Критическое разноголосье: заметки накануне юбилея Василия Шукшина

Удивительно разноречивы оценки творчества и личности Василия Шукшина в работах и воспоминаниях писателей и критиков. Явное неприятие русского творца, даже ненависть к нему и его творчеству обнаружили Фридрих Горенштейн и Давид Самойлов. В некрологе первого, появившемся сразу после смерти Шукшина, звучит презрение к переехавшему в столицу «алтайскому провинциалу», наделенному не только «природным бескультурьем», но и «ненавистью к культуре вообще», а также «мужичьей, сибирской хитростью Распутина» и «патологической ненавистью провинциала ко всему на себя не похожему». Все эти качества, по мысли Горенштейна, привели писателя, режиссера и актера к «предельному юдофобству», «националистическому шабашу», а в творчестве – к «лицемерию и фразе, способности искренне лгать о вещах ему незнакомых». Для Давида Самойлова уроженец Сросток – «талант… злой, завистливый, хитрый, не обремененный культурой, исполненный лишь неясной самому тоски». Шукшин объявлен Самойловым представителем литературы «полугорожан, отрезавших себе путь в деревню, уже опутанных и закупленных благами города и главным раздатчиком благ – державой». Думается, эти не столько точные и правдивые, сколько злобные и несправедливые слова стали в итоге яркой самохарактеристикой произносивших их писателей.

Ф. Горенштейн, очевидно, охваченный антирусской истерией (ставшей доминантой всего его творчества) и, наверняка, ощущавший в Шукшине сильного конкурента-сценариста, стремился всеми силами размазать его народную славу. Д. Самойлов, получивший от «раздатчика благ» (державы) почет и премии только в 1980-е, в своей характеристике алтайского таланта предстает простым завистником.

Сразу отмечу, что такие отзывы о Шукшине – редкость в русской критике и отечественном литературоведении. Несколько чаще встречаются филологические оценки затуманенного свойства, при внимательном рассмотрении которых вылезают «белые нитки» подмены понятий. Яркий пример – разбор творчества писателя Н.Л. Лейдерманом и М.Н. Липовецким в вузовском учебнике «Современная русская литература: 1950–1990-е годы», выпущенном в 2003 году. Эти, без сомнения, талантливые авторы смогли на тринадцати книжных страницах размышлений о содержании и форме произведений писателя ни разу не упомянуть словосочетания «русский народ» (или русский мир, характер, быт, взгляд, русское миропонимание), да еще заменили его на принципиально иное по смыслу словосочетание с определением «массовый»: «массовое сознание», «массовый человек». Так, в рассказе «Письмо», по их мнению, «словно сконцентрированы и прояснены мысли писателя о связи порывов “массового человека” к какой-то другой, осмысленной жизни…». А вот размышления обо всем творчестве: «…Василий Шукшин сумел раньше других почувствовать сдвиг времени … уловить этот исторический сдвиг в духовном мире своего героя, рядового человека, носителя массового сознания»; «В рассказах Шукшина “массовый человек” сам поставил себя перед мирозданием, сам требовательно спросил с себя ответственное знание смысла своей жизни, ее ценностей». Однако смысл подмены раскрывается в финале статьи о Шукшине. Оказывается, изображение  разного калибра, героев-хамов и героев-искателей истины, страдающих матерей (хранителей мудрости) и иных героев нужно было, чтобы Шукшин открыл в «“массовом человеке”» понимание жизни «как беспокойного поиска покоя, как жажды гармонии, нарушаемой сознанием дисгармонии и неистовым желанием победить ее» (оцените степень слововерчения!!!). Ведь современник писателя – это соучастник «бесславного финала семидесятилетней эпохи псевдосоциалистической тоталитарной антиутопии». То есть главная, но скрытая роль текстов Шукшина, по мысли авторов учебника, – разрушение советского (читай – русского) мира «тоталитарной антиутопии», того мира, в котором он состоялся как творческая личность, того мира, для которого он жил и о противоречиях которого он с болью и горечью писал, стремясь по совести, по справедливости его улучшить и исправить?! Наверное, именно о таких «исследователях», цель которых – «будоражить» общественное мнение, писал А. Заболоцкий, вспоминая о научно-практической конференции, прошедшей во ВГИКе в начале 2000-х. Там в основу докладов легли такие тезисы: «кино Шукшина – лапотный натурализм», «феномен Шукшина равновелик группе “Тату”» и т.п.

На протяжении нескольких лет «будоражит» читающую публику своими откликами о Шукшине критик Дмитрий Быков. В итоговой статье, вышедшей в 2018 году в журнале «Дилетант», Быков, сопоставляя Высоцкого и Шукшина, подчеркнул разновекторность их творческой эволюции. Высоцкий, по мнению Быкова, «начал с блатных песен, а кончил голосом народа», а Шукшин «начал как голос большинства, его представитель и изобразитель, а кончил подлинно уголовной загнанностью, крайними формами одиночества и бунта». Вся статья Быкова – это попытка доказать правильность своих суждений, внешне красивых, соблазнительно-привлекательных, но крайне нелепых для любого читателя, хоть немного знакомого с жизнью и творчеством Василия Шукшина. Мифологизация биографий и творчества – излюбленный прием Д. Быкова. Так он поступает и в этот раз, используя иронически-патетические фразы («Биография Шукшина – опять-таки внешне – канонический путь гениального самородка»; «… ни в стане горожан, ни в стане деревенщиков своим не стал»), передергивания («История с Разиным была более прямой, более наглядной версией современной притчи про Егора Прокудина…»; «Шукшин был … летописцем того, как есенинщина переходит в уголовщину, как патриотическое сливается с блатным»), манипулятивное обращение к массовому сознанию («мы-то, читатели, его прозы и зрители фильмов понимаем, что смерть его, как и в случае Высоцкого, была почти самоубийством»).

А когда критик доходит до анализа произведений, то получается еще более занятная картина. Быков хватается за любимую мысль Горенштейна и «тонко» намекает на юдофобство писателя: «…всем героям Шукшина нужно непонятное, и все потому, что они люди без корня, с перебитой историей, с разрушенной преемственностью. Что-то такое случилось – то ли большевизм, то ли крепостничество, что своей воли у этого народа нет, все время ему мешал какой-то внешний враг, но не иностранный, а иноприродный». Мифологизация введет Быкова-критика к совершенно нелепой мысли, согласно которой итог шукшинского развития личности и одновременно его автопортрет выразился в образе Глеба Капустина: «Вот это “срезальщик”, который на радость недолюбливающих его односельчан, хамит приезжим, – это и есть в известном смысле автопортрет Шукшина… Это и есть поздний Шукшин».

Досыта очернив русского писателя, критик тянется к излюбленным русофобским идеям: историческиу России «страх оказался сильней ума и свободолюбия», поэтому она отказалась от «делания истории – и с тех пор пошла по кругу, всех своих лучших сыновей сжирая в одном и том же возрасте. Она их страстно любит, да, и посмертно чтит – но сначала сжирает».

Думается, нет необходимости сомневаться в том,  как бы отреагировал на такие слова, да и на весь опус критика, сам Василий Макарович Шукшин… Приведу две его фразы: «Россия – Микула Селянинович»; «Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту. Мы из всех исторических катастроф вынесли и сохранили в чистоте великий русский язык, он передан нам нашими дедами и отцами. Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наше страдание – не отдавай всего этого за понюх табаку».

Быков создает свою, хотел сказать «оригинальную», но, скорее наоборот, – тривиальную, известную многим русофобам модель личности русского писателя: «затравленный» человек, в жизни которого «каждый новый успех только усиливал эту затравленность». Поэтому вся биография Шукшина – «внешне триумфальная», а «внутренне совершенно безнадежная». Шукшин для Быкова – это русский тупик, русская безысходность, путь от народной любви в небытие.

Первую биографию Василия Шукшина выпустил в 1984 году в серии ЖЗЛ Владимир Коробов. Он отмечал, что в книге «стремился передать … историю души, диалектику человеческого и творческого характера Василия Макаровича Шукшина». Огромное количество фактов, событий, подробностей изучил и систематизировал Коробов. Его биография – подробное, близкое по слогу к официальному жизнеописание, автор которого, как считал Анатолий Заболоцкий, все же не смог избежать некоторых ошибочных суждений.

Новую, более красочную и беллетристическую интерпретацию личности и творчества Василия Шукшина создал в 2015 году (тоже в серии ЖЗЛ) Алексей Варламов. Интригуя публику, он сразу заявил, что более «зашифрованного» человека и писателя «не встречал», поскольку жизненный путь Шукшина можно воспринимать по-разному: «Можно написать героическое сочинение о том, как парень из далекого алтайского села сумел по-гагарински … чудесным образом взлететь на высоту своего времени, стать великим писателем, режиссером, актером и стяжать прижизненную народную славу, не так часто выпадающую на русскую долю, когда “любить умеют только мертвых”. А можно изложить этот сюжет совсем иначе, обнаружить за всеми шукшинскими удачами и достижениями жесткий и точный расчет, нацеленность на успех, ломание чужих судеб — особенно женских. Можно увидеть в Шукшине удачливого конъюнктурщика, прошедшего по самой грани дозволенного, можно – русского советского патриота, а можно – скрытого антисоветчика, лишь прикидывавшегося коммунистом и ловко использовавшего преимущества социализма. Можно опознать в нем слово и дело, которые предъявила русская деревня в ответ на то, что с ней творили горожане, чужаки. Можно найти изысканную месть, умное хулиганство в духе его героя из рассказа “Срезал” Глеба Капустина или безобразную антиинтеллигентскую выходку…»

Основной движущей силой судьбы Шукшина Варламов называет возникшее в детстве как последствие гибели отца стремление во что бы то ни стало подняться в жизни: «Вот можно предположить, что эти кулачки сжались, когда ему было неполных 4 годика и не разжались до самой его смерти. И все, что он делал, пытался преодолеть и пытался подняться». Это, по мысли автора книги о Шукшине, заставляет его устремиться к самоутверждению с помощью славы, известности. Другим значимым событием для понимания внутренних пружин Шукшина Варламов называет известие о реабилитации репрессированного в начале 1930-х годов отца и возникшее в связи с этим гамлетовское желание мести государству. С ним литературовед и писатель связывает многое в творчестве Шукшина: от беззаветной любви к Стеньке Разину до ставшего известным благодаря воспоминаниям Василия Белова желания снять фильм о том, как «где-то близко к Чукотке» зэки восстали против лагерной охраны, двинувшись в сторону Аляски, но по пути были расстреляны с вертолетов.

Автор жизнеописания обнаружил общность творческих устремлений Шукшина и Солженицына, писавшего в 1960-х «Архипелаг Гулаг», осмыслил неутихающее на протяжении многих лет страстное желание писателя снять фильм о народном восстании под руководством Разина, а в итоге пришел к утверждению, что позиция Шукшина была во многом антигосударственной, анархической. «Шукшин был не просто бунтарем, но своего рода идеологом масштабного русского бунта…» Сложно согласиться с таким подходом, но надо признать, что любовь к народной вольнице, воле-волюшке питала художественный мир писателя и кинематографиста. Но не меньшая любовь была у него, и об этом с особой силой свидетельствуют рассказы последних лет («Мой зять украл машину дров!» (1971),«Билетик на второй сеанс» (1971),«Дядя Ермолай» (1971), «Мастер» (1971),«Жена мужа в Париж провожала»(1971),«Боря» (1973),«Алёша Бесконвойный» (1973), «Владимир Семеныч из мягкой секции» (1973), «Кляуза» (1974), «Чужие» (1974) – к почвенным, духовным основаниям русской, крестьянской жизни. А они всегда были внутренней уздой, удерживающей от кровавого пира междоусобиц на русской земле. Да, увлечение Шукшина разинским бунтом не теряло своей силы и в начале 1970-х, но рядом с писателем был Василий Белов, наверняка не раз говоривший другу о своем понимании известного исторического персонажа: «Разин был для меня не только вождем крестьянского восстания, но еще и разбойником, разрушителем государства. Разин с Пугачевым и сегодня олицетворяют для меня центробежные силы, враждебные для русского государства. Советовал я Макарычу вставать иногда и на сторону Алексея Михайловича».

Отдельный вопрос – отношение Шукшина к православию. Алексей Варламов выделяет два периода с разным воплощением отношения писателя к Православной церкви: до конца 1960 годов, когда Шукшин был крайне далек от религии, но вглядывался в это явление, и последние годы жизни, когда писатель приближается к постижению русского национального и православного идеала, о чем свидетельствуют его письма и произведения этого периода.

Не обошел Варламов и трудного вопроса об антисемитизме Шукшина, который так остро поставили Фридрих Горинштейн, Давид Самойлов, Юрий Нагибин. Биограф отметил отсутствие у писателя ксенофобского восприятия мира. Но совершенно не затронул проблему ненависти с обратной стороны, о которой поведали и Василий Белов, и Анатолий Заболоцкий в своих мемуарах. Правда, и Варламов единожды делает очень важную оговорку: «… Горенштейн питался в зоологической ненависти к Шукшину одними лишь слухами…» Но далее – ни слова о происхождении «зоологической ненависти». А к этому подталкивали Варламова и более поздние суждения Фридриха Горинштейна из памфлета «Товарищу МАЦА – литературоведу и человеку, а также его потомкам»: «Тот же Вика (В.П. Некрасов) сэкономленную на мне душевность, щедро тратил на Ваську (Василия Макаровича Шукшина), желая обратить биологического антисемита-монголоида хотя бы в антисемита кошерного. Конечно, такая душевная близость Вики-юдофила и Васьки-юдофоба усиливалась рюмками». Красноречиво молчит Варламов и о словах Евгения Попова: «Репутация у Шукшина такая, что с этого боку они (писатели противоположного лагеря. – Н.К.) считали его– давайте прямо говорить – почвенником и антисемитом».

Анатолий Заболоцкий резко выступил против книги Алексея Варламова (Заболоцкий А.Д. Кому в угоду перелопачивают Шукшина? Вопрос издателям // Наш современник. 2017. № 3.). По его мнению, в книге есть большое количество эффектных случаев, фактов, но «в финале каждого случая автор опровергает его правдивость», а из многих эпизодов исходит яд «неприятия личности Шукшина». Заболоцкий обнаружил ряд фактических неточностей в подписях к его фотографиям в книге Варламова и выразил сожаление, что «позволил издательству использовать» его фотоархив. В тексте книги Заболоцкий также указал более десятка недочетов: фактические ошибки, передергивания, стремление показать Шукшина в нехарактерном для него виде.

Отмечу, что у двух книг-биографий в серии ЖЗЛ принципиально разная целевая установка. Первая писалась в 1980-е, когда читатель «набрасывался» на книги о гениальных русских художниках (например, о Ф.М. Достоевском, С.А. Есенине), среди которых находится и В.М. Шукшин, а читатель был в большинстве своем неспешно внимателен, вдумчив и требовал не развлечения от каждого писательского «выхода» с текстами к публике, а интеллектуальной серьезности и правды. Алексей Варламов создал мощный текст, но он в первую очередь интригующе-загадочный, с интересными личными открытиями, являющимися всегда своего рода «наживкой» для читателя. Варламов, понимающий, что нужно для успеха книги в рыночной среде, при выходе биографии провел интенсивную рекламную кампанию, привлекая внимание читателей-покупателей. Одним характерным звеном ее было появившееся в «Российской газете» накануне выхода книги большое интервью с эпатирующим названием: «Взрыв, разлом и гибель: Василий Шукшин заколдовал, обворожил Россию».

Наверное, самыми проникновенными и глубокими, с точки зрения приближения к сути личности Василия Шукшина, были и навсегда останутся воспоминания его лучших друзей: писателя Василия Белова – «Тяжесть креста» (1998), кинооператора Анатолия Заболоцкого – «Шукшин в кадре и за кадром. Записки кинооператора» (2002). Сколько в них вложено теплоты, сострадания, личного покаяния и свидетельств об искренних движениях души писателя. Оба мемуариста ведут свой рассказ к одной мысли – В.М. Шукшин к концу жизни, несмотря на все перипетии киношной и семейной жизни, несмотря на сложности своего характера, духовно рос, приближался к осознанному постижению высокого идеала христианского бытия. Последняя мысль по-своему выражена каждым.

Вскоре после смерти Шукшина критик Юрий Селезнев точно определил одну из главных особенностей личности и творчества писателя – неистощимость в постоянном поиске «проявлений народного характера». Анатолий Заболоцкий, в воспоминаниях «Шукшин в кадре и за кадром», также отмечал, что «жизнь Макарыча ушла на постижение национального характера». Близкую мысль выразил и Василий Белов, отметивший, что Шукшин все годы «был в центре борьбы за национальную» Россию, а его «душевная боль имела явно общероссийские масштабы». С горечью осознавая трагичность ранней утраты Шукшина, Валентин Распутин мысль о национальном гении писателя, актера и режиссера доводит до апогея: «Если бы потребовалось явить портрет россиянина по духу и лику для какого-то свидетельствования на всемирном сходе, где только по одному человеку решили судить о характере народа, сколь многие сошлись бы, что таким человеком должен быть он – Шукшин». 

2019 

23.06.2020

Статьи по теме