Алексей Татаринов

Может ли филолог внести свой скромный вклад в осмысление тяжелейших вопросов современности? Эпос, роман и трагедия – не только жанровые знаки и константные явления разных художественных стилей, но и сложившиеся духовные программы, действующие дидактические системы. Чтобы разобраться с их участием в новейшей войне, обратимся к трем сюжетам. Отмена русской культуры на Западе и внутри самой России – первый. Наше отечественное спасение эпоса от фарисейства с помощью романа – второй. Третий – о том, что происходит с эпосом, романом и трагедией, когда они попадают в объемное и влиятельное пространство… Даже не пространство, а целый мир, в котором многие ответственные лица призваны соединить информацию и реальность, слово и дело, Кремль и народ.

***

Летом на сайте «Вопросов литературы» состоялась полемика по поводу публикации Галины Юзефович «Кэнселинг русской культуры: заметки по поводу» [5]. С ледяным спокойствием она отправляет читателям несколько важных сообщений. Во-первых, спецоперация тяжкий грех навсегда, и временная отмена русской культуры на Западе понятна. Во-вторых, к зарубежной отмене наших традиций надо добавить свой собственный кэнселинг Пушкина, Лермонтова, Толстого, Гумилева. В-третьих, этот кэнселинг (дикое слово соответствует проблеме!) не предусматривает тотального отречения; надо лишь закэнселить родную мысль о том, что классики всегда современники - нельзя использовать их «посмертную беззащитность» в корыстных, слишком актуальных целях. В-четвертых, принцип филологического анализа (открывать в давнем – незнакомое и чуждое нам!) переносится на систему национальной памяти и жизни в целом; классическое следует превратить в теоретическое, дистанцированное от нас. В-пятых, для оценки ныне происходящего необходимо довериться лучшим, незаменимым современникам; из авторского телеграм-контекста ясно, что это Быков, Акунин, Глуховский и другие соратники.

Ключевой фигурой в тексте об отмене русской культуры стал известный филолог Григорий Дашевский. Именно он научил студентку Галину Юзефович верно воспринимать Катулла – «не брата-близнеца, затерянного во времени», а «очень далекого, отодвинувшегося от нас». Думаю, всем гуманитариям понятно: чтобы учить так просто и основательно, необязательно быть Дашевским. Так учат, за редким исключением, все.

Здесь важно само имя латинского поэта. Скажу кратко: Катулл – не Цезарь, он прекрасен иначе. И тут же добавлю: Катулл – не Вергилий. Вот это имя имело мало шансов появиться в статье Юзефович, потому что автор «Энеиды» - один из ее самых сильных древних оппонентов. Уж он-то хорошо знает, что призыв отказаться от современного восприятия классики рождает лишь критицизм, а не словом воссозданную Родину. В чем виден отказ Вергилия от кэнселинга по Юзефович? Близкий к Августу поэт – возможно, по рекомендации императора, а я думаю, что нет – взял Гомера, не стал поднимать никаких объективных «гомеровских вопросов», а максимально приблизил к своей эпохе, использовал как героическую, миф порождающую матрицу и создал главный сюжет Рима. Им вдохновленный и одновременно его вдохновляющий – только так и бывает с настоящей, а не пипеточной литературой.

Вергилий меньше Гомера? Еще как! Вергилий не слишком хотел того, что получилось? Вполне может быть! Но сотворенная или сделанная «Энеида» стала платформой языка и веры, одним из главных священных писаний того западного мира, который в мировоззренческих сигналах Галины Юзефович наиболее ярок.

Не один год и не два она убеждает нас в том, что маленькая современная литература способна стать подлинным словесным настоящим – вопреки смешным тиражам, пышным лингвокатастрофам и специальной маргинальности. Разве не знает Юзефович, что многое, очень многое в новейшей прозе строится на жесточайшей трансформации всего классического – религиозного, исторического, литературного? Как раз на том мировоззренческом сюжете, который и является объектом атаки влиятельного критика. Значит, есть дозволенное осовременивание – тут мы должны радоваться Пелевину с Сорокиным, Быкову с Акуниным, Яхиной с Водолазкиным. И действие запрещенное – когда мы отбрасываем тонкости филологии ради общения (да, иногда почти религиозного - порождающего жизнь, а не очередной текст) с мирами Достоевского или Есенина. То, что имя автора «Бесов» вообще не упоминается в публикации, вряд ли случайно. Таковы правила кэнселинга.

Теперь итог. В постсоветской литературе никакой «Энеиды» не появилось – ни по качеству языка, ни по силе национального сознания. Мне интересны и «Письмовник», и «Теллурия» вместе с «И-трилогией», но это абсолютный декаданс русского пути, доходящая до шумного невроза претензия к Москве и ее духовной территории.

Нашим Вергилием является не поэт нового века, а народная уверенность в том, что помощь Пушкина и Толстого, жизнь классического языка и великое внутреннее христианство отечественной литературы работают вопреки всем модернизациям, неочевидным запретам и конкуренции. Точнее, это и есть вечный русский модерн! Достаточно вспомнить пять китов, определяющих философию Соловьева, Мережковского, Розанова или Бердяева. Это Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Толстой. Вот бы отцы Серебряного века удивились, какие реакции хочет контролировать и отменять Галина Юзефович! Здешний Вергилий – это русская литература в бесконечном обновлении ради готовности к новым вызовам. Это и есть главное русское сверхоружие, привычное оснащение Третьего Рима.

Запад – не дурак и не филолог. Он прекрасно понимает сказанное выше. Понимает и предпринимает: война против русской культуры, эпидемия отмен и прочих как бы истерик – это не эмоции слабых, а вполне очевидный план все еще сильных, очень рациональных. Конечно, американских и европейских стратегов никак не трогает наше историческое, научно-отчужденное отношение к Гоголю или Лермонтову. Опасность для «партнеров» в другом – в восприятии отечественной культуры как ежедневной дидактики, как пространства воспитания, как боевого опыта прежних поколений, прошедших свой путь и в конкретном времени персональной судьбы, и в общерусском хронотопе. Без скидок на относительность каждой эпохи.

Галина Юзефович начинает свою телеграм-статью с типичных для неолиберализма извинений (да-да, косвенных – но мы же с вами не дураки): простите, люди цивилизованные, за справедливо найденную вами связь между литературой русской и агрессией ужасной! И тут же начинается мое несогласие с ней. Спасибо тебе, словесность наша, за сохраненную силу и честь. За то, что тридцать лет борьбы с тобой не ослабили энергию русской защиты. Мощнейшие ресурсы масскульта и самых разных форм «современного искусства» пытались свести тебя то к «архаическим дискурсам», то к материалу для «постмодернистских инверсий». Раз Россия продолжает защищаться и не согласилась с глобалистским финалом людского мироздания, если мы еще можем ценить русскую землю и не отдавать ее – жив наш Вергилий. Его путь не может быть простым. Но сквозь скорбь и ужас, с правом принимать классическое как современное, литературное как необходимое – к победе.

***

Может ли эпос рождать фарисея – лицемера, использующего героизацию в личных целях? Конечно, ведь любое стремление к тотальности в оценке противостояния добра и зла призывает к действию и воинов, и минусовых мастеров по адаптации и чиновничьей формализации высоких усилий. Языческая древность, архаическая героика с ее допустимым зверством – в «Илиаде», индийских или скандинавских поэмах – находила достаточно мягкую альтернативу уже в самих масштабных сюжетах: в совместном плаче Ахиллеса и Приама, в духовной сложности диалога Кришны с Арджуной или в нравственном движении Гильгамеша – от буйства тирана до страдающего искателя бессмертия. В философской прозе разных народов, но, прежде всего, в Евангелии и апостольских посланиях был утвержден внутренний эпос, с его законами постоянной борьбы с врагами своей собственной души. Ни одна внешняя победа не способна привести к подлинному успеху без героического достижения сердечного мира. Эпическое не исчезает, не растворяет дьявола исключительно в психологическом или символическом началах, не лишает зло временной, но тяжкой субъектности. Однако Новый Завет показывает, насколько «князь мира сего» сложен в своих адаптациях под земные желания. Достаточно прочитать первые стихи четвертой главы «Евангелия от Иоанна» («Три искушения»), чтобы увидеть хитрые, полные обыденной логики ходы врага рода человеческого.

Второй сюжет нашего исследования продолжает первый – в русском сознании нет требования «Энеиды» как художественного фундамента рациональной (но и религиозной одновременно) идеи сверхгосударства. Есть ощущение литературы как второго «священного писания», когда «золотой век» нашей прозы и поэзии придает эпосу сложность – не в одном произведении, а в самом явлении русского творчества, прежде всего, романного и, как следствие, трагического. Об этом говорит многое в литературоведческих, критических, историософских текстах двух наших мастеров словесности – Вадима Кожинова и Юрия Селезнева. У Кожинова в данном контексте особенно важны его ранние работы «Сюжет, фабула, композиция» [3] и «Роман – эпос нового времени» [2] (обе написаны в начале 1960-х). У Селезнева - поздняя книга «В мире Достоевского» (1981) [4].

О снижении пафосной рациональности эпоса силами романного жанра и стиля будем говорить рационально. Во-первых, теория литературы не покидает пространство литературоведения, остается у наших авторов трудной филологической специальностью и вместе с тем позволяет оформить достаточно целостное учение о человеке – не только о читателе с той или иной рецептивной установкой, а о личности определенной поэтики поступка. Все, что будет сказано ниже, касается не отдельно, дифференцированно и избирательно – героя, автора или восхищенного собеседника создателей и персонажей, а воссозданного теоретическими размышлениями сознания, способного к практическому соединению эпоса и романа в одном жизненном и – можно повысить градус горения – бытийном жесте.

Во- вторых, особенно при чтении Кожинова, приходит мысль о том, что есть человек фабулы и есть человек сюжета. Первый, управляемый фабулой («тем, что можно пересказать»), олицетворяет четкость движений и чеканную ясность слов, признает обязательное присутствие цели и ведущих к ее достижению задач, видит выраженные в очевидных полюсах мировые конфликты, понимает героизм как простой сплав необходимой воинственности и жертвенности. Рай и ад фабульного человека воплощены в образах зримых последствий категорического противостояния добра и зла. Второй – тот, кто под властью сюжета («того, что нельзя пересказать») – увлечен не яркими противоречиями нравственных полюсов, а играми полутонов, калейдоскопичностью мироздания, явленного, прежде всего, в торжестве вопросов над ответами, в доминировании самой атмосферы вопросительности, многозначности слова, естественной усложненности речи. Рай и ад сюжетного человека – интуиции, а не закрепленные места; дискуссионные, да еще и исчезающие образы, а не концепции, не этические императивы. Следуя за Кожиновым и применяя его опыт к освоению богословских территорий, можно сказать, что есть катафатический человек фабулы и апофатический человек сюжета.

В-третьих, возможная избыточность дошедшего до конца человека фабулы или человека сюжета не представляется ложной проблемой. Первый на своем героическом пути может повстречать зверство и фарисейство. Зверство – в подсказке расширяющегося эпоса: раз против тебя Змей или сам сатана, не сомневайся относительно личной дегуманизации, все будет списано при подведении итогов поистине космического противостояния света и тьмы! Фарисейство – в неизбежной массовости поступательного движения вперед, когда в самой душе происходит поначалу вообще незаметная смена субъектов: вместо героя начинает всем управлять внутренний юрист – забывая о собственном естественном несовершенстве, он начинает судить, обвинять и (не только символически) приговаривать к уничтожению всех хоть как-то несогласных. Второй (тот, кто человек сюжета), бесконечно доверяя – даже при всей хронической усталости от самого себя – калейдоскопам персонального сознания, виртуальным мирам бесценного, неповторимого Я, погружается в столь знакомый интеллигенции гамлетизм. Тут все подвиги словно только снятся нам – и этого достаточно, чтобы знамя и последний патрон просияли в каких-то невыразимых контекстах. Но даже этот сугубо символический флаг исчезает в бездне противостоящих суждений, по-разному роковых вопросов, в восторге от самого процесса мышления и возможного самооправдания. Тут уже не просто гамлетизм, тут для сорвавшегося с цепи человека сюжета должен открыться декаданс – верховная интоксикация сознания, упившегося очень крепкой сложностью бытия и делающего шаг навстречу небытию как отдохновению.

В-четвертых, для Кожинова и Селезнева роман (русский, но не только, Достоевский, но не единственный) – форма поэтического и диалектического соединения фабулы и сюжета в усилии по совместному явлению поступка и слова, закономерной цели и лишенного простоты процесса. Роман – учитель, воспитатель, брат подлинного героя. По Кожинову (да, развивающего традиции Бахтина), эпический роман вбирает в себя любую «незавершенность» или «вопросительность» в подвиге композиционного совершенства, в авторском творческом акте, который словно объединяет всех участников романного праздника – позволяет участвовать в созидании духовной вертикали, нравственных иерархий, не жертвуя многомерностью дела и особенно слова и мысли. Роман – воссоздание пути (героя, автора, причастного к происходящему читателя), в котором есть процесс и цель, но нет торжествующего в обнаженном инстинкте зверя и все навсегда оформившего в мертвых кодексах фарисея. По Селезневу, роман с его «открытостью» - не «полифония» (жест несогласия с Бахтиным!), а соборность – иная, религиозная форма сочетания личности и хора, идейной множественности и верховного единства цели. Языческая древность эпоса и безбрежный демократизм классического романа уступают новозаветной поэтике, и евангельское совершенство сочетания строгой фабулы жизнеописания Христа и сильнейшего сюжета его учения оказываются идеальной романностью – не только отдельного жанра или Достоевского, а всей русской литературной традиции.

В-пятых, внутренним миром совершенного романа оказывается трагедия, и трагедия эта закрепляет включение романного искусства в христианский мир – одновременно евангельский и апокалиптический. Между теоретическими работами Кожинова и его статьей «Понимание трагедии и разрушенное сознание» (1996) [1] - более тридцати лет, но главный авторский призыв, меняя формы, сохраняет суть – быть верным поиску личностного, но не эгоцентрического смысла и не упрощать этот поиск. Основой здравого сознания является понимание жизни как трагедии. Трагическое сознание противостоит сознанию рациональному. Восприятие трагического как закона жизни всегда было основой классического русского образования. Нельзя утрачивать сознание собственной конечности. Оно сохраняется литературой. Корень этого миропонимания – в религии. Трагическое рождает ответственность. «Так вот, я считаю, что, отвергнув понимание жизни как драмы и в конечном счете как трагедии, мы потеряли что-то чрезвычайно существенное, и представление о жизни как о чем-то, могущем стать рациональным и упорядоченным, мне представляется насквозь ложным. Трагедийность человеческой жизни находит свое конечное выражение в том, что человечество (как и индивидуальное сознание) осознает свою конечность, и с этим осознанием, на мой взгляд, живет каждый человек. Я думаю, что в школах не только преподавание литературы, но и преподавание других предметов должно быть с этим связано. Причем я подчеркиваю: вся отечественная литература в ее высшем проявлении была проникнута этим осознанием, но его, к сожалению, старались задушить», - говорит В. В. Кожинов.

Третий сюжет – о качестве эпоса в самой современной риторике, в слове о войне – государственном, официально информационном, экспертном, блогерском. Ситуация фатальной напряженности назревала давно. Даже непосвященным было ясно, что противостояние России и Запада на территории Украины очень скоро перейдет локальные границы спорных регионов и станет вполне состоявшимся военным конфликтом с тем или иным названием. На рубеже 2021 – 2022 годов общество ощущало недостаточность – не только информации, но и ключевых правительственных речей, способных объяснить происходящее и подготовить его к кризисному развитию. Ясно, что социальные сети не дремали – выдвигали версии, пользовались европейской и американской аналитикой, завоевывали пользователей.

Ситуация изменилась с признанием независимости Донецкой и Луганской областей. Ключевой фигурой политической риторики стал президент. Впрочем, сразу стало ясно, что политикой здесь ограничиться нельзя – речь идет о духовной, мировоззренческой программе, о состоявшемся эпосе нашего времени – которым уже является не роман, а судьба России в столкновении с англосаксонским миром. Слова Владимира Путина после начала спецоперации, в момент объявления приказа о частичной мобилизации и принятия в состав России новых субъектов – это констатация глобального столкновения цивилизаций. Такие мастера «последних вопросов», как Александр Дугин, не зря говорили об «эсхатологическом векторе» посланий из Кремля. Проповедь патриарха о кресте русского воина, о прощении грехов тем, кто встретит смерть на поле брани, здесь же.

В этом контексте словесно обозначенная реальность важна сама по себе. Ее воплощение не стоит исчерпывающе оценивать событиями ближайших из последующих дней. Как мы знаем, спецоперация не привела к быстрой победе; мобилизация выявила серьезные проблемы – как в сюжете призыва, так и в сюжете служения; сразу после ожидаемого присоединения четырех регионов был утрачен Красный Лиман.

Официальные средства массовой информации (например, «Известия» или «Российская газета») реагировали просто потрясающе – фигурой умолчания или поистине гротескным сообщением о каких-то локальных успехах, не имеющим отношения к стратегической ситуации в стране. Если одной из задач президентских речей было превращение населения в народ, то СМИ решали иную проблему – резкое увеличение испуганных, растерянных, не получивших правду читателей. Стремясь удержать высокую и одновременно формальную планку эпоса вопреки реальности, газеты и сайты создавали совершенно практический антиэпос – гротескный исход испуганных субъектов в параллельное информационное пространство. Хорошо, если к нашим военным экспертам, корреспондентам, блогерам. От Олега Царева, Захара Прилепина или Маргариты Симоньян приходила драматичная, полная беды «романная» правда. Центральные издания хотели по-прежнему соответствовать «эпосу», но это работало совсем наоборот. Наоборот – до боли и непонимания, как такое может происходить.

Эпос – масштаб, героизм и жертвенность. Роман – глубина, драматическая сложность противоречивых коллизий, предрасположенность к многозначному взаимодействию причин и следствий. И эпос, и роман – по-разному, но причастны трагедии, своими средствами – пафосной формализацией или психологическим расширением – работают на воссоздание трагического сознания. Есть ощущение, что пространство, в котором происходит координация официальными информационными потоками, не имеет отношения ни к эпосу, ни к роману, ни к трагедии. Повторю, что я говорю не столько о жанровых формах, сколько о значимых платформах сознания, о готовности к тяжелой, кризисной правде ради совместного пути, осознания соборности, которую уже нельзя отменить без утраты государства.

Эпос имеет право, а иногда и обязанность быть прямолинейным. Но он не должен быть фиктивным, трусливо удаляющимся от нагрянувших проблем. Если они замалчиваются, да еще при возрастающем контрасте слова и действительности, усиливаются страх и ирония, сарказм и презрение к субъектам навязчивого умолчания. Это лишь усиливает постмодернистский вектор текущих событий, который мы пока так и не смогли подавить истинным эпосом. Как и романом, впрочем. 

Цель эпоса – создать из населения народ, сделать народ христианским – задача романа. А вот главный вопрос времени – как выиграть действительно эпическое сражение, оставаясь в целом в вялотекущем состоянии постмодерна? В том, что большинство сфер национальной жизни продолжает оставаться именно там – у меня нет сомнений.

Литература

1. Кожинов В. В. Понимание трагедии и разрушенное сознание // https://history.wikireading.ru/267516?ysclid=l9nsy8ko26393011510

2. Кожинов В. В. Роман – эпос нового времени // Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Роды и жанры. М., 1964.

3. Кожинов В. В. Сюжет, фабула, композиция // Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Роды и жанры. М., 1964.

4. Селезнев Ю. И. В мире Достоевского. М., 1980.

5. Юзефович Г. Кэнселинг русской культуры: заметки по поводу // https://t.me/s/ryba_lotsman/393

Илл.: Михаил Копьев