Иван Суриков

Данный текст ни в коем случае не претендует на какую-либо объективность, не претендует на то, чтобы являться истиной в последней инстанции и не направлен на то, чтобы кого-либо оскорбить и обидеть. Он написан в кач-ве эксперимента на досуге. Спасибо.

Иоганн Георг Гама́н, являясь одним из главных теоретиков и идеологов искусства своей эпохи (объединение «Буря и натиск»), называет поэзию материнским первоязыком человечества. Более ранним, чем собственно язык. Гаман говорит: Создатель сам открывает себя человечеству в образах. Философ выступает против одного из основных принципов Нового времени – против рационализма. Во всяком случае, против проникновения принципа рационализма на живую почву искусства (оно до Нового времени и эпохи модерна, конечно, имеет сакральное, или близкое к сакральному значение). Приходит модерн и Новое время, а рацио, впитываясь в почву искусства, превращает, например, поэзию (одну из высших форм, произрастающих на этой земле) в полу-прикладное, а затем и вовсе (в XX в., например, у футуристов) в исключительно прикладное средство. До этого, например, для эллина, поэт есть нечто близкое к пророку, поэт есть почти всегда духовидец (в Новое время поэт-духовидец – жуткая редкость, поэтому чем-то почти нереальным и ненастоящим представляется фигура Уильяма Блейка, чем-то выбивающимся из общего ряда современников и соотечественников – прагматичных протестантов). В Новое время, в первые годы этой эпохи уже появляются поэты «прикладные», делающие свои стихотворения политическими высказываниями. В веке XX в Советском союзе ярким примером практически химически-чистого поэта, полностью оторванного от сакральности и даже намеков на нее, выступает Демьян Бедный и далее большинство поэтов – шестидесятников. Не будем отвечать на вопрос, плохие это поэты или нет, но, очевидно, что это уже вовсе не те поэты, что походили по холмам земли эллинов. Между ними больше различий, нежели общего. До Нового времени вместо рацио – разума на первый план в поэзии (в самом широком смысле) выходили поэтические интуиции и образы. В России начала XX века были интересные попытки (небезуспешные, на наш взгляд) возврата к той традиции, о которой было сказано, попытки «прорыва» через это покрывало Майи – иллюзию современности к поэзии метафизических образов и интуиций, например, поэзия Николая Гумилева (принципы акмеизма даже не вступают в противоречие со стремлением к сакральности и метафизике) или фигура Сергея Есенина с его побегом к имаго-образной (порой, даже перенасыщенной образами) поэзии, а именно в образах открывается подлинное и полное бытие. Рассмотрим ее.

          В первой своей книге Ницше пишет: «Метафора для истинного поэта – не риторическая фигура, но замещающий образ (!), который действительно возникает перед ним»[1]. То есть настоящий поэт не придумывает образ искусственно, ломая над ним голову, но его способность – увидеть образ в природе вещей. Далее Ницше: «Почему описания Гомера так превосходят своей наглядностью описания других поэтов? Потому что он больше видит.»

Для нашего современника это представляется в лучшем случае нелепостью или сумасшествием. Но по Платону (и эту же мысль продолжает Ницше), первое, в чем нуждается поэт – это одержимость. Это и объясняет, например, странное для обывателя поведение поэта. «Охваченный этими чарами, дионисийский мечтатель видит себя сатиром и затем, как сатир, видит бога, то есть в своем превращении зрит новое видение вне себя»[2].

          Нужно предполагать, что, когда Есенин (вот мы наконец-то и выводим его на сцену, читатель!) пишет свое стихотворение «Осень» (не беспокойтесь, читатель, до весны мы дойдем тоже): «Схимник ветер шагом осторожным  / мнет листву по выступам дорожным / И целует на рябиновом кусту / Язвы красные незримому Христу», то поэт и в самом деле видит всю эту картину или, в крайнем случае, полнейшее сходство – сходство до такой степени, что он перестает отличать свое видение от «действительности».

Если вы отказываетесь поверить в это, то, к глубокому сожалению, вы безнадежно отравлены научной картиной мира, и для сакрального и мифа в вашем сознании нет места. Главная же идея данного сочинения (огласим ее сейчас) состоит в том, что научная картина мира, господствующая в обществе, несовместима с поэзией.

          Есенин в стихотворении под названием «Весна» пишет:

Привет тебе,

Мой бедный клен!

Прости, что я тебя обидел.

Твоя одежда в рваном виде,

Но будешь

Новой наделён.

Интересно его обращение к дереву, это также можно воспринять как «поэтический прием для красоты», однако если попробовать воспринять поэта последовательно буквально, то представляется необычная картина: обращения к деревьям, вообще, растениям, облакам и иным «объектам природы» свойственно скорее для дохристианских культур и культов, в этом есть нечто языческое. Это, безусловно, есть не только в поэзии Есенина, но в самых различных проявлениях русской культуры в целом. Берет ли это свое начало в языческие времена? У Гумилева, например, мы и вовсе видим одушевление камня в стихотворении одноименном.

          У Есенина далее в «Весне»:

Так пей же, грудь моя,

Весну!

Волнуйся новыми

Стихами!

Я нынче, отходя ко сну,

Не поругаюсь

С петухами.

Что сильно отличает С. Есенина от многих других поэтов, так это яркость картин, им представленных, сок невероятных красок, в которых читатель может потонуть. А в призывах «пить весну», обращенных к собственной груди или, например, в приказе «Глупое сердце, не бейся!» нам прямо слышится «Сердце, смирись!» Одиссея.

          В Есенине, его поэзии можно видеть невероятную глубину, даже если поэт не вкладывает в стихи определенные смыслы, ведь истинная поэзия делается в состоянии одержимости, опьянения. В случае Есенина с этим спорить было бы глупо. Что касается стихотворения «Весна», то также нужно заметить упоминание Есениным «Капитала», что являет собой деталь и фрагмент модерна, вторгающуюся и в его оазис поэзии.

          Обратимся к цветам в его стихотворениях. Видимо, наиболее частно встречаются у него зеленый, белый и синий (иногда голубой, как вариант синего). Можно вспомнить и «Учение о цвете Гёте», чтобы рассмотреть через эту призму поэтический мир русского поэта. Но мы обратимся к поэту другому, который более лаконично в одном стихотворении предоставляет свою смысловую палитру, руководствуясь интуициями эзотерическими, видимо:

А — черно, бело — Е, У — зелено, О — сине,

И — красно… Я хочу открыть рождение гласных.

А — траурный корсет под стаей мух ужасных,

Роящихся вокруг как в падали иль в тине,

Мир мрака; Е — покой тумана над пустыней,

Дрожание цветов, взлет ледников опасных.

И — пурпур, сгустком кровь, улыбка губ прекрасных

В их ярости иль в их безумье пред святыней.

У — дивные круги морей зеленоватых,

Луг, пестрый от зверья, покой морщин, измятых

Алхимией на лбах задумчивых людей.

О — звона медного глухое окончанье,

Кометой, ангелом пронзенное молчанье,

Омега, луч Ее сиреневых очей.

Это сонет «Гласные» Артюра Рембо (перевод Николая Гумилева). Нужно отметить, что довольно много исследований во французской литературе посвящены попытке осмыслить это произведение.

У Есенина синий цвет, по нашему замечанию, встречается крайне часто и в самых необычных контекстах. Сопровождает он образы не только озер и неба, но и другие различные вещи. Вот, например: Синий май. Заревая теплынь. / Не прозвякнет кольцо у калитки ; Мир тебе, отшумевшая жизнь. / Мир тебе, голубая прохлада. (стихотворение «Синий май»). Эти образы можно объяснить, пожалуй, личными ассоциациями поэта.

Вот и вполне объяснимый образ:

У голубого водопоя

На шишкоперой лебеде

Мы поклялись, что будем двое

И не расстанемся нигде.

(Весна на радость не похожа..)

          Однако вот и не вполне понятный: «Я покинул родимый дом / Голубую оставил Русь..».

Объяснить можно тем, что для поэта этот цвет символизирует и несет в себе нечто благостное и прекрасное. Однако нет точного объяснения почему: ассоциация с цветом небес? Объяснить можно тем, что «О – синий» это «Ангелом пронзенное молчание», то есть заявление сверхъестественного, ангела о своем присутствии.

Если поэт или художник говорит в видении ангелов, то нужно полагать, что он в действительности их видит и это не повод для наивного смеха, а когда «месяц роняет желтые поводья, то черная глухарка зовет к всенощной, а роща кроет синим мраком..»:

Роща синим мраком

Кроет голытьбу…

Помолюсь украдкой

За твою судьбу.

(«Дымом половодье зализало ил», 1910).

          Еще интересной деталью, которая находит переклички с алхимией, герметической традицией выступают такие строки:

С нежностью смотрит на звезды далекие

И улыбается небу земля

(«Весенний вечер», 1912)

и

«Гляну в поле, гляну в небо,

И в полях, и в небе рай»

(«Гляну в поле, гляну в небо.., 1917).

          Имеется в виду сходство с герметическим положением «вверху то же, что внизу», однако это может быть только совпадение, это только догадки. Видимо, если тайкой смысл и можно прочесть, то вряд ли поэт его имел в виду.

          А это стихотворение «За рекой горят огни..» (1914), которое совсем уже пахнет языческими символами и существами, населявшими леса и горы в те времена – это понятно, стихотворение о Иване-купало (таких у поэта минимум 2):

За рекой горят огни,

Погорают мох и пни.

Ой, купало, ой, купало,

Погорают мох и пни.

Плачет леший у сосны —

Жалко летошней весны.

Ой, купало, ой, купало,

Жалко летошней весны..

          Но языческие образы и языческое отношение к природе вполне органично сочетается с христианством поэта. Видимо, это мироощущение нужно охарактеризовать как органичный крестьянский пантеизм, свойственный натурам поэтичным.

          Поэтический есенинский мир полон мифов и метафизических ощущений, которые на самом деле органично помещены в повествование, благодаря чему мы и воспринимаем его серьезно, без тени иронии и сомнения: думается поэт на самом деле видел Христа невидимого на том рябиновом кусту.

          Сегодня очевидным представляется, что со смертью сакральности и мифов, обескровленная, погибает поэзия. Именно это мы и видим. И это доказательство несовместимости искусства вообще и научной картины мира, занимающей в обществе господствующее положение (последние вспышки настоящего искусства на пределе возможностей мы видели в прошлом – в Советском союзе, где еще оставалась неисчерпанная пассионарность и идея).