 2 стл]. Перелесов и Авдотьев сходятся друг с другом в тот момент, когда ощущение юношеской беззащитности открывает разруху действительности. Ломаются семьи, падают государства, но одиночество, в котором, не ведая себя, подросток пребывает, ставит лицом к лицу с враждебностью жизни, – с тем, от чего были призваны спасать семья и государство. Перед лицом ничем не заслоняемой враждебности жизни и сходятся друг с другом Перелесов и Авдотьев. В рассказе о подвигах юношей на стезях Амура Козлов рельефно обрисовывает бытие человека в его целостности и единстве, – обрисовывает в столкновении с враждебностью жизни, с жизнью, в которой нарушены базовые закономерностей существования. Это нарушение Козлов открывает в раздвоенности любви – смешении в ней телесной близости и купли-продажи. Авдотьев и Перелесов покупают услуги проституток, вступают в экономические отношения с девушками, отношения, основанные на тех же законах, что и царствующие в стране и мире рыночные отношения. Но эта сделка скрывает законы иного – природного – порядка; этими законами определяется взаимность телесного притяжения мужчины и женщины. Символически насыщенный натурализм эротических сцен в романе призван показать искажение любви с точки зрения естественной жизни, пронизывающей любовь своими живительными токами.

Об этом искажении рассказывает история отношений Перелесова и Эли. У Перелесова появляется постоянная подруга, Эля. Она не берёт денег за любовь; но в остальном, как ему кажется, не слишком отличается от представительниц «древнейшей профессии». Перелесов, вероятно, не далёк от истины; но его представление об Эле заужено односторонностью социального понимания проституции, понимания, которое не принимает в расчёт природное начало женщины. Проституция искажает женскую природу; но и в «профессиональной» близости женщина дарует мужчине то, чему призвано служить её естество. Осознанием этого проникнута мысль о проститутках отнюдь не склонного к сентиментальности Авдотьева: «Они все святые. <…>. К ним идут, когда некуда идти <…>. Когда человек внутри пуст и чёрен, как перегоревшая лампочка. Бог через своих дочерей наделяет потерянных любовью, возвращает к жизни, зажигает свет. Love mashine, powering is God!» [7, с. 22, 1 стл].

Авдотьевская мысль о женской любви содержит коннотации, отсылающие к целому ряду произведений Ф.М. Достоевского. Первым в этом ряду стоит роман «Преступление и наказание» с хрестоматийным монологом Мармеладова. Заметим, что горестное вопрошание Мармеладова: «<…> понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?» – было вызвано жестокосердием его жены, Катерины Ивановны: «<…> о, если б она пожалела меня! Милостивый государь, милостивый государь, ведь надобно же, чтоб у всякого человека было хоть одно такое место, где бы и его пожалели!..» [4, с. 333]. Не менее значительное место в этом ряду занимают и «Записки из подполья», в частности – рассказ Парадоксалиста о встрече с проституткой Лизой; вскоре мы в этом убедимся.

«Достоевские» коннотации мысли о проститутках придают амурным похождениям Авдотьева и Перелесова смысловую многоплановость, высвечивающую существование человека в сложных отношениях со своим естеством. Женщина несёт в себе природный мир, олицетворяет сотворённую Богом природу. В любви к ней мужчина открывает своё природное начало и возвращается в утраченный Райский сад – к исконному единству бытия, связывающему человека и мир. В женщине природный мир являет себя как Божье установление. Подростки, живущие на руинах семей и страны, брошенные в одиночество, на произвол неведомой «силы времени», – Перелесов и Авдотьев находят в продажной любви развратных подруг исход ничтожащему их отчаянию. В телесной близости торгующих своей плотью девушек они получают весть о благодати природы, которой Господь одарил человека. Весть и надежду. Эля – имя девушки Перелесова – это первая буква слова «любовь», буква, с которой начинается это слово. Это имя глубоко символично: на последних страницах романа Перелесов произнесёт слово «любовь» – от первой и до последней буквы.

Авдотьев видится Перелесову человеком исключительной цельности, эту цельность он связывает с его презрением – с бесстрашием самоубийцы! – к окружающей действительности. В этом отношении берёт начало авдотьевское намерение «починить мир». Оно кажется игрушечным и, вероятно, изначально является детской игрой. Разве не игрушка авдотьевская труба-кастрюля, в которой уловленный зелёный луч фокусирует прошлое, приближая к глазам вымерших ещё до появления человека динозавров? Но в этой игрушке проявляется изначальное и сокровенное, оно движет Авдотьевым в его научно-технических изысканиях.

Эффект авдотьевского оптического прибора основан на действии природного явления, известного в физике как зелёный луч. Феноменология этого явления – возникновение как бы опрокидывающего заданный ход времени света: на закате, когда солнце уже опустилось (за линию горизонта), или на рассвете, когда оно ещё не поднялось. По народному поверью, тот, кто сможет поймать зелёный луч, заполучит счастье. Опираясь на физическую трактовку зелёного луча и одновременно народное поверье, Козлов создаёт насыщенный содержательный контекст, в котором прочитывается «игрушечный» оптический прибор Авдотьева. Зелёный луч – это свет невидимого солнца, в котором хранится знание о прошлом и будущем человечества: «<…> воспроизводящий картины миллионнолетней давности зелёный луч оказался вполне действенным. Перелесов сам в течение нескольких мгновений наблюдал в трубе-кастрюле круглое солнце в абсолютно безоблачном джинсовом небе, золотисто-зелёную рябь морских волн, набегавших на девственно-чистый белый песок в тени огромных, как слоновьи уши, с тугими листьями кустов. Он как будто увидел истинный <…> рай. Всё его существо рванулось в прекрасный исчезнувший мир, ему захотелось остаться там и умереть…» [7, с. 21, 1 стл].

Авдотьевский оптический прибор показывает природный мир таким, каким он был создан Господом Богом, – в ту пору человечества, когда природа являла для него Райский сад. К сокровенному обращены и другие изобретения Авдотьева. К примеру, машина, «мобилизующая» исходящими от неё импульсами пчёл и жуков: насекомые, которым, казалось бы, больше нет места в современном мегаполисе, летят и ползут на набережную Москвы-реки, и в этот момент она предстаёт в природном, существовавшем в далёком прошлом, измерении – становится Божьим садом. В этом контексте последующее воцерковление Авдотьева выступает закономерным. 

Обращённость человека к своей природе (как ситуацию выхода в реальность Божьей благодати) Козлов даёт в образно-поэтическом описании размышлений юного Перелесова о гениальности Авдотьева. Авдотьевская гениальность открывается Перелесову в полёте селезня: «Услышав тонкий свист, Перелесов посмотрел в небо. Над рекой вытянулась в полёте утка. Что-то произошло с его глазами. Он разглядел зелёный ободок на шее (утка оказалась селезнем), треугольные, прижатые к животу оранжевые лапы. Перелесову вдруг открылась иллюзорность мучавших его непреодолимых проблем, невыносимая простота бытия <…>. Гениальность <…> режет мир, как утка воздух, но… редко долетает до цели, потому что жизнь разбивает гениальность, как зеркало, в которое не желает смотреться…» [7, с. 13, 1 стл].

Гениальность – это состояние, в котором человек раскрывает своё природное начало и достигает полноты выражения естества – того, что в нём заложено природой, к чему он предназначен её запечатлённым в нём законом. В гениальности проявляется человеческое совершенство. Полноту выражения человеком своей природы Перелесов уподобляет полёту селезня, который, возносясь в небо, исполняет заключённое в его естестве обязательство. Именно потому что гениальность есть полнота раскрытия в человеке природы, гениальность мыслится зеркалом, в котором (человеческая) жизнь видит себя – ту степень раскрытия природы, которую жизнь осуществляет здесь и сейчас. Гениальность-зеркало показывает, следует (человеческая) жизнь природному закону или уклоняется от его исполнения. И если жизнь разбивает гениальность-зеркало в осколки, это значит, что она не желает видеть своё лицо. В этом обнаруживается закоснелость человека в несовершенстве. Гениальность-зеркало открывает человеку требование собственного естества: оно будоражит его сознание, не позволяя просто так отмахнуться от порученной ему деятельности. Жизнь ополчается на гениальность-зеркало и, разбивая его, убивает гениальность-птицу. Жизнь уничтожает того, кто следует своей природе; отказываясь мерить себя мерой заложенной в ней полноты естества, она уничтожает своё природное начало. Но почему жизнь не желает обрести совершенство? Ответ на этот вопрос Перелесов находит в авдотьевском бесстрашии, которого как раз нет в нём самом: Авдотьев не боится смерти. Совершенство – в принятии смертной участи жизни. Смерть заложена природой в естество человека, она является высшим моментом жизни – зримым выражением осуществления человеком полноты природного начала. Реализация человеком естества, невозможная без принятия смертной участи, вводит жизнь в духовное измерение, в котором человек вступает в своё подлинное – бессмертное – бытие.

Размышления Перелесова о гениальности Авдотьева содержательно наполняют авдотьевскую мысль о «починке мира», становясь контекстом, в котором эта мысль разворачивается как стремление «вернуть всем жизнь» [7, с. 21, 1 стл]. Одновременно это контекст, специфицирующий подачу Козловым в романе его историософской концепции. Он даёт писателю возможность оформить свои историософские воззрения в уникальном ракурсе: в ракурсе диалогически-противоречивых отношений человека и природного мира, протекающих одновременно и в человеческом естестве, и за его пределами – в моделирующем социальную реальность человеческом сознании.

В сжатом виде историософскую концепцию представляет авдотьевский образ современного мира: «кладбищенский сортир на мусорной свалке» [7, с. 23, 1 стл]. Смысл весьма нетривиальных рассуждений Авдотьева заключается в следующем. «Жизнь – это земля <…>. Она принадлежит всем, кто на ней живёт, потому что жить больше негде». Земля состоит из смерти: «<…> всё, что умирает, а умирает всё, остаётся в земле»; таким образом, «земля состоит из мусора и живого дерьма на восемьдесят шесть и три десятых процента». «Живое дерьмо» – это останки людей, то, что «ещё не успело превратиться в нефть и газ, как дерьмо динозавров», стать природой, которую можно с выгодой употребить. Иначе говоря, за пределами жизни существование человека утрачивает какой-либо смысл. Но смысла не имеет и его земная жизнь: она не более, чем производство «мусора», учреждённое человеком по своему образу и подобию. Природный мир, превращаемый человеком в не имеющие «элемента вечности» вещи, вещи недолговечные, одноразовые, становится «мусором». В рамках созданной современным человеком действительности его жизнь являет собой целенаправленную борьбу с природным миром, борьбу, которая берёт начало в нём самом – с утратой смысла существования. В этом контексте мысль о «починке мира» и стремление «вернуть всем жизнь» выступают взаимосвязанными сторонами деятельности Авдотьева, в которой Перелесов, теряясь в смутных догадках, находит проявление гениальности своего товарища.

Авдотьевское намерение «вернуть всем жизнь» объясняет «починку мира» как изменение положения на планете, при котором существование человека предстаёт производством «мусора», а сам человек мыслится в перспективе «живого дерьма». «Починить мир» – значит восстановить жизнь из «живого дерьма» и воссоздать природу из «мусора»; тогда жизнь человека будет существованием в природном мире, подобным уходу садовника за садом. Намерение Авдотьева «вернуть всем жизнь» может быть понято лишь в свете христианского идеала – обещания воскресения мертвых во плоти. Явившийся в мир искупить греховность человечества, Иисус Христос принёс проповедь о смысле существования. Чтобы спасти свою бессмертную душу, человек должен преобразить жизнь, – учил Христос, – и тогда перед ним вновь откроются врата в утраченный Райский сад (жизнь вечную). Несмотря на научно-технический антураж образа Авдотьева, его стремление «вернуть всем жизнь» не актуализирует идеи «философии общего дела» Н.Ф. Фёдорова; наоборот – противостоит фёдоровской установке на выход человека из природного состояния и преодоление смерти. Косвенно на это указывает пронизанная фёдоровскими обертонами риторика газеты «Завтра» и, в частности, публицистики А.А. Проханова, которая фигурирует в романе как пропагандистский субстрат «воровской» политики власть предержащих: «<…> есть затейники, поют на дубу, как птицы-Сирины, про фаворский свет, светоносный код, симфонию духа, красно-белую империю...» [7, с. 66, 1 стл]. Авдотьевское стремление, хотя и имеет собственную логику, соотносится с догматами православной веры и, как и её догматика, обращено к идее о вечной жизни человека в Боге. Именно бессмертие души является предпосылкой авдотьевского представления о гармоничных отношениях человека и природы. Научная и техническая деятельность человечества видится Авдотьеву не пересозданием мира по собственному плану, но исполнением поручения Господа об уходе за Райским садом, данным Адаму и его жене. Авдотьевский «сиреневый манекен» – робот-проповедник – это аллегорический образ науки, приближающей человека к Богу, как космическая ракета к дальним звёздам. Неслучайно пребывающий в молитве Авдотьев воображает светящиеся из потемневшей доски иконы глаза Христа горящими во тьме ночного неба звёздами [7, с. 23, 1 стл].