“Прислушайся, к земле в родных полях:

  Тебя овеет чуждыми странами,

  Но вместе родственный обнимет некий страх:

  Ты ощутишь шаги, следящие за нами,

  О, друг мой, не беги родной своей земли,

  Смотри, я жду таинственной пришлицы,

 И каждый час могу следящую вдали,

 Но близкую всегда, принять в мои темницы”.

Александр Александрович Блок написал стихотворение “Смерть” в 1900-ом году, то ли предчувствуя уже надвигающуюся совсем скоро первую русскую революцию, то ли вновь разогревая собственное сознание, что ожидало прихода той самой старухи, которая кружит над каждым из человеческого племени.

Здесь тебе и её ожидание, и призыв слушать землю родную и не бежать от неё, и время, потому что каждый час Блок ожидал увидеть в своих дверях смерть.

Да, тема времени и тема смерти, пожалуй, больше иных – наравне с любовью и смыслом человеческого существования – претендуют на то, чтобы именоваться темами “вечными”. Произведение “Лавр” Евгения Водолазкина пытается объять необъятное, передав через мальчика Арсения, что родился в один с Иваном 3 год, 1440, жизнь в контексте неисторического романа.

Но Арсению нет дела до политических прозрений первого Великого правителя на Руси. Он, кажется, и в душе не чает, есть ли кто-то из людей, кто стоит выше, чем он. Перед ним – отец, Дед Христофор, волк в качестве домашнего животного, Устина и люди, что ходят к нему, как к врачу Всея Руси, но затем – и люди для него распадутся, пропадут. Ведь Арсений просто смотрит на пламя в печи, где видит собственное лицо.

Темы времени и вечности касались многие авторы – у одних время – это вода, что, растекаясь, увеличивает расстояние между Европой и Азией, как это было во внутренней стороне ветра. Это не предполагает какой-то определённой концепции. Время – вещь разделяющая, но у Милорада Павича, который летает снаружи всех измерений, оно всё ещё есть. Время – такая же часть нашей жизни, как тени, что отбрасывают снесённые дома. 

У Евгения Водолазкина же, время – это огонь, сквозь который можно рассмотреть собственное будущее. Оно едино для всех, о чём говорит оставленная пластиковая бутылка в 15 веке.  Вернее, оно не то что едино, для персонажей Водолазкина его просто не существует.

Всё, что интересует Арсения, Амвросия, Устина и Лавра – это вечность. Недаром, что произведение имеет явные черты жития: это и, считайте, волшебство, когда Лавр одним прикосновением способен излечить болезнь; это и взаимосвязь Арсения с животными – особенно привлекательна здесь фраза Христофора о том, что животные перестали ходить к людям, а затем, в следующем же предложении, волк спокойно принимает Арсения как своего хозяина. И здесь же достаточно ясен основной посыл в изменении Арсения к Лавру. От человека греховного к схимнику, ведущему аскетический образ жизни.

Однако это не житие в полном смысле слова. Произведение наполнено горечью и утратой, но это горечь и утрата каждого из нас, ведь практически постоянно период смены имени приходится на чью-то смерть. Либо что-то отмирает внешне, либо что-то отмирает внутри. Вот тебе и смерть Устины, и смерть Христофора – его жизнь наполнилась слишком большим количеством смертей за один временной промежуток – и вот уже Устин, а не знакомый всем Арсений. Впоследствии в нём отмирает уверенность в том, что он живёт собственную жизнь – и следует новая смена имени на Амвросия.

А связаны лишь первое и последнее, как рождение и смерть, – Арсений и Лавр. Всё, что было между ними – мост, который он никак предугадать не мог. Арсением его назвали мать с отцом, а Лавром его уже, кажется, заранее нарекла церковь – именно в таком виде он предстаёт перед Богом в конце жизни. Именно таким молодой светловосый мальчик Арсений видит себя в огне печи. И именно таким старый, с завязанными в пучок волосами, видит себя Лавр – мальчиком Арсением в доме Христофора, где у его ног свернулся волк. И совсем не зря Евгений Водолазкин словно копирует два эпизода – один в самом начале, другой – в самом конце произведения:”Глядя в печь, Арсений видел там порой своё лицо. Его обрамляли седые волосы, собранные в пучок на затылке. Лицо было покрыто морщинами. Несмотря на такое несходство, мальчик понимал, что это его собственное отражение. Только много лет спустя. И в иных обстоятельствах. Это отражения того, кто, сидя у огня, видит лицо светловолосого мальчика и не хочет, чтобы вошедший его беспокоил”.

А в конце:”Случалось, что он видел в огне своё лицо. Лицо светловолосого мальчика в доме Христофора. У ног мальчика свернулся волк. Мальчик смотрит в печь и сидит своё лицо. Его обрамляют седые волосы, собранные в пучок на затылке. Оно покрыто морщинами. Несмотря на такое несходство, мальчик понимал, что это его собственное отражение. Только много лет спустя. Это отражения того, кто, сидя у огня, видит лицо светловолосого мальчика и не хочет, чтобы вошедший его беспокоил”.

И смерть со временем тут играют на одной стороне, ведь любовь его к Устине – вневременная, как и любовь к Богу. Однако всем, кажется, известно, что времени нет для одного лишь Бога, его пристанище – вечность. Водолазкин делает напор на то, что и земная любовь ровно так же может попрать смерть и время, как Бог, но, увы, нет.

Вернее, Водолазкин всячески пытается обмануть, победить, убедить читателя в отсутствии времени – вот, мол, даже два одинаковых эпизода в концовке. Времени нет и на этой земле, но если его нет, то зачем же с ним бороться?

Он проповедует его отсутствие, но сам же приходит к его существованию, повторяя сюжет недописанного Жития великого грешника – борется с тем, к чему в итоге приходит. В войне со временем Водолазкин сам соглашается с тем, что его цель – борьба с мельницами, которую он должен был бы бросить после смертей родных, после всей боли, перенесённой его героем, но пещера Монтесинос только убедила автора в его отсутствии. Евгений либо глупый, либо находчивый Дон Кихот. Оттого он продолжает заявлять, что времени нет, поддаваясь его влиянию.

И совершенно не зря Арсений, к концу своей жизни придаёт всё большее значение слову “однажды”. Однажды он увидел тело, из которого вышел дух; однажды сказал ему о птицах дед Христофор; однажды услышал шаги у пещеры и однажды нашёл остатки краюх. Это “однажды” – билет в прошлое. Герою Водолазкина кажется, что ему всё сложнее воспринимать прошедшее; он задумывается, а было ли это вообще? И было ли время, которое Лавр переживал вместе с нами на страницах произведения.

Этот роман – попытка осмыслить нечто слишком тяжёлое - тему смерти и, как следствие этого, уходящего времени. Водолазкин крайне наивен в своих суждениях. Однако это, ко всему прочему, роман о вере. О тяжёлой, как крест, вере, что несёт на своих плечах Лавр. Оттого ты веришь герою, но не веришь автору, который играется со всеми стилями русского языка, считая, что это убедит нас в том, что советские штампы, - признак отсутствия времени.

Однако оно идёт вперёд, снося всё то, что строил человек и что он представлял. Выше него – только вера, но и она не из этого мира. Всё человеческое ограничено, и только душа вневременна. И если это – главная мысль романа, то вся его игра, безусловно, постмодернистична, потому что водой из пластиковой бутылки автор вполне себе умело разбавил основной сюжет средневековой повести.  

Читателю остаётся лишь угадывать в этом романе, как в огне в печи, будущее Лавра. Это роман о вере и времени, об утрате и поиске, а самое главное – это роман 21 века, который каким-то непонятным образом стал популярен. Даже люди науки, скрепя сердце, приняли его. И все мы, прогрессивно настроенные личности, читаем этот роман, задумываясь о вечном, но это самое вечное мелет нас одним и тем же приёмом – временем.

И этот роман  – детище своего века. Произведение о вневременном, которое поддаётся времени.