И.А Ильин

Дамы и господа!

Я почел крайне необходимым, прежде чем продолжить лекции о Достоевском¹, провести вас через главный вход в русскую культуру.

А главный вход — это Пушкин, большая классически прекрасная дверь в здание, в котором Достоевский — лишь гениальная пристройка, лишь флигель боковой.

Пушкин — это подлинное лоно, замок русской культуры; Достоевский же дан и наличествует в ней как возможность. И не иначе: Достоевский почитал Пушкина как пророка и как закон; но в самом Достоевском вы едва заметите самое существенное от Пушкина.

Пушкин — это гармонично поющий классик России, родоначальник прекрасных форм, пригвождающий и сковывающий своим светом хаос; а Достоевский — дисгармонично кричащий и запинающийся романтик России, это освобожденный хаос, который всеми силами пытается овладеть гармоничностью формы, но напрасно — это не удается ему. И потому он молится Пушкину.

Заниматься поисками пути в Россию через Достоевского, без Пушкина, неправомерно, ошибочно.

Пушкин — это великий духовный a priori, Достоевский — это a posteriori, который без такой предпосылки, как Пушкин, вообще состояться не мог бы.

Кто похваляется тем, что понимает Достоевского, не проникнувшись Пушкиным и не оценив его, тот видит в Достоевском лишь отражение своей собственной раздвоенности и никогда не отыщет вход в русскую культуру.

Пушкин — это мир в себе, созидательный микрокосм России; чтобы говорить о Пушкине, нужен целый курс лекций.

Сегодня я намереваюсь сказать, по существу, лишь о величии его и творчестве; в следующей лекции мы поговорим о личности его и жизни.

От остального придется воздержаться.

Первый час

1

Тот, кто интересуется сущностью и своеобразием русской культуры, должен непременно прочувствовать и проникнуться образом Александра Пушкина, его предначертанием, его дарованием, делом его жизни, отзвуком ее и влиянием.

Родившийся в 1799 году и умерший в 1837 году от тяжелой раны, нанесенной ему на дуэли, Пушкин принадлежит к одареннейшим личностям мировой истории, к благороднейшим и глубочайшим первооткрывателям, проводникам новой русской культуры. Все доброе и творческое в России, что появилось после него, движется в его фарватере и с благоговением взирает на него.

Каждый народ имеет свою, свойственную только ему природную данность и свою собственную историческую проблематику — свое бремя забот, с которым он должен справиться; свое призвание, которому он должен соответствовать и следовать; и свой, правильный путь, я имею в виду прежде всего духовный путь, и, конечно, путь культурный, политический и экономический, который он должен отыскать и по которому должен идти, чтобы преодолеть бремя своих забот и следовать своему призванию.

Эти заботы, это призвание и этот путь есть и у русского народа.

А тот, кто берет на себя его ношу и несет ее и страдает вместе с ним; кто верно угадывает его призвание и выражает его; кто пытливо нащупывает, находит и указывает ему его путь, — тот учитель и руководитель его, деятельный ваятель его формы, его пророк, его ангел-утешитель и ангел-хранитель.

Каждый народ имеет свое особое строение души и своеобразный созидательный акт.

В своих лекциях, прочитанных год назад, а затем и в небольшой книге «Сущность и своеобразие русской культуры», я старался показать вам это душевно-духовное своеобразие русских.

Я говорил тогда, что по расе своей и природе русский человек обладает богатырским и страстным темпераментом.

Его главным духовным органом является созерцающее сердце, сердце и созерцание — во всех делах и во всех областях жизни; история научила его стойкости и терпению; христианство даровало ему живую совесть и веру в свободную, бессмертную душу. Задачей же его оставались форма, характер и преображение — рожденные сердцем, захватывающие его пылкий темперамент и, подобно свободно льющейся мелодии, пронизывающие всю его жизнь.

Нравится это кому или нет, своеобразие это есть, и таковым его должно принимать.

А тот, кто хочет поучать русский народ и направлять его, утешить или формообразующе оплодотворить его, сам должен быть плодом этой душевной субстанции, должен жить так, так любить, так страдать и так бороться — и, так живя, любя, страдая и борясь, найти верный, созидательный и спасительный путь.

Здесь возникает и находит свое выражение чудесная связь между гениальным человеком и его народом.

Он — один из многих: кровь от крови народа и пламя от пламени народа; но проблематику своего народа он несет в себе, в предельно интенсивной и сконцентрированной форме.

Он несет эту проблематику как свою собственную и разрешает ее как сугубо личную; он поднимает его ношу и находит путь — прежде всего для себя самого и в то же время, и как раз поэтому, и для всего народа.

Его борьба — классический пример для его народа; его успех — мерило, на которое равняется народ.

Он как бы получил ту самую силу, которую жаждали и за которую боролись целые поколения; а потому из деяний его рук льется струя облегчения, жизни, свежести, наставления для всех грядущих поколений.

Теперь люди знают — где искать победу, как ее добиться, за кем должно следовать.

Вот почему гениальный человек становится живым источником свободы, радости, любви.

Он подобен алтарю, на котором занимается и ярко вспыхивает пламя национального духа; он указывает своему народу путь к духовности и к Богу; его можно сравнить с Прометеем, даровавшим людям небесный огонь; или с мифологическим титаном Атлантом, держащим на плечах небосвод своего народа.

Его труд — акт национального духовного самоопределения; это хорошо чувствуют потомки, а потому и собираются вокруг его образа и его творений, как если бы это был вечно живой памятник национального искупления и освобождения.

К таким личностям, чье творчество имеет национально-определяющее и духовно-спасительное влияние, принадлежат величайшие люди мировой истории: у китайцев — Конфуций и Лао-цзе; у персов — Зороастр и Гафиз; у греков — Сократ, Платон и Софокл; у англичан — Шекспир и Диккенс; у немцев — Лютер, Гете и Гегель; и у русских — Пушкин и Достоевский.

Я называю лишь самых известных. В качестве примера. В действительности же у каждого народа есть свой собственный Пантеон (Храм богов), собственный Олимп, собственный Парнас (гора, где обитают музы), — а поскольку у членов этих высоких академий нет письменных свидетельств, каждый из нас (в случае заблуждения — по близорукости, неопытности и аутизму) может отыскать такие образы в своем собственном национальном Пантеоне, которых, может быть, не заметил кто-то другой, отыскать и преклоняться перед ними.

Однако же в национальном Пантеоне существуют неоспоримые, всеми признанные образы. К таковым как раз и относится Пушкин.

Тут почти нет расхождений. А если даже они и возникают порой, то оспаривающий или отрицающий это сразу же предстает слепым, сам себя дисквалифицирующим судьей.

Значение Пушкина для русской культуры — в прошлом и будущем — можно было бы выразить так:

кто не видит Пушкина в его даровании и в его творениях, тому надо бы посоветовать вообще не судить о России; а тот, кто понимает дарование и творчество Пушкина, но отрицает их, тот отрицает самое восхитительное, самое богатое обетование, заложенное в русской душе и русской культуре.

Так что не случайно мы слышим, что и в большевицкой России — после 20—25 лет марксистского безбожия, материализмом

пропитанной партийной цензуры и партийного глумления — сочинения Пушкина остаются самыми читаемыми, и притом по всей стране.

Потрясенный, замученный, разочарованный, блуждающий во тьме русский народ прибегает к своему величайшему поэту и мыслителю, чтобы снова обрести себя.

Ну, а если это так, то я не стану мучить моих слушателей абстрактным прославлением неизвестной им величины, а попытаюсь ясно и непосредственно ответить пока что только на вопрос: Чем был так велик этот муж? В чем причина такого почитания? Кем он был? Что дал? Куда вел?

2

Пушкин был человеком нового мира, который сумел примирить этот новый мир со старым миром, а точнее — с вечными основами мира.

Поясню, что это значит.

Пушкин был человеком нового мира. Но новый мир — это мир декадентский, то есть расшатавшийся, распавшийся мир.

Старая, знакомая, проторенная, а самое главное — иррациональная колея уже не устраивала нового человека, не удовлетворяла и не мобилизовывала его. Новый человек проснулся, будучи выброшенным из колеи.

Он более уже не может, как прежде, спать, верить, бояться, почитать и повиноваться.

Новый человек пробудился к самостоятельности; это уже сомневающийся, проверяющий, рационалистически настроенный человек, который хочет сам узнавать, сам созерцать, сам думать и сам решать, — без этого он уже не знает покоя.

Он оторван от родной почвы, духовно безроден; и, как Иван-царевич в старой русской сказке, стоит на перепутье; направо пойдешь — коня потеряешь; налево пойдешь — смерть найдешь; прямо пойдешь — погибнете оба.

Такой человек один противостоит мирозданию: для него уже не существует счастья жить по чужой воле, прикрываться и укрываться за чужим решением, требующим послушания. Я — и люди; я — и природа; я — и Бог.

Свобода, о которой мечтали столетиями, пришла, но неясно, что с нею делать: возможностей — слишком много; а единственная, верно необходимая — еще не найдена.

Новый человек — человек проблематичный; человек на вечном сквозняке — между небом и преисподней; обреченный (а возможно, и благословленный) на поиски самого себя.

Новый человек выпал из лона человеческого коллектива, он уже не испытывает счастья слепого повиновения — ему надобно вынести и пережить несчастье слепого самоопределения, — да, именно слепого самоопределения, ибо он, подобно щенку, из питающего его материнского лона вышел и уже как бы самостоятелен в этом мире, но его глаза еще закрыты, беспомощно тычется он мордочкой вокруг, обнюхивая, и пытается как-то пробиться.

Ему представляются все мнимости и иллюзии мира; его поджидают всяческие треволнения, искушения и соблазны; кажется, ему открыты все пути. Ему ничто не дано, ничто не запрещено; он — человек отваги, удали и риска; и каждый миг перед ним окольный путь уничтожения, нигилизма: пусть это путь — с Вольтером — путь скептицизма; с лордом Байроном — разочарования; с Ницше — путь преступной белокурой бестии, или путь революционного пролетаризма — с Марксом и Лениным.

Таков этот новый человек. Такова его позиция. Такова судьба. А Пушкин — человек нового мира. Он не принадлежит ни к благочестивому прошлому, ни к безличному коллективизму, ни к запуганной сумеречной эпохе.

Он новый. Он свободен. Он без корней. Он мятежник. Закон его бытия — духовное одиночество и автономность. Его бытие — это свободное самобытие.

В этом плане он принадлежит к эпохе Ренессанса, к гуманистам, к людям времен Реформации.

Его отправная точка находится примерно там, где начинал Эразм Роттердамский; где продолжал Лютер; где поскользнулись Вольтер и лорд Байрон. Там, где имели мужество все проверять и сами обо всем судить. Там, где хотели следовать самоочевидности.

Потому юный Пушкин начинает с неукротимого свободолюбия и слишком скоро делает политические выводы: застольные тосты за свободу и революцию; язвительные эпиграммы на царя

и монархию; мечтательно-юношеский радикализм; влияние Вольтера и Байрона; влияние французского лирика Андре Шенье, чья судьба (его, певца французской революции, как известно, в 1794 году казнили на гильотине за то, что он осмелился осудить террор Робеспьера) потрясла и увлекла Пушкина; затем — влияние талантливого, но эротически-фривольного французского лирика виконта де Парни, в частности — его циничных и антихристианских стихов «La guerre des dieux» (в 10 песнях); юный Пушкин даже сочинил поэму под названием «Гавриилиада», которая переписывалась и в черновиках ходила по рукам, чего он позднее безмерно стыдился и о чем скорбел, и лишь в личном письме царю Николаю I сознался в грехе своей молодости и раскаялся в нем.

Подхваченный и несомый этою волной времени, он в 1821 году, в Кишиневе (это — Бессарабия, куда он был выслан из Петербурга в наказание и для отрезвления) был принят в масонскую ложу, которую, кстати, никогда не посещал, став сразу же «заснувшим» братом.

Так начинает Пушкин — оторванный от родной почвы, свободный искатель и покоритель небес. Мужества у него было в избытке — его воинская и гражданская храбрость была просто ошеломительной, потрясающей.

3

А теперь о том — куда он шел и что нашел.

Его путем было — свободное, самозабвенное, художественное созерцание сердцем. Из-за этого и вследствие этого он был русским и насквозь русским. Собственный опыт, собственная точка зрения — были для него — всё.

Он не был застрахован (как говорит профессор Лоренц²) от «юношески-бурных прегрешений».

Но у него было, во-первых, страстное, всегда горячее или, скорее, пламенное сердце, преисполненное благородной доброты и подкупающей искренности; к тому же он обладал чудесным, свойственным лишь гениальным людям, безошибочным взглядом на сущность вещей — всех вещей, независимо от их происхождения и природы, — шла ли речь об астрономической проблеме луны или спорном памятнике древней литературы, о слишком

390

человеческих страстях дурной природы или о толковании Шекспира, об истории, политике или эстетике.

Он обладал гениальным искусством прозревать сущность вещей — без аналитических подробностей, без диалектического педантизма и теоретических выкладок — он лишь бросал взгляд и точно, быстро схватывал самое главное — Божественную сущность всего.

Вот как описывает это его свойство его современник и друг, сам великий художник, Гоголь (цитирую): «Пушкин видел каждый высокий предмет в его законном соприкосновении с верховным источником лиризма — Богом»³; у Пушкина «была одна лишь забота: сказать людям — посмотрите, как прекрасно творение Бога»⁴; он владел, как, может быть, никто другой, «теми густыми и крепкими струнами славянской природы, от которых проходит тайный ужас и содрогание по всему составу человека»⁵; ибо лиризм этих струн возносился именно к Богу; ибо это была уникальная способность высекать «изо всего» огненные «искры, которые разлетаются в разные стороны и которые присутствуют в каждом творении и в каждом создании Божьем»⁶...

И Гоголь прав. Так оно и было.

Пушкин был одним из тех, кто заслуживает духовной автономии, ибо только она находит новые и свободные пути к Богу; утрата их лишь для того, чтобы искать, поиск их лишь для того, чтобы найти.

Это — творческое обновление взгляда, расширение созерцаемого, оторванность от корней, служащая для нового укоренения.

О таких людях хочется сказать: предоставьте цветку полную свободу — и он раскроется во всем своем великолепии; не мешайте петь соловью, и он своей песней поведает миру последние тайны природы.

Именно в таком духе и обратился к Пушкину другой его современник, переводчик «Илиады» поэт Гнедич, сказав, что ему не стоит прислушиваться к похвалам и сравнению его как поэта с Байроном, Шекспиром и Гете, а он должен черпать вдохновение прямо с небес и петь только своим голосом, как поет в родных лесах соловей.

Пушкин один из тех, кому по плечу любая свобода и оторванность от корней, поскольку они обладают материей и силой, чтобы независимо и свободно укорениться в Боге.

391

Свобода была дана ему не во зло, а для нужных дел.

Он отринул все прежние пути и колеи, чтобы найти свой собственный верный путь и указать его другим.

Это был духовно-предметный, и в то же время религиозно-традиционный, и в то же время национально-созидательный, спасительный путь.

Свобода нашлась сама по себе как органическая неизбежность; не скованное ничем созерцание само отыскало прекрасное, и притом так, что оно означало одновременно творческую свободу для собственного народа.

Новое предметное созерцание всей своею глубиной и блеском подтвердило национально-духовный акт, и притом так, что национальное расцвело в общечеловеческой тематике и проблематике.

Пушкин оставил старую и обветшалую традицию для того, чтобы открывать свободную глубину и свободную высоту.

Эта свободная глубина повела его к православному христианству, к изначальным основам и истокам русского национального духа, к подлинной сущности божественных содержаний на земле; а свободная высота породнила его самого и его народ с тем прекрасным и вечным, что создали другие народы.

В этом было его величие. С этой задачей не справились ни Вольтер с его здравым рассудком, с его холодной версификацией и скептической улыбкой; ни лорд Байрон с его недовольным, аффектированным одиночеством, с его желчным презрением к миру и с его отчаянием обрести самого себя.

С этой задачей не справился и Гёте, который нравился себе в своем не изменяющем природе язычестве, который жил, творил и умер вне связи с христианством, последняя мудрость которого состояла в том, чтобы «с благоговением относиться к непознаваемому», и который в конечном счете так и не пробился к Богу.

С этой задачей не справился и Кант — как аналитик, он разобрал строение человеческого духа, выключив из него сердце и чувство, и тем самым сделал невозможным существование цельного человека в свободе и радости, поскольку лишил его живительной глубины Евангелия — Бог есть любовь.

Еще менее справился с этой задачей Ницше, который облек свой протест против неискреннего и формалистически поруганного христианства в антихристианскую форму и тем самым предстал подлинным пророком нигилизма и большевизма.

392

Пушкин как представитель России разрешил эту задачу — в интересах русского народа.

И не как философ или исследователь — он им не был, — а как поэт, которому было открыто все, который смотрел вокруг, схватывал сущность, обнажал ее божественность и воспевал ее свободным сердцем.

4

Его величие состоит, далее, в том, что как поэт он облекал выношенные им, всегда глубоко-сущностные содержания в художественно-совершенную форму.

Глубоким и правдивым было не только высказанное что; но и высказываемое как; оно соответствовало содержанию, рождалось из содержания и литературно-поэтически было совершенно.

У этого совершенства множество сторон и оснований: во-первых, ткань слова соответствует поэтическому содержанию — каждое стихотворение таково, будто оно родилось непосредственно из содержания, будто это песнь самого воспеваемого предмета; во-вторых, эта словесная ткань исключительно легка и гармонична в поэтическом отношении, будто эти прекрасные, в своей красоте поющие и живущие строки дремали где-то в поднебесье и ждали лишь, чтобы их нашли, окликнули и пробудили.

Если Божественное шествует легкою стопою, то эти стихи — божественны.

Прекрасна и легка здесь каждая строка и каждая строфа; и каждый образ — «точен» (чего постоянно требовал Пушкин); и все пронизано безупречным вкусом и высвечено внутренним огнем, все горячо, как угли, и вдруг — опять все гладко, как мрамор, так что читателя, как говорят в России, «бросает то в жар, то в холод», и по спине ползут мурашки; и потом эта экономия, эта дивная лаконичность формы и размера.

В этом особенность Пушкина: все настолько просто и легко, как если бы существовало так от роду; все ясно и светло, словно пронизано солнечным лучом; все полновесно и содержательно, как в скульптурах Микельанджело; во всем сплав божественного покоя и жара человеческих, но божественно очищенных страстей.

393

В этом особенность Пушкина: подлинная, истинно русская страсть и возвышенная, властной руке покорная, форма.

То, что дает Пушкин, взять может каждый: все естественно, не вычурно, не напыщенно — все приходит, как дуновение, дается, как аромат, и увлекает, как песнь. Это полная противоположность Стефану Георге⁷.

Поэзия Пушкина сама проникает в душу, и такое ощущение, что жаждал ее всю жизнь.

Все так легко, все так естественно; слово, по стилю и ритму, — это мелодический всплеск, картина — которая стоит перед нами, как нерукотворная, в своей убедительной пластичности; и чем дольше погружаешься в постижение смысла вещей, тем сильней убеждение, что находишься в сокровеннейшей и благороднейшей лаборатории идей, — там, где великие всех времен и народов задумывали свои лучшие творения, стоя пред Ликом Господним.

И это чудо — ведь Пушкин действительно настоящее чудо — появилось в России в то время, когда русский литературный язык еще не совсем освободился от пут церковнославянского, когда он боролся за свою удивительную гибкость и выразительность, когда еще во многом робко запинался.

И вдруг — этот дерзкий, победный, поющий родник поэзии. Но Пушкин, который был призван довести до конца это освобождение от церковнославянского языка, нашел точную меру, верный критерий, чтобы от многого отказаться, но и многое сохранить — ровно столько, сколько нужно.

Он был и остается великим мастером создания языка; но не в плане измышлений, игры с искусственной словесной паутиной, а в плане красоты и точности образа.

Его язык стремился приблизиться к изображаемому, в той именно мере, какой этого требовал предмет, однако дать благозвучие слова, близкое к музыке, а главное — соблюсти ритмический акцент в строке и все облечь в такую легкую форму, чтобы сам Гафиз позавидовал ему.

Вы помните, быть может, удивительное стихотворение персидского лирика (перевод Даумера):

Явился  дух  с  небес
И,  к  уху  моему  прильнув,
Сказал:  Не  мни,

394

Гафиз,  что  песнь
Твоя  рождается  в  глубинах  сердца —
Магические  формулы,  что  значатся  на  лилиях  и  розах,
От  века  пишутся  «не  здесь,  а  в  райских  высях»⁸.

Пушкин говорит и поет на праязыке: но не на праязыке времени, истории, санскрита или даже лемуров⁹, — а на том праязыке, который у греков называется Logos Enthηtos¹⁰.

Древние греки и отцы православной церкви различали чувственно слышимое, на человеческом языке высказанное, фонетически-грамматически-стилистически выраженное слово — Logos Proforikos¹¹ (как нечто вторичное, производное, как внешнее выражение тайны); и чувственно неслышимое, в глубине духа дремлющее, еще не высказанное, таинственно зароненное слово, которое не находит пока что выражения (то самое внутреннее слово, Logos Enthηtos).

Каждый великий мастер слова сначала созерцает это таинственное содержание духа — а затем стремится выразить его в совершенной форме.

Это особенно относится к стихотворцам, поэтам, мыслителям, философам.

Александр Пушкин был одним из тех гениальных созерцателей, которые не только стремились к тому, но и знали, что они призваны к тому и что они хотят того и должны.

Пушкин не был рационально-конструирующим философом. Но своим художественным и духовным опытом, своим созерцанием, образованием и словесным мастерством он метафизически укоренен.

Отсюда впечатление той свободной необходимости и убедительности, которые так и изливаются из его сочинений: свободной — потому что все естественно, раскованно, легко, безыскусно, органично, порой игриво; необходимости — потому что все взаимосвязано, гармонично, закономерно, недопустимо по-другому, ненарушимо, цельно.

Каждое или почти каждое сочинение его (за редким исключением) — это монолитная композиция, отмеченная тончайшим вкусом и совершенством отделки.

Самые светлые и счастливейшие озарения у Эйхендорфа и Гейне — лишь подобие высоты пушкинских стихов; и нигде у Пушкина вы не найдете ничего, что, например, имеет место у

395

Гёте; в его «Стихотворениях на случай» — рифмованная проза, вымученные аллегории, целые строфы без рифмы и ритма; надуманная и претенциозная песнь, лишенная мелодии (достаточно прочесть «Три оды другу Беришу», «Прометея», «Элизиум», «Утреннюю песнь пилигрима», «Мою богиню», «Шурину Кроносу», «Песню Странника в бурю» и т.п.).

Если бы нечто подобное сочинял Пушкин, вряд ли бы он числился среди поэтов.

Поэтический дар Пушкина — дар огромнейший, тончайший, безупречнейший в мировой истории.

Он велик не только в том, что он говорит, но и в том, как он это делает: это — безыскусная грация; это — пение, преображенное улыбкою, или это четкое, как афоризм, мышление. Да — мышление в пении; в пение — из созерцания, из созерцания движимой страстью и борющейся за божественное души.

Таков Пушкин. Я ничего не преувеличиваю. Стремлюсь лишь к точности изображения и продолжу после краткого перерыва.

Начало второго часа

Было бы несправедливым, если бы кто-нибудь из вас подумал и сказал: вот как радеет русский ученый о своем национальном поэте и как в своем рвении принижает всех других — великих Западной Европы. Я никого не собираюсь принижать. Великими и выдающимися, а часто гениальными являются в моих глазах и в глазах русской интеллигенции все названные мною имена: творцы и их сочинения. Но для того, чтобы вы поняли величие Пушкина так, как мы, русские, издавна понимаем, склоняя голову, ваших великих, я должен иметь точку опоры.

Второй час

1

Дамы и господа!

В первой части лекции я попытался набросать лишь профиль образа величайшего русского поэта, наметив разве основное о нем.

Попробую дать полную картину.

396

Пушкин — драгоценнейший цветок русского духа, ниспосланный русскому народу в эпоху, исторически определяющую его судьбу.

Он появился на свет в тяжелое, полное драматизма переходное время.

Твердый сословный порядок в России, установившийся в XVII веке, важный для оборонительных целей и на случай войны (о чем я говорил в своих прежних лекциях и в последней книжке) начал слабеть, к тому же слишком рано, если иметь в виду грядущие события (война с Наполеоном, война за Кавказ, война с Польшей и война с Турцией), — то есть и слишком рано, и крайне неподобающим образом.

Пока все сословия — дворянство, купечество и крестьяне, были стабильны, можно было говорить о тяготах, военной службе, бремени забот и справедливости. Но уже в XVIII веке дворяне совершали один дворцовый переворот за другим и в 1761 году добились освобождения от обязательной воинской повинности, в то время как крестьянство (почти половина хлебопашцев деревни) оставалось в ярме крепостничества.

Пушкин появился на свет 37 лет спустя после освобождения дворян и покинул этот мира за 24 года до освобождения крестьян.

Это выходец из хорошего, имеющего заслуги перед Отечеством дворянского рода (но не из высшей аристократии); и вот он перед нами — созидающий цвет русской интеллигенции того времени, которая еще не до конца протрезвилась от своего дворянского бунтарства, но уже подготавливает силы и общественное мнение для предстоящего освобождения крестьян, обретения национального единства.

Россия завершает объединение своих земель и стоит на пороге духовного расцвета XIX века — в литературе, музыке, скульптуре, науке и театре.

Социальной, экономической и политической свободы пока нет, национальное самосознание еще в становлении, национальный язык еще не обрел своей мощи и великолепия и не развернулся в полную меру; академически образованная русская интеллигенция еще не представляет собой основной костяк.

Но дворянство скоро увидит своих сыновей возвращающимися с лаврами из Парижа, и они-то и привезут с собой вкус к новым

397

заговорам, тонкому скепсису, элегантности, фривольному безбожию.

Держась за крепостное право, дворянство мечтает уже о революции; воображает себя «солью земли», намеревается ограничить власть царя конституцией — но своей истинной задачи не видит. А истинной задачей было — научить крестьянина уважению к своей службе, к своему христианству, к своим истокам, своему достоинству и вместе с царем, а не против царя подготовиться к отмене крепостного права и к воспитанию народа в национальном духе.

И в самом деле, как я уже раньше упоминал, в то время надо было не ослаблять трон, а, оставаясь лояльным, способствовать укреплению его, потому что только сильная авторитарная власть могла по-настоящему и праведному освободить крестьян (вопреки дворянству и его сословным классовым интересам).

И вот в это время русскому народу и русской интеллигенции явился гениальный поэт и мыслитель — Александр Пушкин.

Обладая несравненным поэтическим даром, он обладал одновременно поразительным, склонным к созерцательности, живым и ясным умом, о котором Гоголь однажды сказал: «Если сам Пушкин так считал, значит, это действительно правда...»¹²

Пушкин был на редкость прямым, благородно-простодушным человеком, отличался подкупающей откровенностью и особым сплавом добра и рыцарского мужества.

Его исторической задачей было только одно: воплотить в зримый образ русскую душу, в ее страстности, во всем ее размахе и сердечной глубине, облечь ее в прекрасную, творческую форму. А заодно — пророчески разрешить мифологическую проблему «Россия».

Русское мироздание (макрокосм) должно было найти в нем свой, индивидуальный мир, в котором все классически-сконцентрированные противоречия, трудности, страданья получили бы свою чистую, как образец, форму и разрешение.

Из духовных бурь и натиска должен был родиться прекрасный гимн, из хаоса — художественно выстроенный космос: в нем русский по национальности мог и должен был понять, что он несет в себе, на что способен, чего бессознательно ищет, к чему призван; какие высоты его поджидают, какое художественное созерцание и какую мудрость сердца он должен приоткрыть.

398

Пушкин был сама страсть — страсть России, ее-то он и должен был сориентировать свободно на Божественную тропу.

Пушкин был сама проницательность, само ясное око, воплощенная интеллигентность России, и именно он должен был показать, какой незамутненной объективности, светлой очевидности может достичь русский, вопрошающий и исследующий природу из сердечного созерцания.

При этом надо было, чтобы Пушкин, будучи современником своего поколения, заключал в себе все опасности, все выкрутасы своей эпохи — все обольщенья и слабости русской интеллигенции, чтобы их преодолеть и указать путь к этому преодолению.

2

Первое, что пришлось преодолеть Пушкину, был дух религиозных сомнений, скептического пессимизма, унылого разочарования, богоборства и богохульной эротики (французские энциклопедисты, Вольтер, Парни, Байрон и др.). Он тоже был заражен этим духом и должен был отряхнуться от него.

Уже в возрасте 18 лет Пушкин пишет взволнованные строки о тяготах и муках безверия.

Для молодого человека 24 лет приступы такого рода — дело прошлое. Его стихотворение «Демон» (к сожалению, в несовершенном переводе на немецкий Фидлера) говорит об этом не без доли трепета и неприятия одновременно <читается перевод стихотворения>.

В большом романе в стихах «Евгений Онегин» он обнажил печальную бесплодность этого снобистски пустого духа, противопоставив ему идеал умного, тонкого и верного женского сердца.

В 1825 году умирает лорд Байрон, и Пушкин заказывает заупокойную службу¹³, чтобы вымолить вечный покой для раба Божия и вельможи Георгия, поскольку видел новопреставленного лорда Байрона у врат Божественной юдоли бунтарем-грешником, нуждающимся в покое.

И в 1829 году в одном из своих стихотворений он (как бы мимоходом) дает отпор Вольтеру в безжалостно точных словах: «циник поседелый, умов и моды вождь пронырливый и смелый»¹⁴.

Свободное созерцание глубины вещей все ближе подвигает Пушкина к Божественному, все сильнее — к Богу; и скоро он с

399

головой погружается в Евангелие, начинает молиться, и почти каждое его стихотворение подобно непроизвольному благоговению, молитвенному воспарению к Богу.

Вольное сердце обретает себя во Христе; гениальное созерцание указывает путь; истинный поэт — это истинно молящийся, это национальный пророк.

3

Аналогичным путем взошел Пушкин и на политическое поприще.

Он никогда не изменял идеалу свободы. Он так нуждался в свободе для своего гениального созерцания, он так ценил ее и упивался ею, что ни в чем не хотел ощущать ее недостатка.

Но его жизненный опыт, который он вкушал и впитывал на удивление быстро и с невероятной интенсивностью, подсказывал ему нечто лучшее.

Ему было 25 лет, когда умер Александр I и молодое дворянство попыталось воспользоваться сменой царя и устроить новый гвардейский путч в Петербурге. То было так называемое восстание декабристов (оно было в декабре).

Пушкин не принадлежал к заговорщикам, хотя был дружен с многими из них. Сам он находился в это время в политической ссылке — то в Бессарабии, то в Одессе, то наконец в усадьбе своего отца, в Псковской губернии.

Итак, он не был посвящен в заговор и не был знаком с программой заговорщиков, они же считали его политически незрелым и экспансивным поэтом, что его крайне задевало.

Он только знал, что дело касается свободы и прогресса, и был готов к действию и к счастью жертвовать собой.

Когда за пару дней до восстания он узнал, что оно начнется, он тут же пустился в путь, покинув места ссылки и тем самым преступив запрет; и лишь счастливый случай в пути спас его, иначе он наверняка разделил бы судьбу заговорщиков — после подавления мятежа состоялся процесс, вследствие которого пятеро заговорщиков были казнены через повешение, а остальные сосланы на каторгу в Сибирь.

В этом жестоком конфликте между троном и дворянством история в социально-политическом плане не сможет признать правоту

400

дворянства. Заговорщики хотели создать аристократическое народное представительство (некоторые — даже республику) и освободить крестьян без земли, что привело бы к всеобщей пролетаризации народа, ужасные последствия которой вряд ли кто мог предвидеть. Династия же дала народу нечто другое: освобождение монарха от давления дворянства как класса и освобождение крестьян вместе с землей, к тому же был проведен и целый ряд крупных социально-политических реформ в духе справедливости и равенства.

Нужно к тому же добавить, что историческая наука в последние 30 лет в корне пересмотрела свой вердикт о Николае I как о жестоком, авторитарном самодержце в духе признания и высокой оценки его заслуг.

После коронации новый царь Николай принял Пушкина в Московском Кремле, два часа беседовал с ним наедине.

Это была встреча двух по-рыцарски храбрых мужей: они говорили друг с другом открыто, честно и откровенно и обоюдно прониклись симпатией; царь познакомил поэта со своей политической программой; поэт не делал секрета из своих политических воззрений.

Царь спросил среди прочего: «Пушкин, принял ли бы ты участие в 14 декабря, если бы был в Петербурге?» (это был день мятежа декабристов).

Пушкин ответил: «Непременно, Государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю Бога».

Царь: «Довольно ты подурачился, надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Я возвращаю тебе свободу. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь; отныне я сам буду твоим цензором»¹⁵.

Расстались оба мирно и непринужденно. Пушкин покинул дворец со слезами на глазах и с новым взглядом на судьбы и пути своей страны.

Это был перелом. Остальное довершили свободное созерцание и наука.

Постепенно Пушкин начинал понимать, что государственность — это не искусственно созданный механизм, а медленно развивающийся, и развивающийся изнутри, духовный организм народа, что свобода за ночь не придет; что и интеллигенция

401

должна воспитать себя для истинной свободы; что все новое произрастает только от корней и что истинный прогресс — явление исключительно консервативное. А царь для просвещения поэта открыл государственные архивы, в которых Пушкин годами изучал историю Петра Великого и историю кровавого бунта Пугачева (1773—1775 годы), потрясшего при Екатерине II Россию и вызвавшего настоящую двухлетнюю гражданскую войну.

Так сформировалось духовное развитие поэта; его друзей неизменно восхищали темпы его, ранняя зрелость суждений и оценок.

Путь поэта вел его от безверия — к вере и молитве; от бунтарского протеста — к свободной лояльности и осмысленному утверждению государства; от мечтательной жажды свободы — к органичному консерватизму; от юношески страстной эротики — к истинно религиозной культуре семейного очага.

Всю свою жизнь он неустанно учился — читал, изучал, созерцал.

Он любил свой народ и свое Отечество — всем сердцем, пылко, органично. Общение с крестьянами, с мало знакомым или случайным попутчиком было для него постоянной потребностью. Он собирал народные сказки, ценил их чрезвычайно. Собирал и народные песни. Всякое национальное меньшинство великой империи — от цыган до евреев — было для него интересным и милым.

Наряду с этим он изучал историю — по первоисточникам и из первоисточников. Его жизнь была по сути созерцанием, он без устали вглядывался в сущность, своеобразие и судьбу своего народа.

Позвольте предложить несколько исторических обобщений, вышедших из-под его пера:

«Великий духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В сей-то священной стихии исчез и обновился мир»¹⁶.

«Греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особый национальный характер»¹⁷.

«Долго Россия была совершенно отделена от судеб Европы. Ее широкие равнины поглотили бесчисленные толпы монголов и остановили их разрушительное нашествие... Христианское просвещение

402

было спасено истерзанной и издыхающей Россией, а не Польшей, как еще недавно утверждали европейские журналы»¹⁸.

«Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; наша история требует иной мысли, другой формулы»¹⁹.

«Напрасно называют русских суеверными и рабами. Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи? О смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. <...> Никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. <...> Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу»²⁰.

«Клянусь вам честью, что я ни за что на свете не согласился бы переменить родину, ни иметь другую историю, чем история наших предков, какую нам послал Бог»²¹.

При этом Пушкин всегда помнил о той огромной работе, которую еще надо было проделать в России на поприще культуры и цивилизации. И именно он был избран судьбой, чтобы дать главное направление новой русской культуре.

4

Это направление можно было бы определить так: русская страстность признаётся, но духовно воспринимается и преобразуется; перед нею ставится задача создания новых, прекрасных форм во всем; сердце как чувствилище признается и получает подтверждение. Пушкин сказал об этом просто и ясно: «Где нет любви, там нет и истины»²².

Сердце — это власть непосредственных ощущений, а потому оно должно оставаться свободным — в любви, желаниях и поступках человека: священнейшая и изначальнейшая свобода созерцания Бога; ведь сердце становится созерцательным и думающим сердцем и тем самым — главным истоком культуры.

Примерно так звучит завещание Пушкина. Звучит не как теория, доктрина или философская система, а как исполинский, неизменно совершенный по форме мелодический поток, а вплотную к нему — неповторимый, личностный образ поэта.

Всю жизнь боролся он за то, чтобы стать таким, какой была его прекрасная, боговдохновенная и богоизбранная натура. И то,

403

кем он всегда был, кем стремился и кем должен был стать в будущем, было образцовым путем созерцательного поэта-пророка.

Он страстным был, страстно жил и в страшных судорогах от смертельной раны умирал.

Бесчисленны его любовные связи и романы. Ведь он был не аскетом, а скорее принципиальным почитателем Венеры и Бахуса, во всяком случае в той мере, как Гафиз.

Но пламя восторга, творческого вдохновения, орудием и жертвой которого он стал, словно луч, пронизывало все его существо и всю жизнь таким способом и в такой мере, каковые случаются только у исключительно гениальных людей.

Федор Глинка, его современник и тоже поэт, писал: «Пушкин был живым вулканом, жизнь духа била из него, как столб пламени»²³.

Пушкин знал о своей созерцательно-вдохновенной сущности и славе. Но в жизни был необычайно простым, с большим чувством юмора, готовым выкинуть экстравагантную шутку, при случае незамедлительно бросить вызов к поединку какому-нибудь грубому нахалу.

Знал он и страстность свою, знал цену своим слабостям и своей добродетели, считал их недостойными, всю жизнь пытался избавиться от них.

А сейчас, в подтверждение сказанному, позвольте прочитать вам в качестве доказательства несколько стихотворений, в сносном, всего лишь сносном переводе.

Первое называется «Воспоминание» <следует перевод стихотворения>.

Этому стихотворению довольно близко по содержанию еще одно, которое я уже вам читал, но по другому поводу. Оно называется «Поэт» <следует перевод стихотворения>.

Когда Пушкин говорит вот эти слова: «Быть может, всех ничтожней он», — он субъективно строг и велик; на самом деле поэт грешил лишь страстью, никогда не совершив ничего злого, ничего подлого, ничего бесчестного.

То был прототип русской души — экспансивное дитя и пылкий человек, дитя свободы и человек природы; но то был и страстный пророк свободы, прекрасной формы и Божественных жизненных содержаний.

404

Пушкин рано, потрясающе рано ушел из жизни. Но зрелость духа пришла к нему удивительно рано. И чем старше он становился, тем тверже была его приверженность к свободе, Божественным жизненным содержаниям, прекрасной форме — трем, в принципе исчерпывающим, человеческим ценностям.

Мощной власти Эха — вот чему уподобляется поэт.

Поэт и Эхо — оба откликаются на любой зов богоданного творения — но сами остаются без ответа. Всему внемлет поэт — любому вздоху, любой мелодии, обвалу лавины и плеску волны. Но сам он одинок — и повсюду ищет Божественное.

Эти поиски Божественного принимают в жизни Пушкина три различные формы:

во-первых — жадное всепоглощающее созерцание и в сфере природы, и в области культуры;

во-вторых — личное служение творчеству, где истинное вдохновение идет рука об руку с требовательностью к самому себе, со строжайшим чувством ответственности;

в-третьих — необычное стремление очутиться на краю жизни, заглянуть в глаза смерти и вечности.

I. Что касается первого — всепоглощающего созерцания Божественной сущности жизненных содержаний, — то оно, что случается крайне редко, было духовным голодом — и только — и начисто лишенной зависти сестрою творчества.

В одном из своих поздних стихотворений Пушкин отказывает своему честолюбию в политическом плане, ведь политика фактически его не занимала: ему мало что говорило право королей, парламентов и демократий <следует отрывок стихотворения «Из Пиндемонти»: «Иные, лучшие мне дороги права...»>.

II. Что касается второго пути, то едва ли какого другого поэта в мире так наполняло и одухотворяло стремление к совершенству, как Пушкина, — только по одному этому можно было бы судить о его влиянии на русскую культуру.

Он писал легко; слишком часто стихи его являлись как бы сами собой; он знал, что значит сочинять экспромтом.

А вдохновение являлось ему в таком высоком и мощном духе, что он, потрясенный и увлеченный до глубины души, не сомневался в его Божественном происхождении.

405

Тогда, подобно призванному священнослужителю, он внутренне весь собирался, был весь ответственность, весь просветление, весь стремление бороться за Божественное — кипящий кубок, орел с широко распростертыми крыльями — вулкан, в который ударила молния.

Он внимал тогда живому совершенству, требуя от себя полной отдачи сил.

Его художественным актом была молитва; его молитвой была поэзия; поэзия его была на грани подлинного совершенства.

III. Что касается третьего пути — то у Пушкина на протяжении всей его жизни была одна потребность — подойти к краю личностной жизни; встать на нем пред Ликом Господним; спокойно переступить эту жуткую грань и заглянуть в тот мир.

Дуэль ли это, битва ль, в которых отменное самообладание поэта неизменно вызывало восхищение, — это было не просто испытанием мужества; это было тоской по вечности. И не мистической мечтательностью это было, а желанием окончательной духовной свободы, духовной цельности.

В своей маленькой трагедии «Пир во время чумы» председатель этого жуткого уличного пира поет песню, в которой славит близость смерти <читается отрывок: «Есть упоение в бою...»>.

Чем глубже проникаешься творениями Пушкина, тем лучше понимаешь, что только так, а не иначе и было; его духовный опыт, поэтическое созерцание и вдохновенность давали ему такое ощущение удивительной реальности Божественной ткани мира, что возврат в банальную повседневность с болью воспринимался им как исчезновение, воспринимался как обнищание, ведь, кажется, он ухватился за вечность, ан нет: она вновь ускользает, и он снова погружается в тоску.

Смерть, должно быть, представлялась ему свободою, спасением, возвращением в себя, свиданием — блаженным пределом, приближением счастья, воспарением сбросившего оковы орла.

Но смертному не под силу столь долго выдерживать и это вдохновение, и это созерцание чистой вечности: ему должно вернуться назад, в свою смертную оболочку, в будни забот и нужды.

Пушкин вернулся в себя — экспансивное дитя и страстный человек, но голод по интенсивной жизни так и не отпустил его: целый поток искрящегося юмора, забавнейших проделок,

406

шуток и озорства так и лился из него; постоянно влюбленный — то есть постоянно счастливый несчастливец — всегда щедрый, знающий толк в вине и в азартных играх, он, перемежая все это небольшими поэтическими импровизациями, несся по жизни, как неподвластная законам комета, которая однажды пророчески появляется и тут же таинственно исчезает, повергая людей в изумление, послав им правдивую весть о другом мире.

Однако о том, как все это выглядело в жизни с точки зрения истории и как воспринималось современниками, как эта универсальность и фантазия претворялась в жизнь, я расскажу вам в следующей лекции.

Перевод с немецкого О. В. КОЛТЫПИНОЙ.

ПРИМЕЧАНИЯ

На немецком языке не публиковалось. Русский перевод публикуется впервые.

Автограф лекции «Александр Пушкин как путеводная звезда русской культуры» на немецком языке («Alexander Puschkin als Wegweiser der russischen Kultur») находится в Архиве И. А. Ильина (Courtesy of Special Collections, Michigan State University Libraries, East Lansing, MI 48824-1048), док. № 33. На титуле стоит дата: 1943. Februar. Zürich. Текстологическая работа любезно проведена З. Г. Антипенко.

¹  И. А. Ильин прочел в Цюрихе в 1942—1943 гг. пять лекций на немецком языке о Достоевском: «Достоевский как человек и характер», «Достоевский как художник», «Достоевский как публицист», «Образ Идиота у Достоевского», «Достоевский. Николай Ставрогин. (Бесы)». Лекцию о Пушкине он читал позже и поэтому ссылается на предыдущие лекции.

²  Может быть, речь здесь идет о Конраде Лоренце (Lorenz) (р. 1903) — австрийском зоологе, создателе этологии, разработавшем учение об инстинктивном поведении животных и его развитии в онто- и филогенезе. Он также распространял биологические закономерности поведения животных на человеческое общество. Будущий лауреат Нобелевской премии (1973), он мог быть популярным и известным в 40-х годах, когда Ильин читал эту лекцию.

³  Гоголь относил это ко всем «нашим поэтам». См.: Выбранные места из переписки с друзьями // Гоголь Н. В. Собр. соч. в 7 тт., т. 6, М., 1967, с. 238.

407

⁴  Там же, с. 381.

⁵  Вольная цитата. См. там же, с. 247.

⁶  Вольная цитата. См. там же, с. 380—381.

⁷  Георге (George) Стефан (1868—1933) — немецкий поэт-символист, исповедовал культ «чистого искусства» и его мессианской роли: «Седьмое кольцо» (1907), «Звезда союза» (1914), «Новое царство» (1928); последний сборник написан под сильным влиянием Ф. Ницше.

⁸ Перевод с немецкого З. Г. Антипенко.

⁹  Легендарная цивилизация на Земле, предшествовавшая знаменитой Атлантиде.

¹⁰  Греческое написание — λόγος ένθητός :  «внутреннее слово».

¹¹  Греческое написание — λόγος προφορικός :  «произнесенное слово».

¹²  Цитату см.: Гоголь Н. В. Собр. соч. в 7 тт., т. 6, М., 1967, с. 248.

¹³  Так у Ильина. Более точно: Байрон умер в 1824 году; Пушкин заказал обедню через год в день его смерти, 7 апреля (по ст. ст.) 1825 года. См. его письма к кн. П. А. Вяземскому и к брату Льву от 7 апр. 1825 г.

¹⁴  «К вельможе» (1830).

¹⁵  Пушкин в передаче А. Г. Хомутовой. Русский Архив, 1867, с. 1066 (фр.). См.: Вересаев В. Пушкин в жизни... Изд. 5-е, т. I, М. — Л., 1932, с. 204.

¹⁶  Цитату см.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч., Л., 1978, т. VII, с. 100.

¹⁷  Цитату см.: там же, т. VIII, с. 92—93.

¹⁸  Вольная цитата. См.: там же, т. VII, с. 210.

¹⁹  Вольная цитата. См.: там же, т. VII, с. 100.

²⁰  Вольная цитата. См.: там же, т. VII, с. 200.

²¹  Письмо к П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 года (по-французски). См.: там же, т. X, с. 465.

²²  Концовка статьи Пушкина «Александр Радищев»; Ильин делает понятную инверсию, так как полная цитата такова: «...ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви». См.: там же, т. VII, с. 246.

²³  Ф. Н. Глинка — А. А. Ивановскому // Русская старина, 1880, т. 63, с. 123. См.: Вересаев В. Пушкин в жизни, с. 245.