Павел Иванович поставил сумку и присел на стул. Это привычка из далекого детства, когда с родителями ездил в райцентр за сорок верст от родного дома. Редко случались поездки, и поэтому к ним готовились основательно. Родители за несколько дней до поездки начинали объяснять сыновьям, что нужно сделать по хозяйству. Строго-настрого запрещали разводить огонь, велели глаз не спускать с младших, потому что они — эти пострелята, не успеешь глазом моргнуть, как что-нибудь натворят или в речке утонут. И если утонут, пусть не возвращаются домой. Ну, а ежели они не успеют вернуться до стада, тогда тетка Марья прибежит, встретит корову Звездочку, вы поможете загнать овечек, а потом она покормит вас. И опять повторяли, чтобы никуда со двора не отлучались, иначе получат нагоняй. Хмурились, взглянув на них, и грозили пальцами. И перед отъездом, они задумчиво осматривались по сторонам, всё ли сказали сорванцам,  присаживались на лавку, и Павел рядом пристраивался. Повздыхав, словно уезжали надолго и, потоптавшись возле двери, перешагивали порог и направлялись к дороге...

Так и сейчас было. Павел завздыхал, потоптался и присел, осматривая холостяцкую квартиру. Окинул взглядом окна, все ли закрыты, невольно вытянул шею, пытаясь заглянуть в кухню, повернул ли кран на газовой трубе и прислушался, не шумит ли вода. Поднялся. Опять вздохнул, словно уезжал на долгое время, хотя намеревался вернуться дня через три-четыре — это крайний срок, а в лучшем случае, хотел управиться за день-другой. Поднял сумку, вышел, закрыл замок на два оборота и стал спускаться по лестнице.

Он решил съездить в родную деревню, где не был лет двадцать, а может и поболее того. Приезжал, чтобы с родителями попрощаться. Они на старости лет надумали к младшему сыну перебраться. Давно велись разговоры, но как-то отрывками, а может Павел не прислушивался, мимо ушей пропускал, мол, Васенька к себе зовет, он живет кум королю сват министру, не то, что мы в деревне. Работы нет, магазин закрылся, за спичками тащись в такую даль, а если захвораешь, быстрее помрешь, чем врача дождешься. Умные люди давно укатили из деревни и живут припеваючи. Вот и мы уедем. Хоть на старости лет по-человечески заживем, как сыр в масле будем кататься. Павел думал, что они просто мечтают, как мечтают все люди, чтобы бросить все дела и уехать на край света и зажить как в сказке. Ан нет, не мечтали — эти разговоры правдой оказалось. Всё-таки решили к младшенькому податься. И дом большой, всем места хватит, и живет, что позавидовать можно, а его жена — это настоящий ангел и… И много было этих доводов, что лучше уехать туда, чем до последнего дня своего жить в родной деревне. Что с нами случись и похоронить некому. Все же разъехались и носа не кажете. А мы уж у Васеньки свой век скоротаем. Давно к себе зовет. Сказали, словно точку поставили и стали собираться в дорогу. Что можно продали, что-то раздали, но всю обстановку в доме оставили. Так, на всякий случай… Они уехали, а теперь в деревне никого из близких родных не осталось, чтобы вот так приехать и остаться у них на день-другой. И поэтому Павел перестал ездить в деревню. Не к кому, да и незачем…  

Всё меньше и меньше оставалось жителей в деревне. Много таких деревень по стране, как его Петровка, которые обнищали и захирели, из которых молодежь уезжала учиться и навсегда оставалась в городе, а за ними родители потянулись, потому что в городах жизнь полегче казалась. И все эти деревни и села похожи друг на дружку. А кто остался в них, тому ехать некуда и незачем, потому что годы не те, чтобы менять уклад жизни. Но главное — ехать не к кому. Вот и остались в деревне, чтобы свой век докуковать. Но пока еще теплится жизнь в этих деревнях, не угасает...

Павел вздохнул, вспоминая деревню. Многие из ребят, кто уезжал учиться, или после службы в армии, не возвращались в родные деревни. Одни оставались там, где проходили службу, а другие оседали в городах, где учились. Женились, выходили замуж, создавая семьи, а в деревню ездили, чтобы родителям помочь, да и то не всегда, а лишь в свободное время, которого, как обычно, катастрофически не хватало, потому что у всех были семьи, а у многих уже бегали ребятишки. И получалось, а может так и должно быть в этом мире, что на первом месте была своя семья, а родители и родной дом, где они родились, откуда выпорхнули в новую жизнь — это уже на заднем плане. Да, скорее всего, так и есть.

Младший братишка, Васька, решил остаться, где служил. Жизнь понравилась на берегах великой реки, про которую песни слагали, а он, редкий раз приезжая в деревню, хвастался фотографиями своего домика на окраине старинного городка чуть ли не на берегу реки. Спокойная размеренная жизнь, никакой суеты и люди приветливые. Живи и радуйся.

Васька остался в тех краях. Женился. Ребятишки пошли. Работа хорошая. Своё хозяйство. Огурчики и помидорчики, яблочки и слива, а малинки и всякой ягоды столько, что не успеваешь варенье варить, да настойки делать. А рыба такая водится, что рук не хватит, чтобы её показать, и раздвигал длинные ручищи в стороны. Родителей уговаривал, чтобы к нему перебрались. Дом просторный. Места всем хватит. Садик и огородик есть. Всякой живности полно. Неподалеку лес, где ягод и грибов полным-полно. Говорил родителям, хватит, наработались. Пора и отдохнуть. С внучатами нянькайтесь, уму-разуму учите. Не в няньки зову, а чтобы отдохнули на старости лет. Ничего не заставлю делать. Живите как на курорте. Можете гулять, а если хотите в тишине посидеть, вон стоит лавочка на обрыве. Я специально поставил её. Сидишь, смотришь, и такой простор открывается, аж дух захватывает. Мы с женой всегда там отдыхаем. А что жена? Моя благоверная самая что ни на есть наилучшая, которая будет родителей любить и почитать. И получилось, что из всех детей, а в семье было пятеро сыновей, родители выбрали младшенького. Последышек всегда роднее, чем другие дети. Можно было в деревне докуковать свой век, но колхоз развалился, работы не было, даже в магазин приходилось тащиться в соседнее село, летом еще ладно, а вот зимою не находишься, и на одном хозяйстве не протянешь. И местные жители стали потихонечку уезжать из деревни. Одни продавали свои дома и считали, что им повезло, что нашелся дурачок, который избу взял, а другим приходилось бросать. Некоторые уезжали, не задумываясь, потому что надеялись на завтрашнюю светлую жизнь, а иным горько было расставаться с родными местами, но никуда не денешься, нужно устраивать свою жизнь. Перебирались в райцентр, в соседний совхоз, где еще была работа, но многие подавались в города, где, как казалось, жизнь другая, более легкая, ничегонеделающая, да и денег куда больше платят, чем в деревне получали. И уезжали, бросая годами нажитое добро, но главное — отрывались от своих корней, забывая родные места.

И родители Павла уехали, а дом оставили сыновьям. Сказали, двери дома для всех открыты. Живите, сколько душе угодно. Ну, а кто вздумает вернуться, тому и дом достанется. Правда, дом — это громко сказано. Изба. Пусть не старая, но уже далеко не новая. Там прошло детство, там они в школе учились. А потом, как многие из деревни… Да что говорить, как вся молодежь, Павел, а следом за ним и братья перебрались в город. И началась жизнь, как у многих. Павел отучился в училище, и по направлению поступил в техникум, а после защиты диплома, по распределению попал на завод. Потом была армия. И, демобилизовавшись, он поехал не в деревню, где ждали родители, а вернулся в город и снова пришел на свой завод. Жизнь вошла в свое русло, словно он всю жизнь в городе прожил, и незаметно стала стираться деревня из памяти. У него не было тяги к родному дому, как в кино показывают или в книгах пишут. Не было этой самой тоски по родному дому, так будет поточнее сказано. Может потому, что уехал рано и сразу вписался в городскую жизнь, которая стала для него куда ближе, чем деревенская. Новые друзья, учеба, а студенческие годы — это самое веселое и прекрасное время, а следом армия и завод сделали своё дело, и Павел чаще думал про город, чем вспоминал деревню и родителей. Почему же, он не забывал родителей, изредка ездил в деревню. Женился. Родился сын. Павел стал брать сынка с собой, чтобы свежим воздухом подышал, молочка парного попил, фрукты-ягоды покушал. Жена отмахивалась от деревни. Всегда занята, всегда времени не было. И оставалась дома. Павел не знал, что сыграло, его поездки в деревню, а может еще что-нибудь, но однажды жена собрала вещи и ушла. Свою первую любовь встретила. Снова искра пробежала между ними, да такая, что пламенем полыхнула. Она бросила мужа и сына, и укатила с этой первой любовью на край света. И пропала. Ни одной весточки от нее не получил. Ни разу не поинтересовалась сыном. Видать, первая любовь затмила собою всё, даже чувство материнской любви. По-черному запил Павел. Не то, что с горя, от обиды запил. Всё для жены делал, чуть ли не на руках носил, не пьянствовал и не буянил, как другие, а она подхватилась и умчалась со своим ухажером. Смотреть-то не на что, от горшка два вершка, ни рожи ни кожи, как про него говорили, а она с ним… Почему? Вот и пойми женскую душу.

Отец пытался поговорить с сыном, когда он запил, а потом махнул рукой. Сказал, что шелуха сама отпадет и Пашка вернется к нормальной жизни. И правда, пить бросил, но глубоко внутри обида осталась. Возненавидел всех баб. Но пришлось спрятать её — эту обиду, когда на маленького сына посмотрел. Ну и ладно, пусть укатила, а сын-то с ним остался, решил Павел. Нужно было его воспитывать, на ноги ставить. Это бабе полегче, а мужику — ох, как тяжело воспитывать ребенка! Особенно первые годы, но потом втянулся. Были женщины, а как без них-то? Он не монах, чтобы до конца дней поститься. Были. Всякие. И сами приходили, и он ходил в гости. А некоторые хотели замуж выйти за него. Ну и что, что с ребенком, зато мужик серьезный и тем более с квартирой — чем не жених. Они хотели, а Павел руками-ногами отмахивался от этой женитьбы. Достаточно одного раза. Вдоволь нажился! Еще не хватало, чтобы следующая баба со своей первой любовью встретилась или новую завела и тоже смоталась. И отмахивался от невест, как от мух назойливых.

Павел спозаранку приехал на вокзал. Сразу в кассу сунулся, пока народу маловато было. Взял билет. Вышел на улицу и присел возле киоска на лавку. Киоск еще закрыт. За стеклом пусто. Две-три газеты виднеются, стоит тарелка на виду и всё на этом. Здесь обычно пирожки и бутерброды продают, да еще бутылки с газированной водой. Всё ж автовокзал, люди в дорогу отправляются. Может, кто-нибудь захочет пирожок съесть или стаканчик водички выпить, да еще с собой прихватить в дорогу дальнюю. И берут. Всегда очередь бывает. А сейчас никого. Но едва откроется киоск, едва появится товар на прилавках, сразу начнется бойкая торговля. Напротив еще один киоск. Газетный. Свежая пресса. Правда, свежей не пахнет. Некоторые газеты пожелтели, а на других видны пятна, но всё равно продают. И люди берут, лишь бы скоротать время до отъезда…

Донесся невнятный голос из громкоговорителя. Пассажиры заволновались, а некоторые поднялись, подхватили поклажу и заторопились к автобусу, стоявшему в конце перрона. Павел проводил взглядом пассажиров. Поерзал на неудобной скамейке. Нахмурился. Поднял сумку. Расстегнул и заглянул внутрь. Слава Богу, не забыл сунуть сверток с бутербродами. Испугался, что на столе оставил. Испортятся, пока будет в отъезде. И собрался как-то быстро в поездку. Долго раздумывал, ехать или нет, а тут с вечера подхватился, приготовил сумку, и утром отправился в дорогу.

Всё началось после снов, которые стали одолевать в последнее время, когда его отправили на пенсию. Покоя не стало от них. Пока работал, он отвлекался: сутолока, постоянно с людьми, день пролетит и не замечал, а возвращаясь домой, на душе становилось тоскливо и ждал ночь, чтобы побыстрее завалиться спать. Ухайдакается за день, не успеет к подушке прислониться, уже цветные пятна закрутились перед глазами. Вроде что-то снится, а утром поднимется и ничего не помнит. А потом он затосковал, когда сына в армию забрали. Ждал, что сын вернется из армии и всё веселее будет, а сынок, охламон этакий, долго скрывал, что не собирается возвращаться в родной дом. Письма присылал, что остался на сверхсрочную службу, а сам демобилизовался и остался там жить. На работу устроился. Встретил девчонку. Недолго гулял. Женился. Свадьбу не играли. Просто расписались и всё на этом. Пока в общаге поживут. К весне обещают комнату на хозяев выделить. Павел аж подпрыгнул, когда письмо прочитал. Обманул, засранец! Отца родного не послушал и женился! Ах, ты, так, так и еще разэтак! Гром и молнии метал, как говорят. Ругался не из-за того, что сын в родной дом не вернется, а обманул его и женился, что рано хомут одел, но в душе-то другого опасался. Боялся, что сын пойдет по его стопам. Он никогда не рассказывал сыну, где его мать. Не хотел травмировать неокрепшую душу ребенка, а потом, когда сын вырос, сам не стал спрашивать. Может, догадался, а может кого-нибудь правду рассказал.

Павел боялся, что сын не успеет нажиться, как жена вильнет хвостом, как и его мать, смоется с каким-нибудь ухажером и станет твердить, что только его одного любила и ждала всю свою жизнь и дождалась, поэтому умотала. Павел не хотел, чтобы сын наступил на те же грабли. Написал ему, чтобы приехал с женой. Посмотреть и понять намеревался, что за девка вскружила голову сыну. Вскоре они приехали. Девка, как девка. Ничего примечательного. Маленькая, худенькая да еще конопатая в придачу. На улице встретишь и мимо пройдешь. Замухрышка, одним словом. Павел бы прошел, а сын налюбоваться не может. Видать, что-то в ней было, чего Павел не увидел или не успел заметить, потому что недолго они пробыли в гостях. Сноха лаской брала — папа, папулечка, а для вас гостинчики привезли, а вот рубашечку купили, примерьте, а он хмурился, ворчал и близко не подпускал. Всё на сына обижался, что обманул его и женился, но придет время, будет локти кусать. Вскоре они уехали, но обещали, что станут навещать, но возвращаться в родной город и дом сын не захотел. Сказал, что там ему лучше живется. И дом есть, и семья появилась. А потом шепнул отцу, мол, пора бы и тебе жениться, ты ж еще не старый. Хохотнул, глядя на обескураженного отца, и уехал.

Павел остался в одиночестве. Частенько вспоминал слова сына о женитьбе. Ему не хотелось приводить новую жену в родной дом. Привык к одиночеству. И казалось, что женщина в доме — это лишнее. Сам в силах, чтобы за порядком следить, да поесть приготовить, а чтобы каждый день перед глазами маячила чужая женщина и не дай бог начнет командовать — этого он уже не выдержит. Ладно, пришла в гости, посидели, выпили, шуры-муры, а утром ушла, и он забыл про нее. И так до следующего раза. Правда, чаще сам старался ходить. К себе редкий раз приглашал в прибранную, но холостяцкую квартиру. И перед соседями неудобно. Еще что-нибудь подумают… Так и жил затворником. Сын три раза приезжал. Уже дедом его сделали. Две звезды на погоны получил. Павел радовался, чего греха таить, но в глубине души боялся, что спугнет эту радость и сын пойдет по его стопам. Очень боялся! Пусть живут, пусть! Ничего не стану говорить, ничего не буду советовать. Пусть они живут — это главное! А сам оставался один. Сын пытался говорить на эту тему, а Павел обрывал. Не лезь не в свое дело. Батя, как же ты старость один встретишь? Не пугай, встречу. Батя, нужно же, чтобы кто-нибудь рядом был, чтобы стакан воды подал. А я сразу помру, чтобы никого не мучить. Отстань, сын! Нет той бабы, которая вошла бы в мой дом. Видать, еще не родилась. И Павел отмахивался.

А старость не за горами оказалась. Не успел оглянуться, на пенсию отправили. Вроде бы работай да работай еще, в душе молодым чувствовал себя, но время подошло, и сказали, мол, пора, дорогой Павел Иванович, место освобождать для новой смены, а самому на заслуженный отдых отправляться. С почетом и уважением проводили. Грамоту вручили, подарки преподнесли. И велели не забывать родной коллектив, куда он безусым пацаном пришел, а уходит вон каким матёрым волчищем, да еще с огромным багажом знаний и опыта, который нужно передавать молодежи. Обязательно передавай, но в личное время, которого теперь будет, хоть отбавляй. И правда, Павел никогда не думал, что у человека может быть столько свободного времени. И всё это время тратишь на еду, сон, прогулки по городу, ну, конечно же, в домино играешь, как делают многие пенсионеры. Теперь не нужно торопиться на завод, куда ни свет, ни заря поднимался и тащился в любую погоду. Всё, теперь можно лежать и поплевывать в потолок. Даже зарплату, как он назвал пенсию, будут домой приносить. Месяц провалялся на диване, а тебе еще за это деньги платят. Ничего не делая, получаешь зарплату. Не жизнь, а малина! Но вскоре это самое бездейство стало угнетать Павла. Привык, что всю свою сознательную жизнь работал не покладая рук, что нужен был, пусть не всем, но многим — этакий винтик в большом механизме, а тут взяли и отправили на пенсию. Первые дни отдыхал, можно сказать. Отсыпался. До обеда в кровати валялся, газеты почитывал или телевизор смотрел. Отъедался. По улицам шлялся, на других смотрел и себя показывал. В каждый магазин заходил и подолгу возле витрин стоял, рассматривая товары. На каждой скамейке штаны просиживал, а потом всё осточертело и до такой степени, хоть глаза завяжи и бежи. Но бежать некуда было. В родном доме никто не ждал, кроме одиночества…

Автобус гремел разболтанными дверками. В салоне пахло бензином. Было прохладно. Пассажиров мало. Но Павел знал, что по дороге автобус начнет притормаживать возле каждой деревни, и в салоне станет тесно. Многие ехали с сумками и узлами. Дорога дальняя и, чтобы скоротать время, начинаются долгие дорожные разговоры ни о чем, а если прислушаться, в основном говорили о жизни. У каждого находились истории, которыми они делились с соседями. И поэтому долгая дорога казалась всегда короткой. За разговорами не замечали, что проехали часть пути, еще немного и половина останется позади, а если полпути проехали, значит совсем чуточку осталось — рукой подать, так сказать. Сделали очередную небольшую остановку рядом с кустами, где за покосившимся заборчиком виднелись кирпичные уборные. На этом пятачке можно выйти и немного отдохнуть и перекурить, ну, а кого приспичит — мужики налево, женщины направо, и вскоре снова все торопились занять свои места и снова автобус отправляется в дорогу.

И опять Павел вернулся к своим снам. Одолели в последнее время. Никогда не тянуло его в деревню, уж думать-то забыл про неё, а гляди ж ты, снится и снится она. Даже странно это. Раньше были сны, но какие-то расплывчатые, незапоминающиеся. Мелькнут, а поднимешься и не можешь вспомнить. Так, всякая ерунда снилась... А теперь измучился. Почти всю жизнь в городе прожил, можно сказать. Ну, родился в деревне, и первые годы провел там, а потом умотал в город и выбросил из головы эту деревню и деревенскую жизнь, потому что у него началась своя жизнь — городская, в которой места не оказалось для прошлого. Не зря же говорят, что человек ищет где лучше… К примеру, взять родителей. Они тоже родились в деревне и до самой старости прожили там, но пришло время, они бросили дом и хозяйство, и подались к сыну. Значит, не держала их деревня. Родители обратно не вернулись. И ведь, сколько лет прожили в чужом городке, ни разу не приехали в деревню. А ещё говорят — корни, малая родина, тоска по родному дому... И все тычут, родина там, где родился, где прошли твои лучшие годы детства, руки-ноги трясутся, когда в родной дом приезжаешь, слезами умываешься, глядя на разваленную печь, на покосившуюся дверь и продавленную кровать, на которой когда-то спал. А что же вы раньше не приезжали на свою малую родину, по которой тоска-кручина заела? Что помешало? Счастье в жизни искали, а когда нашли, там и остались, потому что жалко было расставаться с этим счастьем? А почему в родной дом не вернулись, если самые лучшие годы были там? Говорят же, где родился, там и пригодился. Нужно было приехать и пахать с утра и до вечера, ковать ключи счастья, чтобы деревни расцветали, чтобы люди рвались туда жить, а не в города сматывались. Но вы остались в других местах, где лучше живется, и издалека плачете по родине. Хорошо устроились! Так, где же она — эта родина? Там, где лучше живется или, где человек родился? Кто знает, где она… И Павел вздохнул, вспоминая деревню…

Павел привык к городской жизни. Но сейчас деревня стала приходить во сне, и его словно магнитом притягивало к этой малой родине, где прожил-то всего ничего. Днем отвлекался за повседневными заботами-хлопотами, а вот ночами хоть глаза не закрывай. Не успеет уснуть, а деревня перед глазами. Картинки из детства появлялись. Уж забыл ребят, а во сне всех по именам вспоминал. На речку бегали. Там дерево было склоненное над водой. С него ныряли. С весны и до осени купались. Играли на берегу. Ребятни много было в деревне. Вечерами домой не загнать. И всё это стало приходить во снах. А бывало, утром проснется, а в голове еще сон плавает. Понимал, что на кровати лежит, даже рукой за одеяло хватался, но в то же время казалось, что находится в деревне и сейчас донесутся голоса друзей и они куда-нибудь помчатся. И всё это было таким явственным, что протяни руку, и ты окажешься в прошлом. Это пугало его, но в то же время, притягивало. Хотелось помчаться на вокзал, взять билет и отправиться в деревню, где его ждут родители и братья. А потом сердце, словно в кулак сжимало, а родителей-то давно уж нет, и братья разлетелись в разные стороны и никто из них не вернулся в опустевший родной дом, все забыли о нем, как забыл и Павел. Дом, от которого одни развалины остались…

Да, так и есть — самые настоящие развалины. Даже не руины, а головешки. Это средний брат постарался. Выпивать стал. А где пьянка, там никакой жизни не будет, семейной тем более. Всё было: работа, семья, жена и дети. Живи и радуйся! А он стал в рюмку заглядывать. Человек, чем старше, тем мудрее становится, можно сказать, а он покатился по наклонной. Давно дети выросли. Уже своими семьями живут. Живи и радуйся, а он запил и с каждым днем всё чаще и чаще стал в рюмку заглядывать. Жена с детьми пыталась ему помочь, а его не остановить было. Стал руки распускать. Пьяный вернется и начинал над женой изгаляться. Терпела. С синяками ходила. От детей скрывала. И на сына кидался с кулаками, а пределом стало, когда дочку ударил. И жена не выдержала. Разошлись. Ему досталась комнатушка на хозяев. За ум бы взяться, а он наплевал на всех. На весь свет обиделся. С работы выгнали. Запил, не просыхая. И допился. Остался без квартиры. А кому он нужен? Дети на порог не пустили. К жене пошел, она от ворот поворот показала. Натерпелась. Выгнала. Он стал кочевать от брата к брату. Вспомнил, что братья есть. У одного пожил. В душу нагадил. У другого побыл и тоже со скандалом его выпроводили. А Павел не стал дожидаться. Сгрёб его в охапку и в деревню увез. Немного навел порядок в родительском доме и оставил жить там. Все вздохнули с облегчением. Думали, пристроили брата. Ан нет, радость была недолгой. Уснул с папироской. Пьяный был. Так полыхнуло, даже соседний дом сгорел. Ладно, в нем никто не жил. А он, сволочь этакий, успел выскочить. В чем был, в том и смотался. А куда — никто не знает. Видели, что он на попутку садился. Потом говорили, будто в соседнем районе милостыню собирал. Возле магазина сидел с протянутой рукой, а потом исчез. И всё. Ни слуху, ни духу от него. Сколько искали, но бесполезно. Может где-нибудь пристроился и живет, а может, давно на свете нет…

Одолели сны, в которых Павел возвращался в далекое прошлое, о котором уж давно забыл, а оно с каждым разом всё настойчивее стало о себе напоминать. То одно промелькнет в снах, то другое. Дом увидит или двор до мельчайших подробностей. Даже собаку Альму вспомнил, которая с отцом скотину пасла. Умная была собака, послушная. Лишний раз не гавкнет, во двор пустит, а обратно не выпустит. Бывало, усядется возле чужака и с места не даст сдвинуться, пока кто-нибудь из своих не появится. Умная была. И детей любила. Бывало, младший братишка, Васька, верхом на ней ездил, в пасть руку совал, чтобы за язык поймать, а Альма только хвостом виляла и всё норовила в лицо лизнуть, а братишка заливался…

Да, многое приходило в сновидениях. Словно опять в детство возвращался, и снова начиналась жизнь по второму кругу. И ведь, зараза, всплывает такое, о чем уж давно забыл, а тут приснится. Утром башкой трясешь, что же ты, память человечья, со мной делаешь? Притаилась на долгие годы, а сейчас напоминаешь о себе и преподносишь такие сюрпризы, аж диву даешься, откуда они взялись-то. Проснулась и покоя не даёшь. Тревожишь и тревожишь душу…

Павел взглянул в окно. Почти полдень, а они еще не добрались. Дорога в колдобинах. Лето дождливое. Машины всю дорогу поразбивали. Автобус ехал медленно. Если встанет по дороге, потом не доберешься. Попутки то и дело шныряют, но не останавливаются. Пролетят мимо, обдадут потоком воды из лужи, и пока приходишь в себя после грязного душа, их уже след простыл. Автобус неторопливо объезжал рытвины, притормаживал, а потом медленно набирал скорость, чтобы снова перед возникшей ямой притормозить. И так всю дорогу. Он запахнул куртку, прислонился к окну и закрыл глаза.

— Павлик, Пашка, поднимайся, пора домой, — едва слышно раздался над ухом голос отца. — Скоро солнце встанет, а ты дрыхнешь.

И хрипловатый смешок донесся.

Павел вскинулся и вздрогнул. Оглянулся и нахмурился. Видать задремал в автобусе. Гляди ж ты, даже здесь приснилось, как ходили с отцом на рыбалку. Бывало, с вечера отец брался за дела. Павел помогал ему. Изо всех сил старался. По пятам за отцом ходил. Всё делать приходилось. И навоз убирали, на старом корыте за сарай вывозили и в кучу укладывали. Забор подправляли, и песок возили, глину из оврага привозили. Нужно баньку подмазать да печка местами облетела, тоже мазануть нужно, а еще…

Они отправлялись на рыбалку, когда солнце скрывалось за горой. Брали узелок с едой — это на всякий случай, бутылку молока, Павел прихватывал пук удилишек, через плечо вешал брезентовый подсумок с крючками, леской и всякой мелочевкой, без которой не обойтись на рыбалке, набрасывали на плечи старые фуфайки, чтобы ночью не замерзнуть и неторопливо спускались по меже между огородами к речке. И Павел неторопливо шагал рядом с отцом, с гордостью поглядывая по сторонам. А как же! Он же с батей на рыбалку отправился! Редкий мальчишка мог похвастаться этим. Весь вечер готовились, а еще всю ночь будут сидеть. И сидели. На берегу, отец разводил костер. Костер на рыбалке — это первое дело, как он говорил. Дрова всегда под рукой были. Разведет. Рогульки воткнет. Котелок повесит. А как без ухи на рыбалке? Нельзя! Пока было светло, налавливали мелочевки: плотвичек, окунишек да верховок. Отец чистил рыбу, чуточку картошки, лук и прочую мелочь. Он не торопился. Словно специально время тянут, а Павлу было невтерпеж. Подгонял батю. Главное — это не количество пойманной рыбы, а ожидание возле костра. Отец садился на камень, доставал сигареты, исподтишка посмеиваясь над ерзающим сыном. Закуривал. И, выждав долгую паузу, начинал о чем-нибудь рассказывать, а Павел пристраивался возле костра, обхватывал руками колени и застывал, слушая отцовские рассказы. А бывало, не дожидался ухи и не замечал, как засыпал на берегу. Утром, едва начинало светать, отец поднимал его, ставил перед ним кружку с пахучим чаем, совал в руки лепешку, испеченную матерью, а потом, дождавшись, когда он съест, протягивал кукан с пойманной рыбой, какую успевал наловить, пока Павел спал, сам подхватывал котелок с ухой и они возвращались домой…

И вот такая ничего не значащая мелочь стала донимать его ночами. Ну что такого в этой рыбалке? Не счесть, сколько раз ездил с друзьями по рыбалкам за долгую жизнь. Везде побывал. На реках ловил, на озерах, даже на море рыбачил. Казалось бы, привык, а простая удочка с пробковым поплавком из детства покоя не дает. Он уж думать забыл про нее, а она приходит во сне и бередит душу своими воспоминаниями. И на душе становилось как-то неспокойно, что ли… Утром глаза откроет, а сам еще в снах находится и опять всплывают картинки далекого прошлого, и снова начинала болеть душа…

А однажды отец, возвращаясь с рыбалки, остановился в кустах и приложил палец к губам, мол, молчи и слушай. Павел остановился. Завертел головой. Сначала не понял, что слушать-то, а потом отовсюду стали доноситься соловьиные трели. Да так громко, столько много, аж казалось, уши заложило. А отец поманил за собой и кивнул, мол смотри на траву. Первые лучи легли на траву, и она засверкала всеми цветами радуги. И Павел стоял, опасаясь шагнуть вперед. Казалось, сделай шаг, и вся прелесть утреннего рассвета пропадет. Но отец снова подтолкнул и кивнул, пора домой. И они зашагали по узкой тропке, стараясь не задевать траву, на которой лежали драгоценные росные россыпи…

Да, сны постоянно возвращали его в прошлое. Туда, где были родители и дом, где его ждали. Да, ждали, а он уехал и голову не ломал, как там деревня поживает. Не прирос к ней душой, чужой казалась, когда приезжал на выходные или в отпуск и всё торопился обратно в город, который стал для него куда ближе, чем родная деревня. И уезжал. Автобус не успеет отъехать от остановки, а он уже мыслями в городе. По нему скучал больше, чем по деревне и родителям. А почему — не знал, а может не задумывался над этим, потому что большая часть жизнь прошла в городе. А сейчас на склоне лет деревня напомнила о себе. Ночами возвращала туда, где родился и вырос, но душой не прикипел. Взял и выбросил её из сердца. Но почему она на склоне лет покоя не дает, Павел не понимал…

Автобус притормозил. Громыхнули дверцы. Кто-то прошел по салону. Взревел мотор и автобус дернулся раз-другой. Павел, задумавшись, взглянул в окно, с недоумением посмотрел на старую облезшую остановку, потом встрепенулся. Вскочил. Подхватил сумку и заторопился к выходу.

— Эй-эй, подождите! — невольно вскрикнул он, когда шофёр нажал на газ. — Задумался, чуть было мимо деревни не проехал.

— А мы всю жизнь мимо проскакиваем, — кто-то сказал в автобусе. — Не думаем о тех, кого оставляем позади себя, а мчимся вперед, лишь потом понимаем, когда теряем.

Странно, слова, сказанные не к месту, казались правдой. Спешим вперед и не задумываемся, что остается позади. А остановись на мгновение, оглянись, и там увидишь самое главное — душу свою, которую растратил по пустякам в погоне за призрачным счастьем, а что будет ждать впереди — этого никто не знает. Не знал и Павел…

Он остался стоять на обочине. Взглянул вслед автобусу, который взобрался на небольшой холм, кому-то посигналил и исчез, направившись по маршруту. Загавкала собака, невесть откуда выскользнувшая. Бросилась под ноги Павлу, но тут же отскочила, едва он намахнулся на нее, и снова гавкнула, а потом неторопливо затрусила по обочине. Выполнила свою работу и теперь можно спокойно бежать по своим собачьим делам.

Павел смотрел по сторонам. Казалось бы, радоваться нужно, наконец-то, приехал в родную деревню, в которой столько лет не был, а на душе камень появился. Он еще в автобусе появился. Едва отъехали от города, и стало тоскливо, на душе тяжесть появилась. Чем ближе подъезжали к деревне, тем тяжелее груз становился. А сколько в деревню рвался. Наконец-то, приехал, а зачем и для чего — он не понимал. Не нужно было ворошить прошлое, потому что никогда не знаешь, какие сюрпризы тебя ожидают. А прошлое в сновидениях к нему пришло и растревожило душу, затеребило. И Павел не удержался и помчался сюда, чтобы посмотреть на деревню и постараться заглянуть в свою душу и понять, почему она рвется сюда. Да, родная деревня. Здесь родился и вырос, но это было так давно, что Павел забыл про нее. Забыл обо всем, что связывало его с деревней, потому что для него куда ближе был город с его бесконечной суетой, чем сонная тишина деревенских улиц. Да и какие улочки, если от деревни осталось всего ничего, а людей и того меньше. И если бы не сновидения, в которых малая родина напоминала о себе, Павел бы, скорее всего, вообще про неё забыл.

Деревня расположена на пологих холмах. Улицы сбегали по склонам и вновь взбирались на следующие. Огороды спускались к реке, упираясь в обрывистый берег, заросший кустарником. И возле каждого огорода были тропки к воде. Интересно, а если пройти берегом, можно попасть на место, где рыбачили с отцом? Павел пожал плечами. Слишком долго его не было.

Павел топтался, озираясь. Не знал, куда направиться. Взглянул на солнце. Долго добирались. Уж давно на вторую половину дня перевалило. Не успеет оглянуться, как вечер настанет. У кого бы на ночлег остановиться? Павел опять стал озираться. Тишина. Редкий раз донесется шум машины или трактора, послышался собачий лай и следом мукнула корова. Опять вдали протарахтел мотоцикл. Павел посмотрел на редкие дома, разбросанные по склонам холмов. Раньше плотно стояли, а сейчас словно стариковские зубы — два покосились, один шатается, и три пенька-фундамента видны — это и есть сегодняшние, забытые богом и людьми, деревни.

Павел вздохнул. Подхватил сумку и неторопливо направился по обочине в сторону ближайших домов. Шагал, с любопытством посматривая по сторонам. Изменилась она. Сильно! А если вспомнить детство, вообще не узнать деревню. Это она раньше была деревней, а сейчас превратилась в деревушку. Деревушка-старушка, лучше так назвать. И жители, наверное, такие же. Старики да старухи остались, а те, кто помоложе, по городам разъехались. Одним захотелось легкой жизни, а другие от трудностей бежали. И он уехал. Жалеет? Не задумывался… Павел пожал плечами. Некогда было думать. В молодости казалось, словно на свободу вырвался. После деревни и редких поездок в райцентр, он оказался в огромном городе с его красивыми освещенными улицами, на которых день и ночь кипела жизнь, а впереди была учеба и новые лица, новые друзья и подруги, кинотеатры, Дворцы культуры, а в городских парках открытые танцплощадки, куда ходили с новыми друзьями. В городе столько всего удивительного, красивого и необычного, чего никогда не встретишь в деревнях, что хотелось остановиться посреди улицы или площади, раскинуть руки, словно хочешь обнять весь город, всех людей, живущих там, и во весь голос закричать от восторга и любви к нему. И Павел кричал, если была такая возможность. И с каждым криком он всё больше влюблялся в город, но в то же время, он всё больше отдалялся от родной деревни. Город был на первом месте, а вот малая родина так сказать… Ей как-то места не нашлось в его душе. И он старался не вспоминать про нее, тем более не говорить, где родился, когда у него спрашивали. Стеснялся что ли…

Не успел оглянуться, а жизнь пролетела. Всё куда-то торопился, всё что-то нужно было, везде хотелось успеть. Промелькнула жизнь и оказалось, что один в ней остался. У сына своя семья, а он остался на склоне лет один в четырех стенах. Ради чего жил на этом свете? Наверное, ради своей работы, где готов был дневать и ночевать, но приходилось бежать домой, где его ждал сын, которого воспитывал один, а сейчас… Он пожал плечами. Сейчас некуда торопиться. На пенсию вышел. С утра и до вечера четыре стены и окно перед глазами, а за ним больничный двор. Выйдет на улицу. С такими же пенсионерами поиграет в домино, сходит в магазин за продуктами, вернется и снова сидит в четырех стенах и весь вечер таращится в телевизор. Вот и получается, что всю жизнь бежал сломя голову, чтобы в конце пути оказаться в четырех стенах.

Павел чертыхнулся, думая про жизнь. Вот уж, радость великая, что сидит дома и никуда носа не кажет. Ездить некуда. Братьев много, а всё общение к письмам и открыткам сводится. Привет, брат! Привет! Как дела? Всё нормально. А у тебя? Тоже пойдет. Вот и ладушки. Вот и вся переписка. На пенсию вышел, и друзья незаметно стали исчезать. Вот и получилось, что в конце жизни остался один и не знает, чем заняться. День прошел, он радуется. А ночью закроет глаза и снова деревня напоминает о себе. Поднимется и курит одну за другой. И так до утра мается со своим одиночеством и снами. А соседи живут. Слышно, как переругиваются между собой или что-нибудь рассказывают, а там ребенок плачет, откуда-то смех донесся. Даже за столом веселее ложкой работать, ежли кто-то рядышком сидит, а он один-одинешенек… Сын не вернется домой. Семья, дети, хорошая работа. Пусть живет. Павел вздохнул. Может у него жизнь по-другому сложится.

Павел приостановился и закурил. И правда, как-то не заметил, что жизнь пролетела. Вон, газеты читаешь и удивляешься, старики ведут активный образ жизни. А задумаешься, в чем заключается эта активность? В том, что раз в месяц встречаются у кого-нибудь дома или в каком-нибудь клубе и пьют чай, пока из ушей не польется. Это образ жизни? Ну, в школу сходят, беседу проведут, а школьники зевают от скуки. И опять-таки возьми… Беседу проводят — это своё прошлое вспоминают, когда в них нуждались, а потом взяли и отправили на пенсию. Поэтому тоска заедает, что никому не нужны и оттого готовы на всё, лишь бы с кем-нибудь поговорить, кого-нибудь увидеть, а дома в четырех стенах сам с собой начнешь разговаривать или от тоски помрешь. И всё-таки активный образ жизни — это не чаепитие и пустые воспоминания, а что-то другое…

Павел ругнулся. Стоит задуматься, как всякие мысли в башку лезут, никакого покоя от них нет. Ну, ходят старики чай пить, ну и пусть ходят, а ему-то какое дело. У них своя жизнь, у него своя. Ну не получается привыкнуть к этому бездейству. Никак не получается! Человек, как деталька в огромном механизме. Пока работает, он — эта деталька, всем нужен, а подойдет время, его отправляют на пенсию, потому что он — эта деталька, износился. И человек, привыкший к труду, попадает в бездействие и не может найти себя, чем заняться. Столько времени свободного появляется, что человек теряется. И Павел растерялся, когда на пенсию отправили. А еще сны одолели. Вообще никакого покоя от них. Не успеет глаза закрыть, вроде еще не уснул и даже не задремал, а перед глазами, словно мозаика закружилась, так и мелькают картинки из прошлого, так и тревожат душу. Плюнешь, поднимешься и куришь до утра, раскладывая эти сны по полочкам.

Павел остановился. Некуда торопиться. Вот она — деревня и он здесь же. Павел закурил. Отошел на обочину, заросшую травой. Поставил сумку. Рядом присел. Курил, посматривая по сторонам. Иногда хмурился, но чаще задумчиво смотрел на деревню. Вернее сказать, на то, что осталось от некогда большой деревни. Здесь дом. Там дом. А тут печная труба видна, а вон там крыша провалилась и только стропила заметны среди кустов. А здесь вообще несколько домов, как корова языком слизнула. Правда, деревня стала похожа на стариковские зубы. Если ночью пройти по деревне, можно заблудиться. Кусты и деревья заполонили округу. Раньше березки возле домов росли. Хорошо было, а сейчас повсюду разрослись. Березовая роща, а не деревня. Так, кое-где крыши домов виднеются и всё на этом.

Павел хотел было достать бутерброд, но раздумал. Вытащил бутылку с водой. Отпил. Поднялся. Потоптался, не зная, куда податься, а потом махнул рукой и напрямую направился к ближайшему дому.

— Эй, есть, кто живой! — крикнул Павел и заглянул во двор, где в пыли копошились две-три курицы, и снова повторил. — Эй, кто-нибудь…

Но стояла тишина.

Потоптавшись, Павел растерянно оглянулся, не зная, куда податься. Он уже не раз пожалел, что решил съездить в деревню. Чем ближе деревня, тем меньше хотелось видеть её. В такую даль тащился, а для чего и сам не знал. Видите ли, ностальгия замучила, пожелал на малую родину взглянуть. Вот и посмотрел. В душе пустота, ни одна поджилочка не дрогнула, когда вышел на остановке. Деревня как вымерла. Это раньше можно было в любой дом зайти, и тебя никто не выгонит, а наоборот, накормят-напоят и спать уложат. А теперь на порог не пустят. Мало того, собак спустят, если сунешься без спроса. Наверное, жизнь такая наступила — собачья… И зачем только приехал? Павел мотнул головой. Чертыхнулся. Оглянулся. Подошел к лавке, что была возле забора и присел. Поставил сумку рядышком. Закурил. И опять ругнулся на себя. Ишь ты, расчувствовался, сны стал видеть про малую родину, о которой уж думать забыл, а тут детство стало сниться, и у него душа растаяла. Потянуло на родину. На нее посмотреть и в душу заглянуть, чтобы понять, почему его тянет сюда. Приехал, а внутри пусто. Нет, не пусто, а тяжелый груз стал давить, что зря прикатил. Какая к чертовой матери родина, ежли здесь и корней-то не осталось! Братья разъехались в разные стороны и носа не кажут в деревню. Вот тебе и малая родина, называется! Родители свой век доживали у младшего сына за тридевять земель и там же лежат в сырой земле. Есть родственники, но такие дальние, что родниться не желают. Седьмая вода на киселе. Вот и получается, что была семья да вся вышла. Даже на кладбище не сходишь. Нет родных могилок-то. Все родственники по бескрайним просторам страны разбросаны. Там лежат, тут покоятся, еще в том краю похоронены и еще где-то… А где, он не помнил. Знал по письмам и всё на этом. А в родной деревне никого. Ни единой души… Это что ж получается? Павел нахмурился. Выходит, один на белом свете остался? Да ну-у… Он невольно махнул рукой. Есть братья. Пусть в разных городах живут, но всё же есть. И сын живет на Волге-матушке! У него семья. Дети растут. Два сорванца. А он сидит тут и расстраивается, что один как перст остался на всём белом свете. Ан нет! Вон еще сколько родни, если всех пересчитать, а то, что не общаются… Наверное жизнь такая стала — необщительная. Каждый своей семьей живет. Мой дом — моя крепость, в которую никого не пустят. И правильно сделают, что не пустят. Советчиков много, а семья одна…

Павел зачертыхался. О, до чего договорился, сразу и не разберешь! Опять сунулся за сигаретой. И задымил густо, быстро — зло. Зря приехал. Да Бог с ней — этой малой родиной! Пусть бы снилась. Хоть, какие-никакие сны повидал бы, чем спать вполглаза. Привык мало спать. Жизнь долгая, а сны короткие. Не успеешь голову на подушку приклонить, вроде еще не уснул, а уже глаза открываешь и таращишься во тьме на светящееся табло часов. Как бы ни проспать. Ладно, на работу не проспать, но сейчас некуда торопиться. Один как перст. Валяйся круглосуточно на кровати, и никто тебе слова не скажет. Хоть залежись, хоть на голове стой, а всё равно никому не нужен. Можно конечно в гости съездить. Ну, недельку-другую пожить у братьев или сына, а потом всё равно придется возвращаться. У каждого свои семьи и в них свои законы. Везде свои порядки. Если приехал в гости, будь гостем и никем более, а то быстро от ворот поворот получишь. Он тоже бы в своем доме никому не позволил командовать, даже своему сыну. Никому, потому что он хозяин в доме, а они гости и должны остаться гостями. И вообще, чем меньше гость задерживается в доме, чем реже встречаешься, тем он дороже, а если чуть задержался или почаще стал приезжать, уже начинает надоедать. Это жизнь и никуда от нее не денешься.

— Тьфу ты! — Павел сплюнул и растер плевок. — Вот лезет в бошку всякая ерунда, и ворочаешь её с места на место. Аж мозги опухли! Тоже мне, гость нашелся. И, правда, незваный гость на малой родине. Хе-х!

Мотнул головой и сгорбился, пригорюнившись. Недолго просидел, поднялся. Покрутил головой, вспоминая, а потом направился в сторону дальнего холма, на котором виднелся березовый колок, решив по дороге завернуть к родному дому.

Он шагал, поглядывая под ноги. Вздрагивал, когда кидалась под ноги чья-нибудь собачонка, лаяла на него, а потом, повиливая хвостом, трусила следом за ним и отставала, скрывшись в каком-нибудь проулке или на заросшем пустыре. Редкий гогот гусей, чаще было слышно квохтанье кур или протяжные голоса петухов, а вот людские голоса не слышно. Изредка откуда-то издалека донесется голос, а прислушаешься — показалось. Может ветер балует в покинутых домах, поскрипывая ставнями или посвистывая в пустых оконных проемах — кто знает. Деревня словно вымерла. Тишина. А раньше только и раздавались голоса да шум тракторов или машин. А уж на праздник тем более деревня гуляла. У них любили отмечать праздники. Пусть не всей деревней, а небольшими компаниями собирались на берегу речки, если было тепло и начиналось гуляние. Особенно, Первомай и День Победы отмечали. Ух, на всю Ивановскую гуляли. С песнями, с плясками! А бывало, мужики перепьют, до кулаков дело доходило. Но тут же мирились, и глядишь, уже вместе сидят, стопки поднимают. А вечером, когда уставали, над рекою разносились песни. Разные пели: грустные и веселые, старинные и современные. На улице темно и в темноте разносились песни, и казалось, словно вся деревня запела. Вышла на берег реки и запела. И слаженно так, душевно. А сейчас… А сейчас тишина, как будто деревня вымерла. А может и правда, что вымерла…

Над головой ровный шум берез. Вроде сумрак, но в то же время, свет призрачный, зеленоватый. Повсюду оградки, холмики. Где-то кресты видны, а в других местах памятники, а у некоторых вообще ничего не осталось. Лишь холмик напоминает, что здесь чья-то могилка, но пройдет немного времени и холмик сравняется с землей и тогда никто не узнает, что в этом месте покоится человек.

Павел приостановился, осматриваясь. Он долго сидел возле своего дома, от которого одни головешки остались. Курил, вспоминая детство, братьев и родителей и ждал, что душа заноет, появится эта тяга к родному дому, к своей малой родине, как говорят. И не дождался... Не было её — этой тяги, как не было и самой тоски по родине. Как же так? Во сне приходит, а наяву нет. Говорят и пишут много, а на деле всё наоборот получается. Павел вздохнул, еще раз взглянул на заросший двор, где в человеческий рост разрослись сорняки, а потом направился к березовому колку, где было деревенское кладбище. Вроде некого проведывать, все родные могилки поразбросаны по необъятной стране, а он всё равно пришел. Сам не знал, почему потянуло сюда. Тишина и покой, а может думы одолели, и захотелось уединения. Не простого уединения где-нибудь в темном уголке городского парка, а мимо движется людской поток, а вот такого, как на этом кладбище, где никто не помешает, где не услышишь громкие голоса, здесь даже птицы вполголоса поют, словно опасаются нарушить тишину. Да, можно было бы на городское кладбище съездить, но там суета. Ох, какая суета! Кажется, последние минуты перед расставанием и не нужно торопиться, а надо как бы задержать эти мгновения, растянуть их перед прощанием, но получается наоборот. Не успеют привезти, торопятся побыстрее отпеть. Молитвы читают, как из пулемета строчат. Еще свечки не погасли, уже подхватывают домовину и чуть ли не бегом мчатся к могиле. Второпях попрощались, торопливо засыпали, крест воткнули с оградкой и не успеешь оглянуться, как процессия направилась к выходу — поминать надо. И так каждый день. И так несколько раз в день…

Он, осторожно ступая по высокой траве, обошел кладбище. Вроде деревня небольшая, а холмиков-то сколько! Павел бродил по кладбищу, вчитывался в едва различимые фамилии на табличках, всматривался в поблекшие фотографии и хмурился. Никого не узнавал. Вроде все свои — деревенские, а гляди ж ты, даже на лицо не мог вспомнить. Как же так, а? Родная деревня, а он не чувствовал влечения к дому. Что-то расплывчатое и бесформенное ворочалось в душе, наверное — это было понятие малой родины. Павел уж который раз пожалел, что поддался мимолетной слабости и поехал в деревню. Зачем, если в душе ничего не осталось, да и было ли оно — это чувство, он не знал…

Павел сидел на траве в тени берез. Смотрел на могилки, слушал приглушенное пение птиц и думал. Думал обо всем. Всю жизнь словно по полочкам раскладывал. Это сюда, а это туда и вон то тоже на полочку. А эти бы выбросить, чтобы память не засоряли, да не получается. Ну и ладно, суну в самый дальний уголок памяти, пусть там валяется. Потом вскидывался и с вершины холма глядел на деревню, прислушиваясь к звукам. Редкий раз ветром доносило тарахтенье трактора — это видать на дальних полях работают, слышен шум машин — дорога вдоль деревни проходит, но еще реже был лай собак или мычание коровы, а про человеческую речь и говорить нечего. Вроде донесется голос, а посмотрит на деревню и не поймет, где разговаривают. Пустынные улицы. В двух-трех местах куры копошатся в пыли, завизжал поросенок и умолк, а вот людей не видно.

Павел долго всматривался в густые заросли, что заполонили берега речки, и пытался угадать место, где рыбачили. Опять смотрел на деревню, на густой кустарник и березки, на место, где раньше был родной дом и от него начинал мысленно проводить дорожку, как они с отцом отправлялись с ночевьем. Потом поднялся и направился к реке.

Он не пошел по деревенской улице. Не хотел, чтобы его видели. Хотя, кто увидит-то? За годы, что его не было в деревне, сама деревня изменилась до неузнаваемости, а жители тем более. Убедился, когда по кладбищу ходил. Он не смог вспомнить никого, рассматривая фотографии! Нет, почему же… Он не забыл соседей, некоторых из друзей. Помнил не только имена и фамилии, даже прозвища, как у ребят, так и у взрослых. В деревне же как? Прозвище получить легче легкого, а вот отмыться от него уже не получится. Один раз назовут, и будешь всю жизнь носить. Мало того, что сам, так еще и детей станут называть этим прозвищем.

Павел спускался вдоль деревни, рассматривая её. Виднеются дома, окна которых крест-накрест заколочены, заросшие сорняками огороды. Заборы повалены. Кое-где торчат столбы. А там мелькнул покосившийся сарай. И там выглядывает. Он невольно повернулся. Взглянул на кладбище, потом на брошенные дома и показалось, что прямо из деревни начинается этот погост, медленно переходя из умерших домов в кресты. И нет этой четкой границы между живыми и мертвыми. Стерлась она...

Приостановившись, Павел закурил, продолжая смотреть на деревню. С пригорка она была видна как на ладони. Вроде заброшенная деревня и жителей не видно, а приглядишься и замечаешь, что мелькнул дымок из трубы, а там видна картофельная ботва. Её сразу различишь среди бурьяна. Яркая и сочная зелень. Ровные рядки тянутся от верха огородов и спускаются к речке. Заметны небольшие участки, огороженные слегами. Там всегда сажали капусту, как помнил Павел. Она — эта капуста, воду любит. И чтобы недалеко было таскать, всегда сажали подле воды. Спустился по тропке, зачерпнул из речки и торопишься на огород. Сажали-то помногу! Нужно везде полить, да хорошенько, тогда кочаны вырастут крепкими и упругими. Картошку уж давно собрали, а она еще виднеется на огородах. Пройдут первые заморозки, тогда за нее возьмутся.

Павел мотнул головой. Сколько лет прошло, думал, что давно забыл, а взглянул, и сразу вспомнилось, как капусту поливали. В городе ничего не сажаешь. У кого были дачи или старики в деревнях, они ездили туда, а другие на рынке покупали. Так проще. И мучиться не нужно. Не нужно трястись над каждой морковкой или кустом картошки. Выбрал получше, уплатил денежки и тащи домой. А дома хоть засаливай, хоть суши, хоть суп вари. Павлу предлагали участок под дачу, а он отказался. Зачем, если работать некому. Сын уехал, а одному много ль нужно?! Всего ничего! И это всего ничего вполне можно на рынке взять, а не горбатиться на даче. И поэтому отказался…

По едва заметной тропке Павел спустился к неширокой реке. Речка, так вернее будет сказано. В одних местах воробью по колено, но есть глубокие места, где дна не достанешь. И ширина разная. В одних местах сужается и тогда зажатая берегами речка шумит, стараясь вырваться на просторы. А вырвавшись, разливается, постепенно теряя свой бег, а потом снова попадает на узкий участок и опять мчится по перекатам, чтобы снова затихнуть на просторах.

Павел остановился на берегу. Господи, как же она изменилась! Раньше, когда приезжал к родителям, в голову не приходило, чтобы позвать отца и снова, как в детстве бывало, сходить с ночевьем на речку. Редко приезжал в деревню. В основном, когда просили. Помогал по хозяйству. Вечером с отцом шли в баню, а потом подолгу сидели на крыльце. Чаще молчали. Просто сидели, курили и каждый о чем-то думал. А если спросить, о чем думаешь, любой из них ответил бы, да обо всем и о жизни — тоже. А вот с ночевьем не ходили. У него не было желания. Детство давно ушло, когда с радостью бежал рыбачить. А потом приезжал по принуждению. Если бы не родители, ни за какие коврижки бы не появился в деревне. Братья далеко жили, а ему хочешь или не хочешь, приходилось ехать, если родители просили помочь. И тогда отец к его приезду побольше работы выискивал, потому что неизвестно, когда Павел в следующий раз сможет появиться. И работали, потом в бане попарятся, и весь вечер сидят на крыльце. Ни рук, ни ног не чувствовали. Какая уж тут рыбалка может быть, если сидишь, и разговаривать не хочется, до такой степени устаешь. А тащиться к реке и потом всю ночь просидеть возле костра — уже не тянуло. Разговоры возле костра заменили беседами на крыльце. Отец не звал на рыбалку. Видать понимал, что Павел оторвался от дома. Приезжает и на этом — спасибо. А другие-то, как укатили и с концами. Носа не кажут, открытками да письмами отделываются. Это жизнь и никуда от нее не денешься…

И сейчас Павел стоял и осматривался. Зачем сюда потащился, он не понимал. Что оставил на берегу? Сны, какие по ночам приходили или детство, когда с отцом мотались на рыбалку? И то и другое мимолетное, как и всё в этой жизни. Детство прошло и остается где-то далеко от тебя или в тебе и заглядываешь в него, когда иной раз на душе бывает тоскливо. Начинаешь копаться в своей душе, выискивая лекарство от хандры. Наткнулся на детство и ковыряешься в нем, думая, что принесет успокоение. Ан нет! Не приносит. Наоборот, еще горше становится от этих воспоминаний, и тогда клянешь себя, что вспомнил про него. Может, для кого-то детство и воспоминания о прошлом — отдушина, а для Павел — это оказалось тяжелым грузом. Приехал в деревню, чтобы найти душевный покой и понять, что же это такое — малая родина. И не получилось…

Он ходил по берегу, оглядывался на деревню, а потом опять пытался разыскать место, куда ходили с ночевьем. Река изменилась за долгие годы. Половодьями подмывало берега, и они рушились. Появлялись новые островки и острова, виднелись отмели и мыски, а где был пустынный берег, там всё позаросло кустарником. Природа не стоит на месте. Она жила и будет жить, а вот человек — это пылинка. Появился в этом мире, мелькнул и исчез, а на его месте новая пылинка оказалась. Появилась, чтобы тоже сгинуть. Вот и получается, что человек рождается в природе, чтобы исчезнуть…

Павел чертыхнулся. Взбредет же в голову ерунда! Да, одинокий человек сам с собой начинает разговаривать, а уж думать — это, пожалуйста — с утра и до вечера и без перерыва на обед. Хочешь или нет, а мысли будут крутиться в голове. А если не думать, с ума сойдешь. Человек без мыслей — это не человек, а этот, как его, ну как же… Павел мотнул головой, опять чертыхнулся, потом подошел к поваленному дереву, уселся, достал из сумки бутерброды и стал медленно жевать, поглядывая на быструю воду. Мелькнула стайка пескариков. Застыли и тут же бросились врассыпную от полосатого разбойника, который вышел на охоту. Павел взглядом проводил их. И снова вздохнул.

Н-да… Приехал в деревню, называется. Какого лешего припёрся сюда? Сны, сны… Ишь, одолели! Покоя не стало! А вот приехал и полегчало, что ли? Да черта с два! Еще тяжелее стало…

Павел опять ругнулся. Стряхнул крошки. Газету смял и сунул под бревно, на котором сидел. Авось какой-нибудь рыбак наткнется. Пригодится для костра. Взглянул на вечернее солнце. Уж над горизонтом нависло. Скоро начнет темнеть. А он сидит на берегу и нюни распустил. Если ночлег не найдет, тогда возле речки придется ночевать. Автобус-то завтра с утра будет. Здесь  они раз в день ходят. Раньше чаще ходили, а люди стали уезжать, деревни опустели, и автобусы стали реже пускать. А в некоторых деревнях вообще не появляются. Возить некого. И если не успеешь на единственный автобус, можешь пешком топать. А до города, как до Китая вприсядку.

Э-хе-хе! Павел закрутил головой. Приложил руку к глазам и прищурился, рассматривая дворы. Возле домов, где картошка зеленеет на огородах или копенки сена стоят, в них живут, а брошенные дворы бурьяном позаросли — заборов не видать. Постоял, почесывая небритую щеку, а потом стал подниматься по заросшей меже.

— Хозяева, — ткнувшись в закрытую калитку, крикнул он, заглядывая во двор. — Эй, есть кто живой? Повымирали все, что ли…

Постоял, прислушиваясь, но стояла тишина. Из конуры выглянула собака. Вылезла, потянулась и зевнула. Потом нерешительно тявкнула, заюлила хвостом и снова скрылась в конуре. Павел стоял, пытаясь заглянуть в окно, а потом опять протяжно крикнул.

— Ну, что разорался, как резаный? — позади него раздался скрипучий медленный голос. — Что высматриваешь, мил-человек? Не гляди, уж всё порастащили — это ворьё проклятущее. Так и шастают, так и норовят что-нить стибрить. А тебе, что надо?

Опять спросил он.

Павел вздрогнул и оглянулся, не понимая, откуда он взялся — этот маленький старичок-боровичок в штанах, заправленных носки, сам в галошах. Несмотря на теплый вечер, на нем фуфайка, из-под которой виднеется синяя клетчатая рубаха, а на голове кепка.

— Что тебе нужно, мил-человек? — опять сказал старичок-боровичок и взялся за калитку. — Высматриваешь, что плохо лежит? Собаку спущу, вмиг на кусочки разорвет. У, какая она злющая! Ага…

И встал, подбоченившись.

— Хозяина звал, — буркнул Павел, с удивлением рассматривая незнакомого старика. — Мне бы переночевать. До утра перекантоваться, а с автобусом уеду.

Старичок задумчиво осмотрел его. Приподнял кепку и почесал лысину. Пошкрябал щеку, а потом махнул рукой.

— Ну ладно, проходи, гостем будешь, — сказал он и толкнул калитку. — Вижу, на вора не похож. Ну, заходи! Не боись, собака не укусит. Завел скотинку, думал, охранницей будет. Ага, только и делает, что жрет и дрыхнет все дни напролет, а ночами брешет. Цыц, Чернявка! На место, говорю!

Он прикрикнул на черную вертлявую собаку, грозно нахмурился, а сам склонился и ласково потрепал её по загривку. Было видно, что любит свою скотинку. Погладил её и засеменил к крыльцу.

Павел двинулся вслед. Наклонившись, он прошел под навесом, на веранде скинул обувь и чуть ли не заохал от удовольствия, пошевелив пальцами. Весь день в тесной обуви. Устали ноги. Мельком огляделся. В полумраке вешалка на стене. Даже не вешалка, а три здоровенных гвоздя вбиты в стену, а над ними полка, с которой свешивалась тряпка и виднелась потертая шапка. Лавка вдоль окна. На ней два ведра и скомканная марля. В дальнем конце приоткрытая дверь, за которой видна занавеска и не заправленная старая кровать. Павел не стал рассматривать, что было на веранде, а заторопился за старичком. Прошел в заднюю избу, где раскорячилась большая печь, а напротив возле окна стоял стол, подле него шкаф-пенал и в углу притулились кочерга с ухватом. Пахло едой, хлебом и табаком.

— Ну, проходи в горницу, мил-человек, — старик откинул занавеску. — Вот приходится закрывать, чтобы мухи не налетели. Прям ужас, сколько в этом лете развелось их! Того и гляди, сожрут. Откуда взялись, не понимаю.

И закачал головой.

Оставив сумку возле порога, Павел прошел в горницу. С голубого крашеного потолка свисала лампа под желтым выцветшим абажуром. В углу икона, а под ней стол, на котором виднелась стопка газет, две-три книги, старый радиоприемник, а под стол задвинуты табуретки. Около двери продавленный диван, а другом углу платяной шкаф, а за печкой голландкой за занавеской кровать…

— Что застыл столбом? — подтолкнул в спину старичок-боровичок. — Вон, присаживайся на диван. В ногах правды нет. Сейчас радио включу. Всё веселее будет. Как зовут тебя, мил-человек? С чем пожаловал в наши края?

Он повернулся к постояльцу, продолжая крутить настройки.

— Пал Ваныч, — присел на край дивана Павел. — А ваше имя?

— Иваныч значит, — закивал лысой головой старичок. — А я Федор Матвеич Грибов, но все в деревне называют Матвеичем или Боровиком, но я не серчаю. Привык.

Он весело захекал. По лицу пробежали мелкие морщинки.

Павел тоже хмыкнул. И правда, старик был похож на гриб. Такой же низенький, плотный и круглый, с короткими ручками и ножками. Казалось, надень на него широкополую шляпу и не отличишь от гриба. Боровик, как есть — боровик! И опять захмыкал.

— А что тебя занесло в наши края? — с любопытством посмотрел Матвеич. — Мы к вниманию не привыкшие. В основном, тут старичьё живёт, а молодых по пальцам пересчитаешь, но и они тока ночевать появляются. Работы нет, так мотаются в райцентр или в соседнюю Козулиху. Затемно уезжают и в темноте возвращаются, — и опять сказал. — Так что ж тебя занесло к нам, аль какая нужда приключилась, а?

— Я родом отсюда, — пожал плечами Павел, нахмурившись, посмотрел на Матвеича. — Сам в город подался после школы и до сих пор там живу, а родители отсюда родом. К ним ездил, пока они к младшему не перебрались. А тебя не знаю…

И снова пожал плечами.

— Так это… — старичок-боровичок напнулся. — Не я один сюда перебрался. Если разобраться, я тоже местный. Меня на свете не было, родители в город переехали. Я уже в городе родился. А старший брат с сестрой тутошние. Может, слышал Варавиных? Здесь много родственников было. Полдеревни и все — Варавины — это наша родня. Потом родители вздумали в другой город переехать. А следом еще переезд. И кочевали из города в город. Они строителями были. Наверное, поэтому разъезжали по стране. Родители частенько вспоминали деревню. Усядутся вечером, достанут с десяток-другой фотографий, стопочку писем от родни и начинаются воспоминания, а у самих глаза на мокром месте. Скучали по деревне, но возвращаться не хотели. Отец говорил, мы заводы строим и фабрики, а хлеб сеют другие. Каждый должен заниматься своим делом. Они не вернулись в деревню. И старшие брат с сестрой не захотели сюда ехать. А меня так и подмывало в деревне побывать, да времени не было, пока работал. Но получилось, что на старости лет остался один-одинешенек. Так вышло… — он повторил и запнулся, нахмурившись. Было видно, что не хотел на эту тему разговаривать. — Затосковал в четырех стенах. Не с кем слово перемолвить. Весь день дома сидишь, как в клетке. Разбирал старье и увидел фотографии. От родителей остались. Весь вечер просидел, рассматривая. А потом задумался, а не съездить ли мне туда, не посмотреть ли мне на деревню, о которой родители вспоминали, а возвращаться не захотели. Раз приехал сюда, другой раз и третий… Всё присматривался, по деревне ходил, с соседями разговаривал, а заодно приценялся. Потом сторговал избу и перебрался. Да вот… А что в городе делать? Бетон, кирпич и стекло, и народищу, что не протолкнешься. И так всю жизнь. А тут тебе и речка, и огородик с садиком под боком, и соловьи поют-заливаются, а глянешь по сторонам — простор-то какой, аж дух занимается и люди не чета городским. А в городе четыре стены. В окно выглянешь или с балкона посмотришь, а везде стены и стены, и ни одного просвета. Выйдешь на улицу. Народищу много, а поздороваться не с кем. Вроде вместе живем, а все чужие. Идут мимо, словно впервые тебя видят. А здесь благодать! Да-а… — он обвел рукой окоём. — К одному соседу загляну, к другому… Там помогу, здесь подтащу, а этому подскажу, а тому дрова привезем или копешку сена притартаем. Ко мне прибегают и тоже помогают, если есть надобность. Так и живем, друг дружке помогая… Всю жизнь в городе прожил, а когда сюда перебрался, мысли одолевали, что не выдержу, не приживусь, обратно умотаю. Думал, тосковать начну в глуши-то. Ага, как же! Живу, словно тыщу лет здесь прожил, и про город не вспоминаю. Жалею, что раньше сюда не перебрался. Зря время в городе терял. Да провались они в тартарары — эти каменные лабиринты! — и взмахнул коротенькой рукой, а потом сказал. — Слышь, Иваныч, а тебя каким ветром занесло? Тоже решил осесть на старости лет? Могу подсказать, у кого избу сторговать. Вон, наш Назар Климентьев вздумал в город перебираться. Дурак! Ох, какой дурень! Хоть бы башкой подумал, кому он нужен там. Ну и что, что дочка живет. Так у нее есть муж и куча ребятишек. Здесь кум королю, хочу лежу, хочу гопака спляшу, а там с утра и до ночи колготня в тесной квартире и суета — ни посидеть, ни полежать, а на улицу выйдешь, башкой крути во все стороны, лишь бы под машину не попасть. А он собрался... Дурак!

В сердцах сказал старик и махнул рукой.

Павел посмотрел на него, а сам задумался над словами Боровика. Как же так, Матвеич родился и всю жизнь в городе прожил, деревню в глаза не видел и деревенскую жизнь изнутри не знает, а приехал и остался, да еще радуется. А чему радоваться — этой непролазной грязи или деревенские просторы понравились? И опять пожал плечами.

— Да я… — Павел запнулся и снова пожал плечами. — Даже не знаю, как сказать-то… Молодым был, радовался, что в город перебрался. Казалось, словно в другой мир попал. Думал, так и должно быть. И особо над этим не задумывался. Некогда было. Всю жизнь проработал на заводе, а на пенсию вышел, покоя не стало. Не поверишь, Матвеич, сны замучили. Деревня снится. Всю душу вымотала. Вот и приехал сюда, чтобы с душой разобраться, чтобы понять, что это такое — малая родина, почему её не только видеть, но и слышать ничего не хочу про деревню, а она ночами во сне приходит и ноет душа и ноет… Проснусь, сам на диване, а мыслями в деревне. И не получается эти мысли в одну кучу собрать. За одну ухвачусь, а другие разбегаются. И приходится всю ночь за ними гоняться. Пока в городе был, сюда тянуло, на малую родину, так сказать, а пока добрался, сто раз успел пожалеть, зачем я тащился в такую даль. Чем ближе подъезжал, тем тяжелее на душе становилось. Всяко рассуждал и пришел к выводу, что нет её — этой малой родины. Нету и быть не может, потому что всё это враньё чистой воды и ничего более! Одного, другого, третьего в автобусе спросил, откуда родом. Отвечают, что в деревне родились, а сами в городе живут. Вот едем, соскучились. А что же вы не хотите вернуться? А зачем? Нам и в городе неплохо живется. Как же так, Матвеич? Ладно, у меня никого в деревне не осталось. Забрел на кладбище, фамилии знаю, а по фотографиям никого не узнаю, а родственников вообще нет, потому что наша родня по всей стране разбросана. Получается, вроде бы родом отсюда, а корней не имею. Всё сидел и ждал, что во мне взыграет тоска по родине. Всё башкой крутил, как попугай, осматривая окрестности. Думал, ну вот, погляжу на речку или вон тот дубок, а может на березовую рощу, и тогда в душе ворохнется, и почую её — родину свою, заколотится сердце, затрепещет! Ан нет, внутри меня тишина. Ни один нерв не дрогнул, когда смотрел на деревню, смотрел на свой родной дом, от которого одни головешки остались, на нашу речку, где с друзьями купались, на березки... Да на всё глядел, ни одну мелочь из вида не упустил! И ничего не дрогнуло внутри. Абсолютно! Почему? Может, родители виноваты, что не привили эту самую любовь к родному дому, или у меня душа зачерствела, а? Что молчишь-то, Матвеич? Скажи…

И взглянул на старика. А потом принялся торопливо, иногда сбиваясь и подолгу задумываясь, рассказывать про свою жизнь. Матвеич сидел, внимательно слушал и не перебивал. Изредка кивал головой, тоже иногда задумывался. Может свою жизнь вспоминал, а может её сравнивал. Кто знает…

— Ну ладно, потом договорим, — неожиданно перебил Матвеич, хлопнул ладошками по коленям и поднялся. — Айда ужинать, Пал Ваныч. Деликатесы не держу, но супом накормлю. Солнце давно за лесом скрылось, а мы языками молотим, как бабы базарные.

И выкатился на коротких ножках из горницы.

Следом направился Павел.

Уже после ужина, они опять вышли на крыльцо и уселись на ступеньки. В деревне принято, что крыльцо — это место для работы и общения. Для всех дел, если уж на то пошло. Что в доме сидеть впотьмах и духоте, когда можно ту же картошку почистить на крыльце или взять вязание и сиди, вяжи, а если соседи заглянут, обо всем можно поговорить. И получается, что крыльцо — это клуб при каждом доме.

И сейчас Матвеич прихватил бутылку, две стопки, тарелку с закуской и поспешил на крыльцо.

— Ну, Иваныч, опрокинем по стопочке, — он поставил стопку и придвинул тарелку. — Ну, дай Бог не последнюю и последнюю не дай Бог! — медленно выпил, отломил корочку, понюхал и кивнул. — Пей, а то остынет!

И мелко засмеялся.

Павел взял рюмку. Подержал в руке. Нахмурился. А потом выпил. Сморщился, передернувшись, но от закуски отказался. Достал сигареты и задымил.

— Как приехал, всё на деревню гляжу, что-то жителей не видно, — сказал Павел и ткнул сигаретой. — Умирает она, умирает! Ты не знаешь, Матвеич, а я помню, как раньше жизнь кипела в деревне. Ключом била, можно сказать, а сейчас на ладан дышит. Десять-двадцать лет пролетят и можно крест на месте деревни ставить. И таких крестов по стране разбросано, что не сосчитать! Не вижу, чтобы сюда возвращались. В основном, отсюда бегут. Где же эта самая тоска по родине или любовь к родному дому, Матвеич, если все убегают, а обратно на аркане не затянешь? Получается, что малая родина — это пустые слова и не более того.

Сказал и запыхал сигаретой.

Матвеич сидел, сложив коротенькие ручки на коленях. Смотрел на деревню. В сумерках поблескивала лысина. Где-то гавкнула собака. А там звякнуло ведро, и протяжно заскрипела калитка. По дороге, что вилась по холмам, замелькал неяркий свет. Кто-то проехал мимо деревни и вскоре шум затих вдалеке. Опять звякнуло ведро. Донеслись голоса, приглушенный смех, затарахтел мотоцикл и мимо них, виляя по дороге, неторопливо проехал мотоцикл, направляясь к реке.

— Не помрет деревня, — продолжая сидеть со сложенными руками, сказал Матвеич. — Как пить дать, не помрет! Одни уезжают, а другие приезжают. Пусть позже, но возвращаются, а есть такие, кто городскую жизнь сменял на деревенскую глушь. Причин много. К каждому в душу не заглянешь. Я не знал деревню, а приехал и не жалуюсь. Наоборот, радуюсь, словно в родной дом вернулся, потому что душой почуял, что здесь моё место! Ну, а родина… Каждый понимает и воспринимает это по-своему. Да, по-своему! Я прожил всю жизнь в городах. У-у-у, сколько перевидал, а перебрался сюда. Здесь родители жили, дед с бабкой, а еще куча родни была. Одни уехали, а другие остались. Я вот вернулся. Наверное, кровь предков позвала. Может еще кто-нибудь появится. Моя родина — здесь, а твоя — это сам решай…

И старичок-боровичок пожал плечиками.

— Я родился в этой деревне, — сказал Павел и обвел рукой окоём. — И мои родители отсюда. Кажется, здесь должна быть моя родина, ан нет. Нет, понимаешь?! Долго думал, всяко размышлял, что кровь предков, что родные могилки, но ошибся. Нет у меня этого чувства, нет! Объясни, почему? А, не знаешь! Вот и я не могу понять. А может, правда, душа зачерствела. Не знаю… Сны замучили про деревню. То детство увижу, то отца, то пацанов, с кем играл, с кем всю округу облазили и везде побывали. И целовался тут же, — Павел ткнул скрюченным пальцем. — Вон там гуляли с девчонками. А уехал и словно никогда в деревне не жил. И не только я один, но и другие, кто в город укатил. Уехали, а обратно не возвращаются. Почему, скажи, Матвеич? Почему никто не хочет вернуться в родные места, а сами на каждом углу языками молотят про малую родину, как любят её, как жить без неё не могут. Кого обманывают, скажи, Матвеич? Все стараются себя обмануть, что помнят о своей родине, а на деле… — он вздохнул, а потом стукнул по груди кулаком. — Честно признаюсь, для меня город куда ближе, чем деревня. В командировках бывал, а душа рвалась не в деревню, где отец с матерью жили, а в свой город, в свою холостяцкую квартиру, где мебелишки-то всего ничего, но где каждая мелочь знакома, где каждую половичку по скрипу узнаю. И пусть за окном стены, стены и стены, как ты говоришь, но они для меня роднее, чем колхозные поля, чем этот простор, — и Павел обвел рукой, показывая в темных вечерних сумерках. — И сегодня с утра поехал сюда, а в автобусе заскучал. Суток не прошло, а я места не нахожу. Обратно в город тянет. Как же так, Матвеич? Я ж должен про деревню думать — родина моя, а получается наоборот. Ну, нет у меня этого чувства родства к деревне, нету! — опять Павел постучал по груди. — Для меня малая родина — это город, в котором почти всю жизнь прожил. Я ж говорю, что больше скучаю по нему, где каждый камушек знаком, чем по дому, где родился. Так объясни, что же это такое — родина для человека? Ты не жил в деревне, а приехал сюда. Бросил свой город, где родился — это же твоя малая родина. Бросил её, чтобы уехать в деревню, да еще говоришь, что нужно было раньше смотаться. А как же она — твоя малая родина, а? — он посмотрел на Матвеича. — У тебя не свербит в душе? Я родился здесь, в школу тут ходил, с девчатами гулял и, казалось, самое доброе, самое теплое, что есть в человеке, находится тоже здесь, — он обвел рукой окоём, — но возвращаться не собираюсь. Как же так, мы родились в разных местах — ты приехал сюда, потому что кровь предков позвала тебя, а у меня этого нет, и получается, что чувство малой родины у каждого разные, но итог один и тот же — оба бросили родной дом, где родились и выросли. Почему? Не знаешь… Вот и я не знаю, но хочу разобраться с душой. Видать, время настало, чтобы свою жизнь по полочкам разложить…

И снова закурил. Задумался, всматриваясь в темные вечерние сумерки.

Матвеич помалкивал. Сидел, неторопливо посматривая по сторонам, и молчал.

— Взять моих братьев, — он снова повернулся к Матвеичу. — Все поразъехались. Страна огромная! И каждый нашел для себя лучшее местечко, и там остался. Некоторые из братьев два-три раза приезжали в отпуск, но всегда раньше сматывались. Недельку поживут и тыщу причин найдут, лишь бы уехать, а другие вообще ни разу носа не показали. Где же у них малая родина? Где то самое место, тот уголочек земли, где они были счастливы? Все только и говорят, что родной дом, любовь к малой родине, а на самом-то деле её не существует. А если и есть, то там, где человеку хорошо. Да, наверное, так и есть! Молодые уезжают, появляется семья, свой дом и этот дом они считают самым дорогим местом на земле. А теперь возьми взрослых… Как же быть с родителями, а? Когда работы не стало в деревне, жители бросали дома и уезжали, кто куда. И мои родители подались к младшему сыну, хотя здесь родились и выросли. Да что говорить, вся жизнь тут прошла, а на старости лет подхватились и умотали. Почему? В таком возрасте решили легкую жизнь найти? В этом возрасте с места тяжело сдвинуть, а они за тридевять земель уехали. И не пожалели, понимаешь? Наоборот, в письмах расхваливали, как хорошо живется. А разобраться, так переехали из одной деревни в другую. Ну что там хорошего может быть? Поменяли шило на мыло, но родители довольны. Значит, по душе пришлась другая жизнь. И братья не собираются возвращаться. Мой сын укатил из дома и пишет, что не вернется, что ему там больше нравится, чем в родном городе. Да что далеко ходить. Я снова повторюсь. К примеру, взять тебя, Матвеич. Сам в городе родился — это твоя родина, а твои родители отсюда родом. Они всю жизнь по городам разъезжали, а обратно не вернулись, а ты сюда прикатил и говоришь, что здесь твое место. А как же малая родина, про которую говорят — город, улица, дом и квартира, где прошли твои лучшие годы, где та девчонка из далекого детства, ради которой ты готов был на безумные поступки? О, сидишь и плечами пожимаешь! Не знаешь, что мне ответить… А в других странах, я слышал, там вообще родители выставляют своих детей за дверь, когда в школах отучатся, чтобы сами дорогу в жизни пробивали. И они уезжают. Тоже по странам мотаются, счастье ищут. Где находят это самое счастье, там и остаются. И про свой родной дом не вспоминают. Получается, что малой родины не существует. Бабкины сказки и не более того, но тогда объясни, почему во сне приходит эта деревня, где я родился, но про которую слышать не хочу? Молчишь… Вот и я не знаю…

Сказал, нахмурился и махнул рукой.

Матвеич сидел на крыльце, сложив руки на коленях. Смотрел на деревню, прислушивался к ночным звукам, а на дворе уже ночь наступила, а они продолжали разговаривать. Матвеич сидел, всматривался в ночную тьму, а ночью звуки сильнее доносились. Опять забрехала собака. Скрипнула дверь. Донесся кашель. Кому-то не спится. Тоже вышел на крыльцо, чтобы покурить, а может просто усядется на ступеньку и начнет о чем-либо думать. О чем? Да обо всем и о жизни — тоже. Вот, как Матвеич с Павлом. Сидят в ночи и разговаривают за жизнь. Но почему-то больше Павел говорил, а Матвеич слушал, вздергивал кустистые брови, смотрел во тьму, словно хотел что-то рассмотреть и думал. О чем? Наверное, о жизни и малой родине…

А утром, едва рассвело, Павел засобирался в дорогу. Даже не стал завтракать, попрощался с Матвеичем и заторопился на остановку. Он шагал по деревне, больше смотрел под ноги, чем по сторонам. Хотел было свернуть в проулок и подойти к родному дому, но раздумал. Вчера было сунулся, понахватал репьев, как собака блох. Всё ждал, что в нем пробудится чувство к своей малой родине. Проснется любовь к дому, где он родился, но не дождался. Чертыхаясь, обобрал с одежды репьи и подался на кладбище, надеясь, что возле могилок душу защемит. Долго бродил между могилками, а потом присел возле березок. Он прислушивался к шепоту листвы, пению мелких птах и взглядом выискивал любую мелочь, лишь бы внутри отозвалось, но душа молчала. А потом почти до утра просидел с Матвеичем. Обо всем говорил, всё пытался разобраться в себе и понять, почему все любят родину издалека, а никто не хочет возвращаться в родные места. Много было — этих «Почему», на которые он не смог найти ответа…

И сейчас шагал в сторону остановки и радовался, что наконец-то вернется домой, в свою квартиру, окна которой выходили на пустынный двор больничного городка. Поставит чайник. Нальет чай в кружку. Возьмет кусок хлеба с маслом. Выйдет на балкон, где стояла табуретка, будет пить чай, а может начнет перекликаться с одним из соседей, который тоже сидел на балконе, так, простые разговоры ни о чем, а еще станет наблюдать за редкими больными, которые гуляли по больничному двору, а потом сам отправится на улицу. Прогуляется по городу, наблюдая за городской суетой. Прокатится на трамвае или троллейбусе. По дороге заглянет в магазин. Купит продукты, и весь вечер проведет на кухне. Приготовит незатейливый ужин, и будет смотреть футбол или какой-нибудь фильм по телевизору. Ночью донесутся сирены «Скорой помощи», которые привозили больных, а еще ему будут сниться сны про деревню и родителей. Он увидит друзей и братьев, что-то в душе защемит и снова потянет в деревню, где он впервые поцеловал девчонку и пообещал вернуться после учебы, но обманул. Пропал на долгие годы, а сейчас появился, чтобы, пусть не вернуться в прошлое, а хотя бы постараться вспомнить, что было хорошего там и вспомнить её — эту невзрачную девчонку из далекого детства. И опять начнут бередить душу эти сновидения. И по утрам, он будет еще там — в сновидениях, где была другая жизнь, где его ждали... И однажды не выдержит. Соберет сумку и помчится в деревню. Снова постоит возле своего дома, заглянет на кладбище. Станет бродить между могилками, вслушиваясь в тишину и прислушиваясь к душе, а потом до утра просидит с Матвеичем на крыльце, пытаясь заглянуть в свою душу, чтобы понять её. И не разобравшись, заторопится в суетный город, по которому соскучился, и будет радоваться, что вернулся, а ночью вскинется на кровати, мотнет головой, пытаясь стряхнуть остатки сна, потом усядется возле окна, будет курить одну за другой сигареты и ворчать — «Что же ты, память человечья, со мной делаешь? Долгие годы молчала, а сейчас на склоне лет проснулась и покоя не даешь. Каждую ночь тревожишь и тревожишь мою душу этими снами из прошлого, словно хочешь, чтобы я снова туда вернулся. А зачем, не говоришь…»

^{Илл.: Дмитрий Лёвин}