Алексей Татаринов

О новой книге Олега Мороза[1]

Юрий Козлов и Олег Мороз – идеальная встреча писателя и литературоведа. Что сближает и даже роднит? Герметичность повествования, отказ от чувственных катарсисов, ставка на интеллектуальную двойственность события. Духовно-политический концептуализм, пребывание на дальних рубежах смысла, в облегченной форме это можно назвать – подтекстами третьего или четвертого уровней. Уважение к мысли как главному ресурсу повествования. Судьба России здесь лейтмотив, но без четкого соотнесения с тем или иным сформированным флангом – отказ от официальных эпосов и систематизаций, от «неопатриотизма» или «либерализма». Выбор поэтики неочевидных сюжетов. Роман должен быть сложным! А научное слово о нем – еще сложнее!

Восторг структурирования сюжетов современной власти, ее амбивалентной харизмы и апокалипсисов – это Козлов. Восторг усложнения созданной структуры, ее контекстуального разъяснения, и власть над художественным текстом – это восторг Мороза. Оба далеки от мысли понравиться читателю, бежать в солнечном пространстве за числом потенциальных собеседников, добежать да массовой культуры. Ставку на одиночество мастера словесности, на обреченность не быть услышанным и понятым нахожу и у Козлова, и у Мороза. Как бы не совсем роман – это Юрий Вильямович. Не только литературоведение – это Олег Николаевич.

«Писательство – это существование на границе миров, на границе, на которой реальный и виртуальный миры действуют, разом и сообща, и порознь; пограничное существование, заостряющее – до боли – парадоксальное ощущение расколотой полноты человеческого бытия. Но еще – и способ существования, выступающий проекцией сознания писателя и его отношений с действительностью и самим собой», - лишь одна цитата из рецензируемой монографии. Почувствуйте стиль!

Постмодернист ли Юрий Козлов? Христианин ли он? Борец с гностицизмом или сам гностик? Историософ или специалист-технолог политических сюжетов? Олег Мороз идет к однозначным ответам: не постмодернист, христианин, разоблачитель гностических атак, философ истории, конечно, в литературный форме. Вот только добирается до этих ответов такими сложными, извилистыми путями, так честно и много выдает информации о противоречиях, что вопросы никуда не исчезают даже тогда, когда вроде бы итоги подведены. И как-то сразу слышишь речь Владимира Бондаренко о Козлове-русском постмодернисте («Литературная газета», 2012, № 36). Видишь, что его христианство слишком теоретично и не очень нуждается в присутствии Иисуса. А взаимодействие с гностиками так масштабно, что уже и не знаешь: воюет с ними автор или перекликается. Историософия? Она у Соловьева и Бердяева, Проханова, Быкова и даже у Пелевина с Сорокиным, у Шарова с Крусановым. В принципе, согласен с Морозом, когда он делает историософию («историософские аспекты») ключевым словом своей книги. Однако в процессе чтения выплывают уже из моего воспринимающего сознания иные определения: апокалиптика, мифопопоэтика сюжетов власти, художественная конспирология. Или отчет ревизора-интеллектуала, нагрянувшего с проверкой к высшему российскому чиновничеству, способного выстраивать связи между Сталиным и смертью, Гитлером и будущими правителями.

В этой двойственности (борешься с тем, что крепко сидит в тебе самом) один из главных законов прозы Козлова. Мороз готов работать со всей парадигмой его текстов. Но на первом плане оказываются четыре. Роман «Колодец пророков», повесть «Белая Буква». В меньшей степени роман «Враждебный портной», тут глава длится всего 15 страниц. И роман «Новый вор», повествование о котором занимает 78 страниц и, как мне кажется, является сильнейшим участком книги.

Основа постмодернизма даже не в том, что мир – это текст (об этом напоминает Олег Николаевич), а в ином: прекрасно понимая неотменимую реальность реальности, текст начинает претендовать на «надцатый» ее уровень. Текст стремится вроде как факультативное (нечто с дальних берегов) рассматривать как главное событие – не фабулы жизни, а пространства самой речи. Именно поэтому уже во Введении Юрий Козлов (пусть у него и не мир-текст, как считает Мороз) оказывается одновременно возле Данте и Павича. А «Божественная Комедия» и «Хазарский словарь» предстают примерами «абсолютного текста», имплицитного для литературы священного писания, притязающего на решение ключевых вопросов. С одной стороны, герои козловских романов, повестей и рассказов одержимы обретением «абсолютного текста». С другой, сами произведения Козлова (прежде всего, в интерпретации Мороза) приближаются к всеразъясняющему «абсолютному тексту». Постмодернизмом это называть совсем необязательно, да вот контакты с ним – налицо.

Действительно, о циничных гностиках автором «Колодца пророков» и «Нового вора» сказано прилично, с сарказмом противника, а не соратника. Вместе с тем гностицизм не только в отождествлении дьявола с материей, в пылающей мечте о последней катастрофе телесного мироздания. Гностицизм в разных сферах творческой и научной гуманитаристики – это отказ от простоты, от старой, доброй эпической фабульности и простосюжетности ради дерзкой виртуализации сюжета, сложнейших риторических формул и неочевидных, субъективных интерпретаций. Ради построения мощных и при этом не слишком обязательных контекстов, размывающих понятное тело повествования. К чему это я? А к тому, что в моем восприятии Юрий Козлов все-таки гностический писатель, не имеющей ни малейшего отношения к художественному воспроизведению природы, повседневной жизни, пьянящей нормальности человеческого естества. И к тому, что Олег Мороз – литературовед, верящий в конструктивную силу парадоксальной интерпретации и необходимость катарсиса, который удаляется от древних, классических, дионисовых чувств к высокой платоновской рациональности, к идейности и полноте мировоззренческой речи.