Алексей Татаринов

Столетие Н. И. Самохвалова (2015 год) филологический факультет КубГУ встретил научной конференцией, посвященной самым разным аспектам литературы США. Николай Иванович создал и многие годы возглавлял нашу кафедру зарубежной литературы. Не менее важно, что он был одним из самых значимых литературоведов-американистов в Советском Союзе. К юбилею я решил не просто вспомнить о деде, но и прочувствовать его путь, понять мировоззренческую позицию, оценить единство его мощного русского патриотизма с профессиональным знанием словесности Запада. В сети моя работа отсутствует, поэтому без сомнений предлагаю ее читателям «Родной Кубани».

Жизнь Николая Ивановича Самохвалова завершилась почти тридцать шесть лет назад – 25 августа 1986 года. Достаточный срок для того, чтобы сделанное им в науке и образовании уплотнилось до символа, стало лаконичными строками, представляющими состоявшийся путь. Этот путь может быть увиден и оценен в единстве пяти сюжетов.

Н.И. Самохвалов изучил становление критического реализма в литературе США как целостный, поистине эпический процесс, начавшийся в годы формирования американской нации и продолжающийся во второй половине XX века. В границах указанной проблемы были защищены кандидатская (о творчестве Т. Драйзера, 1952) и докторская (о генезисе американского реализма, 1964) диссертации, написаны десятки статей и две монографии [4; 5].

Во второй половине 1960-х годов профессор Самохвалов стал собирателем советских научно-педагогических сил, способных создать учебное пособие, посвященное всей американской литературе – и основным ее течениям, и ключевым писателям. Он был не только главным редактором, отвечающим за стратегию издания, но и автором подавляющего большинства разделов в первом томе, нескольких важных глав в томе втором. Тираж каждого тома «Истории американской литературы» был 40000 экземпляров. Больше двух десятилетий она оставалось самой востребованной книгой в области литературной американистики [1; 2].

Родившись на Ставрополье, всегда оставаясь патриотом юга России, Н.И. Самохвалов отказался от переезда в Москву и много сил отдал формированию и повседневной работе кафедры зарубежной литературы Кубанского государственного университета. Возглавлял ее около двадцати лет, сделал одной из важнейших структур двух факультетов – филологического и романо-германского. Среди его соратников – В.И. Солодовник, Л. П. Башмакова, А.И. Лозовский, С.Н. Чумаков, Ю.В. Гончаров. Кафедра стала одним из центров изучения американской литературы, в провинции – главным.

С начала 1970-х годов особое положение кафедры зарубежной литературы КубГУ находит и формальное подтверждение. Молодому ученому наших дней сложно представить, каким тяжелым делом было издание статей и книг в Советском Союзе, когда любой издательский порыв регулировался планом и цензурой. Н.И. Самохвалову удалось убедить Министерство науки и образования в том, что именно Кубанский университет имеет право стать постоянно действующей площадкой по изучению американского романтизма и реализма. Первый сборник научных статей, собравший литературоведов разных городов, вышел в 1971 году. Межвузовский сборник (как правило, с периодичностью один выпуск  в два года) на базе кафедры зарубежной литературы КубГУ регулярно выходил все 70-е и 80-е годы. В нем публиковались И.В. Киреева, Э.Ф. Осипова, Т.Н. Белова, Ю.В. Ковалев, Б.А. Гиленсон, А.В. Головенченко, В.М. Паверман, Ю.И. Сохряков, В.А. Костяков, В.В. Хорольский, П.И. Балдицын и другие специалисты.

Может ли домашняя жизнь оказаться частью научной судьбы? Николай Иванович никогда не был бытовиком, который после университетской работы сбрасывал с себя все идейно-художественные проблемы. Он – в самом интересном виде – нес их в семью, обсуждал с родными людьми, затягивая всех в атмосферу живой литературности – не пресловутого литературоцентризма, а феерических образов существования человека в яростном мире, совершенно свободном от скуки вялотекущей повседневности. Повсюду стояли книги. Работала печатная машинка. Обсуждалось сказанное на лекциях и написанное в статьях. Не было примитивной, рациональной дидактики. В квартире и на даче царил мир творчества, от которого не было шанса отмахнуться.

Так вот, пятый сюжет судьбы Н.И. Самохвалова – основание литературоведческой династии. Потомок терских казаков, он вышел из простого, с землей связанного народа. Всегда был благодарен Советской власти за предоставленный шанс подняться до вершин культуры, и шанс этот использовал на все сто. Ценил род как пространство общего дела, не заканчивающегося с жизнью отдельного человека. Помог дочери (Л.Н. Татариновой) и внуку (А.В. Татаринову) оценить литературу как дело жизни, как достойное служение, а не забавную, отдых приносящую игру.

Большую часть жизни Николай Иванович был здоровым, могучим мужчиной. Увы, я не застал деда таким. Последние пятнадцать лет его мучила болезнь Паркинсона. На каждом участке существования приходилось преодолевать наваливающуюся инвалидность, думать и писать – а писал Николай Иванович до конца, - чтобы продолжать жизнь. Иногда мне кажется, что болезнью он заплатил за свой взлет. Гены говорили одно: будь проще, береги голову от постоянно работающей мысли. Воля твердила иное: не экономь себя, в познании нельзя дозировать затраченную энергию! Когда ты поднимаешься над родовой, почвой мотивированной судьбой, и становишься другим, потому что сам, только сам хочешь так, мозг теряет защиту.

В дошкольном детстве слышал от деда, что подростком, начитавшись Купера, Твена и Лондона, с товарищем решил бежать в Америку, чтобы всю жизнь посвятить романтическому самосозиданию. Не знаю, насколько эта история была фактической правдой, но движение Н.И. Самохвалова по направлению к Америке продолжалось всю жизнь. Как и другое движение – к собственной Русской стране, которую любил, защищал и продолжал познавать даже тогда, когда занимался зарубежной словесностью. Он был русским американистом – свободным от заморского лоска, от либерального позерства, а главное – от диссидентства, которое ему было органически противно.

Кстати, в США Н.И. Самохвалова так и не пустили. Вроде бы это парадокс: знал об американской литературе все, читал романы, давно забытые самими американскими филологами, десятилетия преподавал в университете и возглавлял кафедру, был членом КПСС, но океан так и не пересек. Помню, что горечь от не случившейся поездки Николай Иванович испытывал. На мой вопрос о причинах неохотно указывал на «лицемеров» и «подхалимов», которых искренне считал главными внутренними врагами Союза в 60-х-80-х годах. Но мне такой поворот событий парадоксом не кажется: да, хорошо выезжать и возвращаться; но литературовед – не турист, а путешественник, имеющий при себе все необходимое, чтобы достойно пройти маршрут, который и не снился суетливому поклоннику географических красот.

Сейчас, когда объемное противостояние с Соединенными Штатами вернулось, окончательно похоронив иллюзии последнего десятилетия XX века, думаешь о времени Н.И. Самохвалова и спрашиваешь: как мог он, советский патриот, посвятить всего себя литературе, создаваемой на территории врага? А то, что речь шла именно о враге, пытающемся по разнообразию атак превзойти фашистскую Германию, Н.И. Самохвалов не сомневался.

Думаю, что стоит указать на три аргумента. Во-первых, идеологический противник в полноте своих замыслов раскрывается именно в художественной нерациональности литературного слова – сокровенного послания самому себе, открытого для любого заинтересованного читателя. Во-вторых, Н.И. Самохвалов понимал, что литература в целом – область серьезных союзнических интересов, где братство писателей порою выше, чем интересы того или иного правящего мировоззрения. В этом контексте вся литература – альтернатива наглой бессловесности, в которой безудержная болтовня и эффектные знаки обмана препятствует утверждению смысла.

В-третьих (к этому аргументу особое внимание), Николай Иванович, как и многие его современники, считал, что есть две Америки. Одна – страна миллионеров, имперских амбиций, расистской мерзости и филистерской напыщенности. Вторая – земля с духом подлинной свободы, любви к слову и жертвенности ради бедных и притесняемых. Да, в этом разделении было определенное упрощение. Но был и несомненный плюс: следовавшие ему хорошо понимали, с каким опасным противником они имеют дело.

Н.И. Самохвалов постоянно усиливал конфликт двух Америк в своих научных исследованиях. Он не просто анализировал объективную реальность текстов, но и воссоздавал масштабные сражения – между демократией и расизмом, культурой и капитализмом, гуманизмом и милитаризмом, романтизмом революционным и реакционным, реализмом и модернизмом.

Современный филолог, чей мозг перенасыщен интертекстуальностью, амбивалентностью и нарративными стратегиями, может снисходительно улыбнуться: социологизм! Что ж, такой ракурс возможен. Только думаю, что Н.И. Самохвалов думал об эпической составляющей литературоведческой деятельности, о высочайшем статусе словесности, которая являет не персональные фантазии камерных безумцев, а господствующие идеи народов. В каждой его статье чувствуется размах, желание панорамно взглянуть на борьбу добра и зла, полем для которой становится художественное произведение.

Любовь и ненависть к Америке - в работах Н.И. Самохвалова. Никаких половинчатых чувств! Нет и никакой тоски по американскому образу существования, скрытой зависти к янки, чья жизнь обустроена по высшим меркам просвещенного капитализма. Литература США в своих лучших образцах всегда выступает против худшего в американской жизни, против политического безрассудства и национальной гордыни, доходящей до практического богохульства.

Н.И. Самохвалов был ученым академического склада, не терпящим дилетантизма. Все рассматриваемые тексты читал на английском. В библиотеках СССР и США находил редкие произведения и сетовал на состояние книгохранения, когда о том или ином романе приходилось кратко сообщать без детального прочтения. Для него не было периферийного материала, он не соглашался на иерархическое разделение писателей, когда представители условного «первого плана» попадают в монографии и учебники, а герои «плана второго» остаются скупой строкой в беглом обзоре. Разумеется, все критическое пространство тоже было освоено.

Читая его монографии, охватывающие десятки малоизвестных литературных миров, удивляешься и масштабу поставленной задачи (становление всей американской словесности – через историю реализма!), и тщательности каждого аналитического шага при ее решении. Высокий уровень научности сказывался и в том, что профессор не доверял интерпретаторам-виртуозам, обещающим исключительно личную версию состоявшейся художественной реальности. Думаю, что он придерживался следующей мысли: правильно исследованная и точно оцененная поэтика становится закрытой проблемой, не требует новых обращений, использования субъективных ракурсов. Вместе со своей эпохой Н.И. Самохвалов ценил возможность четких, исчерпывающих ответов. Они помогают двигаться дальше, не погружаться в герменевтическую рефлексию – в аналитический гамлетизм, ставший нормой нашей науки с конца 80-х годов прошлого столетия. Гностиком, мастером темных подтекстов и неочевидных значений, он точно не был.

При этом Николай Иванович хорошо понимал, что ученость – сфера не без риска. Можно стать педантом, нудным апологетом банальных истин. Таких товарищей он не любил. «Академическое литературоведение порождает тип ученого-сухаря, книжного червя, педанта, отгородившегося каменной стеной от окружающей действительности. В своих книгах такие ученые полностью изолируют исследуемого писателя от его эпохи, истолковывают его произведения в узкобиографическом или аллегорическом плане», - писал Н.И. Самохвалов [4, 12]. Книжной сухости нет места в гуманитарных науках!

Ученый должен чувствовать присутствие простого читателя, а писателю стоит приходить в литературу из жизни, полной действительных, непридуманных проблем, - таково требование Н.И. Самохвалова к теории и практике словесности. Очень часто он подчеркивает ценность биографии, которая есть самостоятельное, главное произведение, обладающее внутренней формой, логичной композицией и завершенностью. Только в границах этого персонального мира рождается художественный текст, связанный с социальным опытом человека.

Писатель Де Форест «прошел через огонь войны, проявив исключительное мужество, отвагу и хладнокровие. Получив тяжелое ранение, Де Форест узнал жизнь полевых и стационарных госпиталей тех лет…», - отмечает Н. И. Самохвалов [4, 259]. Напоминает, что Уитмен был самоучкой, мастером самостоятельного чтения, и, расставшись  с журналистикой, стал, как отец, плотником. Его лучшие друзья – рабочие, матросы, кучера. В годы войны Уитмен работал санитаром. Драйзер - уборщиком и мойщиком посуды, затем – разнорабочим в лавке.

 «Конечный смысл науки, философии он видел в том, чтобы служить людям практически, помогать им строить новую жизнь», - сказано о Торо [1, 174]. «Торо – великолепный оратор. Он прост как правда, он враг риторических красот, но он умеет разить врага беспощадной иронией», - читаем в «Истории американской литературы»; в отличие от представителей «бостонской школы»: «Бостонцы» отворачивались от жизни, от больших проблем времени. В литературу, точно так же как и в свои дома, «бостонцы» пускали только благовоспитанных леди и джентльменов» [1, 181].

В радикальных сопоставлениях очевидны симпатии Н. И. Самохвалова к тем, кто не избегал суеты простого существования, находил в ней источник вдохновения. Например, в статье о Генри Джеймсе и Эрнесте Хемингуэе: «С одной стороны, респектабельный джентльмен, замкнутый, боязливо сторонящийся практической стороны жизни, с другой – по-плебейски демократичный, неутомимый путешественник, заядлый рыболов и охотник, страстный любитель корриды. Один – рафинированный художник с гипертрофированным вниманием к форме, недоступный для неискушенного читателя из-за «темного», «немыслимого стиля», другой – широко популярный писатель, завоевавший всемирную известность и славу, с нарочито шероховатым, «рубленым» стилем» [6, 111].

Основа литературоведческого метода Н.И. Самохвалова – разворачивание смысла произведения в жизненном, сверхтекстовом пространстве, где нарастает противостояние разным формам бесчеловечности, будь то преувеличенное значение денег, расово-кастовое отрицание «другого» или обыденный, вполне понятный эгоизм. В этом контексте особое значение имеет воля – категория необходимого созидания, объединяющего героев, автора, исследователя. Каждый художественный текст, как и научное слово о нем – мировоззренческий акт, явление себя сознающего сознания, отличающегося логичной структурой и динамичным содержанием – обязательным фабульным центром, ставящим действие выше «слов» и «мыслей». За героем, писателем и литературоведом должна быть судьба. Тогда читатель будет общаться не с «личным мнением» или «правом на суждение», а с проверенной идеей развития.

Нет литературоведческой правды без верности историзму. Начало этого принципа – в тщательном изучении эпохи, в превращении филолога в историка, который владеет и событийной стороной времени, и его скрытыми тенденциями. Кульминация историзма – не только познание произведения как художественного знака социального периода, но и защита читателя от агрессии субъективного писателя, если тот пожелает превратить персональный недуг, действительную или воображаемую шизофрению в главное средство воздействие на ум и сердце реципиента. Гарантией действенности этой защиты для Н.И. Самохвалова был реализм – метод, мировоззрение и собственный идейно-художественный дом, из которого следует выгнать нежеланных гостей. Они стремятся трансформировать жизнь в мелкую игру, как правило, предусматривающую доминирование темных цветов.

Следовательно, врагом Н.И. Самохвалова был модернизм. Начало ему положил Джойс: «Однако это была слава Герострата, ибо если Джойс не сжег священный храм реализма, то во всяком случае причинил ему немалый ущерб – таков объективный смысл его модернистских романов, хотя субъективно Джойс был уверен, что им найдены новые пути развития искусства» [11, 134]. Статья «Три ведьмы Макбета и Джойс: об одном девизе модернизма» (1981) – поздний, почти предсмертный манифест ученого, который чувствует, что завершается не только его собственный путь, но сворачивается и история страны, погибающей под атакой модернизма.

Его девиз (на основе слов «Дедалуса-Джойса» из «Портрета художника в юности»): «молчание – изгнание – хитроумие/изощренность». Молчание – «означает отказ писателя от выполнения гражданского долга», «стремится разоружить искусство, лишить его общественного звучания, связей с жизнью, освободить от идейности», атакует человека «холодом могилы». Изгнание – лишает корней, отрывает от Родины, в случае с Джойсом оборачивается «самоизгнанием, то есть добровольной эмиграцией». Изощренность – «бедность повествовательного элемента», любование «скрупулезным психологическим анализом», «простое анатомирование чувства», «фотографирование хода мыслей», «эстетизация безобразного».

Определяя «Улисс» как «роман-монстр», Н. И. Самохвалов констатирует «убийство души искусства»: «Порок этой книги, прежде всего, в трактовке человека как существа ничтожного, морально нечистоплотного». «Горячий гуманизм, светлую печаль, восхищение человеком выражают воспоминания Гамлета о Йорике…», но кладбищенская атмосфера у Джойса говорит совсем о другом – о «деградации человечества», которой ирландскому писателю нечего противопоставить.

Ближе к финалу стиль удаляется от научности – ради масштабной символизации антигуманистической, противореалистической программы модернизма:  «Со времен средневековья в народе любой страны бытовала твердая вера, что человека, совершившего злодейство, толкнули на это бесовские силы». Н.И. Самохвалов сопрягает «историю искушения и падения Джойса» с сюжетом шекспировского «Макбета»: «Не так ли Джойсу, подобно Макбету, в недобрый час явились три ведьмы модернизма, «орудья тьмы», и предсказали ему, что он станет великим писателем? Первая ведьма – Молчание – сказала, что ему нужно освободиться от гражданского долга. Вторая ведьма – Изгнание - шепнула, что надо навсегда покинуть родину, а третья – предаться формалистической изощренности» [11, 148].

Опытные улиссоведы скажут: идея победила сложное бытие новаторского произведения. По букве литературоведческих законов они будут правы. Но, обратившись к принципу историзма, мы увидим, что все не так просто. Николай Иванович не мог согласиться с теми, кто считал: искусство – с одной стороны, жизнь – с другой. Его позиция – единство разных усилий человека: искусство отражает жизнь, но и активно участвует в ее созидании.

Статья «Три ведьмы Макбета и Джойс: об одном девизе модернизма» могла бы показаться архаичной, оставшейся только в истории позднесоветского литературоведения. Вот только трудно забыть 90-е, приближение которых Н.И. Самохвалов чувствовал. «Освобождение от гражданского долга», отказ от веры в свою страну и бесконечные примеры «формалистической изощренности» в искусстве и жизни – значимые приметы цивилизации, возникшей у нас после распада Советского Союза. И есть немало мыслителей, обвиняющих в многочисленных русских жертвах комплекс идей, возникших при взаимодействии модерна и постмодерна. Надо сказать, что эти обвинения небеспочвенны.

Можно быть реалистом-натуралистом, другой путь – реалист-романтик. Первый вариант не вызывал у Н.И. Самохвалова никакого энтузиазма: слишком велик соблазн стать специалистом по статистике, собирателем фактов биологической человечности, который будет весьма доволен полученными классификациями и таблицами. Основатель нашей кафедры был очень увлекающимся, эмоциональным человеком, уверенным в одном: чтобы стать личностью в филологии, необходимо ставить большие задачи, надо лететь, дабы мелкая ученость, все эти статейки и докладики не затмили главного. Главное – в том, что великие и просто значительные произведения должны в твоей собственной душе найти соответствие. Не с умеренным и аккуратным трусом повстречаться там, а дать ответ на вызов сознания, больше похожего на Иова, чем на его облепленных страхом друзей.

Верно служа реализму, Николай Иванович был романтиком. Высоко ценил Эдгара По, считая, что Ворон озвучил «приговор рока» Америке. Любил писать о Мелвилле, восхищаясь в «Моби Дике» воссозданной «борьбой с мировым злом» [13]. Как и многие советские литературоведы, он готов был видеть в романтизме ступень к более прогрессивному реализму, постепенное усиление социально-политических функций повествования: «Эволюция символа в американском романтизме: от недоумения и неприятия у Ирвинга, через отчаяние и безнадежность у Эдгара По, молчаливый протест у Готорна к открытой яростной, целенаправленной борьбе против зла у Мелвилла» [10, 14-15]. Но никогда романтизм не поглощался реализмом. И в жизни, и в научных трудах у Н.И. Самохвалова всегда оставалось для него место. В том числе и в ярком стиле рассуждений, хлестких оценках противника, которые сохранялись до последних дней.

Нет ли драматического противоречия между глобальной работой, тысячами прочитанных и осмысленных Н.И. Самохваловым американских страниц и сделанными им социологическими выводами? Действительно, в большинстве текстов материал и ход мысли интереснее заключительных фраз. Но разве смысл литературы только в итоговой фразе, сжимающей художественную реальность до лаконичного знака? Н.И. Самохвалову нравилось работать с фабулами, представлять их, находить яркую, неповторимую в своей оригинальности жизнь. Конечно, для этого были свои рациональные основания: то, что читал профессор Самохвалов, в Советском Союзе прочитать не мог практически никто. Он становился единственным посредником между давно ушедшим американским мастером и современным советским филологом. Но думаю, что этим прагматическим аспектом интерес к фабулам не ограничивается. Не любивший избыточной литературоцентричной туманности, в которой чувствовал плохо замаскированную самовлюбленность, Н.И. Самохвалов ценил в сюжетном каркасе произведения ясность ума, способность сообщить действительно важную историю. А жизнь и есть по-настоящему состоявшаяся история. Так романтизм вновь встречался с реализмом.

Стала ли его научная жизнь поражением в большом времени, которое на очередном локальном участке лихо сменило коммунизм на христианство? Уверен, что нет. Дед ценил эпос – как форму становления человека масштабного в постоянной борьбе с фарисеями, которые меняют дизайн своих формальных законов, всегда сохраняя верность уничтожающей дух букве. Н.И. Самохвалов приветствовал американские сюжеты, в которых герой отказывался от последней исповеди у протестантского священника и чаще смотрел в звездное небо, чем в Библию. Нет сомнения, что старик Сантьяго нравился ему значительно больше, чем его холеные оппоненты в белых рубашках и галстуках. Рассматривая авторские апокрифы Уильяма Муди, он положительно оценивал веру писателя в то, что «угнетенное человечество отбросит религию терпения и примет «религию восстания» [12, 54].

Николай Иванович не был антихристианином, атеистом – был. Но когда я думаю об атеистах его поколения, взявших на себя тяжелейший крест - построения удивительной страны, жизни и смерти на Великой войне, постоянных лишений ради… Когда я пытаюсь понять советских людей, смело идущих на последний подвиг с четким знанием отсутствующего бессмертия и скромной надеждой на память потомков, думаю, что они – христиане в большей степени, чем мы. Не зная молитв, не повторяя священных имен и не входя в храм, они удалялись от комфортного магизма. Точнее, терпели его присутствие в марксистско-ленинской символике, душу отдавая той истинной высоте, которой трудно подобрать лаконичное название. Если бы Николай Иванович прочитал многочисленные романы Александра Проханова, думаю, он согласился бы с единением Гагарина и Серафима Саровского, монастырей и заводов, православия и коммунизма в боевом русском христианстве.

С начала 70-х над рабочим столом деда висел портрет немолодого мужчины: крупное лицо, светлые и грустные глаза, взгляд – творца. В дошкольном детстве я был уверен, что это и есть Николай Иванович Самохвалов. Позже узнал, что нет – Хемингуэй изображен. Писал о нем Николай Иванович не очень много (все-таки плотнее занимался литературой XIX века), но говорил часто – с радостью и благодарностью. Думаю, что стоицизм мужественного американца, совместившего любовь к человеку с пониманием его возможных падений, был близок Н. И. Самохвалову. Как и философия трагического взлета – из каждой точки существования.

Литература

1. История американской литературы. Под ред. Проф. Н.И. Самохвалова. Учеб.пособие для студентов фак-тов иностр. яз. пед. ин-тов, ч. I. М., «Просвещение», 1971.

2. История американской литературы. Под ред. Проф. Н.И. Самохвалова. Учеб.пособие для студентов фак-тов иностр. яз. пед. ин-тов, ч. II. М., «Просвещение», 1971.

3. От редакции // Американская литература. Проблемы романтизма и реализма. Выпуск 1. Краснодар: КубГУ, 1972.

4. Самохвалов Н.И. Американская литература XIX века. М.: «Высшая школа», 1964.

5. Самохвалов Н.И. Возникновение критического реализма в литературе США (1830 – 1885). Краснодар, 1961.

6. Самохвалов Н.И. Генри Джеймс и Эрнест Хемингуэй. Трагедия добровольного изгнания // Американская литература. Проблемы романтизма и реализма. Выпуск 3. Краснодар: КубГУ, 1975.

7. Самохвалов Н.И. Драйзер // Большая Советская Энциклопедия. Второе издание. Т. 15. М., 1952.

8. Самохвалов Н.И. Из истории борьбы за реализм в американской литературе конца XIX века // Ученые записки (филология) Краснодарского государственного педагогического института имени 15-летия ВЛКСМ. Выпуск XII. Краснодар, 1955.

9. Самохвалов Н.И. Отлучение от реализма. Генри Фуллер и американский натурализм // Литература США XIX-XX вв.: сборник научных трудов. Краснодар: КубГУ, 1985.

10. Самохвалов Н.И. Проблемы американского романтизма // Американская литература. Проблемы романтизма и реализма. Выпуск 1. Краснодар: КубГУ, 1972.

11. Самохвалов Н.И. Три ведьмы Макбета и Джойс: об одном девизе модернизма // Американская литература XIX-XX веков: межвузовский сборник. Краснодар: КубГУ, 1981.

12. Самохвалов Н.И. Уильям Муди – раненая совесть Америки // Американская литература. Проблемы романтизма и реализма. Книга 4-я. Краснодар: КубГУ, 1977.

13. Самохвалов Н.И. Черный Ворон и Белый Кит. О символике в американском романтизме // Американская литература. Проблемы романтизма и реализма. Выпуск 2. Краснодар: КубГУ, 1973.