В первой главе романа «Проникающее ранение», вышедшего в 1983 году в журнале «Наш современник», у меня есть такой абзац: «На открытой веранде в зимней сырой Гагре, низко клонясь над тарелкою с хашем, исходящим духовитом парком, Юрий Павлович, Юра Казаков, говорил, заикаясь больше обычного на чуждом для его чуткого уха слове: « С-старичок!...  Тебе надо забыть, что такое –З- запсиб. И станешь хороший русский писатель».

Ах, как бы хотелось им стать!»

Стал или не стал - не в этом дело, как говорится,  но что завет Юрия Павловича относительно «З-запсиба» я не выполнил, - это точно. Может, это и хорошо, потому  что не раз упрекал себя за это, и в шутку и, бывало, всерьез. И вспоминал, невольно вспоминал наши гагринские беседы, которые выходит, все продолжаю теперь один, и продолжаю. И вот ведь какое дело: с годами в них открывается и новый смысл, и не различенная сразу глубина, и значение.

 Нынче, когда заново оцениваем свое недавнее прошлое, мне совершенно определенно видится, что полтора десятка лет на громадной сибирской стройке – это, конечно, моя большая жизненная удача. Везуха, как бы теперь сказали. Пруха!

 Где и когда еще с таким опытом встретишься?

Но вот переходишь мысленно к нынешнему печальному состоянию родной  словесности и тоже думаешь: а разве эти гагринские и последовавшие потом за ними беседы и встречи с Казаковым – не такая же удача?

   В каком – то смысле они равноценны.

   Тогда не отдавал себе отчета, а нынче задним числом хвалишь и  хвалишь Господа за благодать прошлых лет.

   У меня тогда шла трудная полоса: ясно понял, что одни меня прямо- таки за уши тянут в «пролетарские писатели», а другие чуть ли не откровенно посмеиваются… Наш, мол, «сибирский паровоз»: ну- ну … Дадим сперва его в номере, так и быть, а к нему потом прицепим, что надо.

    А свобода воли, ребята?!

   Имею в виду и тех, и других…

   И я отложил свои многостраничные романы, за которые  мне  и нынче, правда, не стыдно. (Это к слову: в мае нынешнего года летал в «свой» Новокузнецк на 50-летие «первого колышка» - я ведь так и остался «прикольным» писателем…Увидал бывшего секретаря райкома партии Силина и принародно «заблажил» в полный голос: а с тобой, Николай Алексеич не стану здороваться, не - ет!.. Он прямо – таки опешил: это почему же? А я разошелся: поглядите-ка, есть совесть у человека? Еще и спрашивает!.. Приказывали тебе меня из партии исключить? Приказывали!

 А ты что?!.. Ты меня, говоришь, пожалел! А если бы ты меня тогда все - таки  исключил – это где бы я был, а? В Нью – Йорке, может.  На крайний случай – в Лондоне или в каком – нибудь  занюханном Франкфурте. А я теперь то в Звенигороде торчу, то – в Майкопе. Да ты мне, Николай Алексеич, жизнь тогда, можно сказать, сломал!..

  И тут мы горячо обнялись.

  Тоже ведь дорогого стоит: этот только м о й опыт.)

   И вот, вывернув  из наезженной колеи, взялся я тогда за рассказы, и судьба ну, прямо - таки тут же пошла мне навстречу: один «срок» в Дубултах мы жили в самом крайнем от моря домике вместе с Ионом Друцэ, который прочитал и эти мои первые опыты в новом для меня жанре, и  первые мои пьесы – искренне, с большой благодарностью считаю Иона Пантелеевича своим старшим другом и добрым наставником.

  Потом была Гагра, и были и долгие прогулки, и эти долгие, целебные для меня беседы с Юрием Павловичем.

  Со стройки я уехал с больной душой и с ощущением предательства по отношению к сибирякам вообще и к моему поколению в частности… Но возвращение на Кубань, лишь посыпало соли на рану: пока мы «горбатились» на холодном «переднем крае», на нашей теплой зеленой родине прочно окопались ярые любители южного солнышка…

   В родные места я заново всматривался как отрезанный ломоть, как сирота. Кубань мне казалась теперь и слишком сытой, и – слишком самодовольной. Может, потому - то я и пытался отыскать тогда в ней все лучшее?

    Но ведь сами перенимаем, бывает, и не самое доброе.

     Когда поближе познакомились, когда Казаков прочитал рассказы, спросил:

    -А почему я до сих пор не знал тебя?

    И я ответил, как ответил бы истинный тугощекий кубанский кугут:

     -Твой вопрос!

   Он прямо – таки изумился:

      - Считаешь – мой?.. Ну, хорош! Лихоносов прислал мне книжку, Распутин прислал, а ты, видишь ли…

     И только тут я стал, наконец, осознавать, что на своей « ударной комсомольской» я, и правда, несколько подзадержался.

     Кроме опубликованных рассказов у меня был машинописный текст только что написанного в Майкопе: «Колесом дорога». Казаков прочитал его и, возвращая, сказал: можешь, мол, в самом начале в слове «прозелень» поставить «а»?  П р а з е л е н ь тут будет точней, поверь.

Речь шла о старой, долго пролежавшей в земле монете, которую «отчищали, видимо, без особого упорства, она так и осталась темною, и сквозь прикипевшую к чеканке ржавчину пятнами проступила глухая…

 « про»? «Пра»?

    Не расстававшийся уже и в ту пору с Далем, я немножко поупирался, а когда поправил - таки, наконец, как предлагал Казаков, он как бы на полушутке сказал:

   - Теперь ты имеешь полное право мне его посвятить…

   И я только радостно развел руками:

    - Сочту за честь!

      В ту пору и сам он очень нуждался в сокровенном тепле. Только что ушел из жизни его давний товарищ и сосед по даче в Абрамцево – поэт и прозаик Дмитрий Голубков.

     - Приходит ко мне, -  в который раз принимался рассказывать Юра с непроходящей болью в голове. – У тебя, говорит, есть патроны? Дай мне пяток… ну, три патрона хотя бы.  К - кто знал, т - ты понимаешь, кто знал, зачем ему?.. Думал   всегда, у меня богатая интуиция, а тут не засомневался: бери, говорю, отдашь потом. Он  как – то странно посмотрел, но я и тогда еще… кто мог знать?

   Может быть, потому - то говорили мы не только о литературе да о писателях, хотя Юрий Павлович то и дело, конечно же, заворачивал в Париж, к Ивану Алексеевичу Бунину – говорили о ребятишках, о семьях, об отце - матери, о родных.

   - Когда отца взяли, знаешь, как нам разрешили попрощаться?.. Шеренгой стоят напротив, а метрах в двадцати от них матери и жены. Кто с детьми, а кто нарочно не стал брать. Я пришел с м-мамой. И вот они понимали, взрослые, что им нельзя подходить, охрана не пустит, а детей они не остановят. И м-мама подтолкнула меня: беги, простись. И я к нему побежал, ткнулся…

   Может, это то, что осталось потом « за кадром» и в «Свечечке», и в рассказе «Во сне ты горько плакал»?

     Умел он не только рассказывать – умел слушать. И подолгу потом услышанное переваривал. Ты уже успел забыть, о чем говорили, а он вдруг в самый неожиданный момент начнет тебя переспрашивать, а то и совет давать.

     У меня до сих пор, слава Богу, осталась привычка к быстрой ходьбе, а тогда я то и дело срывался на бег, и он меня постоянно останавливал: ну, куда,  мол? Так можно ничего кругом не заметить. Я пытался  отшучиваться: когда учились на журфаке и наделяли один другого индейскими именами, закадычного дружка Олега Дмитриева за его высокий рост звали Вигвамный Шест, а я – по причине быстрой ходьбы – был Потный Мокасин. Стройка да охота в тайге скорости только добавили, я и по Майкопу  теперь один так ношусь, адыгейцы степенно ходят, а за мной даже мой трехлетний Митя, которого держу за руку, и тот бегом мчится.

     Как он меня за это осуждал!

     Казалось, уже все высказал – нет, через два - три дня вдруг - опять:

     -Давай, Мокасин, договоримся. Мальчик идет, как ему вздумается, разглядывает, что там у него под ногами, - это они любят, разглядывать.  А ты внимательно наблюдаешь за тем, что ему интересно. В следующий приезд  тут соберемся – об этом поговорим. Это тебе домашнее задание, а ? Как - то рассказал ему семейную историю: бабушка моя, так случилось, в 18-ом умерла совсем молодой – маме тогда было шесть, а брату ее, моему дяде Жоре – только четыре года. Но смерть свою бабушка предчувствовала. Незадолго до этого была с детьми «в степи» и вдруг от них спряталась. Поплакали они, покричали, а потом мама посадила братика на закорки и направилась обратно в станицу. Тут бабушка вышла и говорит « молодец, доченька. Теперь я знаю, что если меня не станет, братика ты никогда не бросишь!» И вот как в воду глядела, рассказывал Юре: и слала ему посылки, когда «отбывал», на Колыме, и теперь, сильно пьющего, ожидает на улице, чтобы зазвать в дом да покормить.

   Прошла, может быть, неделя, как Юра вдруг говорит:

   - Так он ведь так и не слез с сестренки, так на ней, уже старенькой, и сидит!..

Я сперва даже не понял: о чем ты, мол?

      - О маме твоей. Как свой крест несет – все тащит на себе меньшего братца.

   Как он был открыт, как отзывчив и добр в такие минуты!

   В глазах у него прямо - таки отражалась беспокойная жизнь духа, постоянно страдающего от неустройства русской жизни.

   Вот письмо Юрия Павловича, датированное декабрем 1975 года – я тогда только что « как Жилин с Костылиным», из адыгейского Майкопа бежал в Краснодар.

  «Считают дружеским долгом сообщить, что в ближайшее время я предполагаю жить в Абрамцево и вообще предполагаю еще пожить, и всегда буду рад получить весточку и видеть Вас гостем.

   Примите поздравления с наступающим (католическим) Рождеством Христовым, с Новым годом, и опять же с Рождеством – уже православным!

    Итак, милый Гарий, ты уже краснодарец. Что ж, тоже красиво, а от Гагры по – прежнему близко. Бывал ли ты в Гагре? Пил ли ты там чай? Небось скучно там тебе было без меня, а?

    Кстати, вот уже полгода, как следую я твоему святому примеру (имеется в виду моя «глухая завязка» в те годы – Г.Н.), ради чего и в Москве совсем не бываю, и от ЦДЛ чур меня, и не знаю даже, был ли я делегатом съезда. 

  Скорее всего не был, но если б и был, не поехал бы. Ну  их, все эти компании, и этих друзей застольных и все эти разговоры пьяные.

    Единственно чего мне  хотелось бы – погулять с тобой по верхней гагрской дороге от санатория Грузия до Гагрипша, потом спуститься, зайти в пустой, залитый светом ресторан, заказать форель, кофейку, чайку…

    Люблю  я осенне – зимнюю Гагру, за то люблю, что пусто везде,  никаких тебе очередей, никаких давок в автобусах и т.п. Ведь если припомнить, вся жизнь наша прошла в очередях! Одно плохо там – негде гулять. В гору карабкаться не всегда охота, а бродить вдоль шоссе, обоняя автомашинную вонь, тоже радости мало.

    Кстати, ты не знаешь, д.т. в Пицунде открылся ли? Чай, путевки туда рублей по триста идут?

    У нас зима завернула на морозы, луна шпарит во - всю.

    Сын мой ходит  уж в первый класс. Вот жду его на каникулы, надо ему, бедняге, воздуху хватануть.

    Как твои письменные дела? Прислал бы что – нибудь свое, если вышло!

  Лихоносова видаешь? Привет ему. И Г. Степанову привет, ты его, по - моему, еще по Гагре должен знать. Ну и так далее.

    Будь здоров, дорогой, обнимаю!

                                                                       Твой Ю. Казаков.

    Квартиру  большую  тебе  дали?»

    В апреле 1997 года:

     «Ты  не поверишь: зимой копался в своих бумагах и вдруг глаза вылупил – обнаружил письмо, написанное мною тебе еще летом, красным фломастером. В письме этом я  благодарил тебя за книжку, хвалил ее, кланялся за посвящение и гадал, какой город будет следующим в твоей жизни – Париж? В самом деле: Кузнецк, Майкоп, Краснодар, Москва…  Нет, думал я, он на этом не остановится. Вот только как переехать в Париж без диссидентства?

     Что ты делаешь в «Смене»? Кем ты там являешься? Как платит «Смена» за рассказы? Какая у тебя квартира?

      Где - то в газете мелькнуло, что ты молодой, подающий надежды, а?

      Был ли в Гагре?

       Я был в Дубултах, хотел тебе оттуда отписать, но у них старый справочник, вернулся, отыскал тебя в новом, вот и пишу.

      Рассказ «Во сне ты горько плакал» (про Алешку) закончил, должен выйти в Н. совр.

      Кончаю большой двухсерийный сценарий «Великий самоед». Почти «Великий Гетсби». Потом примусь за рассказы, много их у меня накопилось.

      Что нового в литкругах, напиши, сделай милость, поделись с провинциалом! Рассказ твой про усы читал – трогательно.

       Сев. дневник мой начинает помаленьку вылупляться за границей. Денег пока не получаю, что делает ВААП – неизвестно.

        Будь здоров, милый Гарий, поздравляю с Воскресением Христовым! Помолись, Господь незримо пошлет тебе таланту поболе. Лев Николаич всегда молился перед работой.

       Еще раз благодарю за посвящение, за сборник, очень хороший, продолжай в том же духе. Торопись, тебе детей надо обеспечивать!

                                               Обнимаю Ю. Казаков.

                           Пиши мне!»

  Позволю себе привести еще одно письмо, имеющее, сдается мне, смысловую связку с двумя предыдущими, тем более дорогую для меня, что речь в нем идет и о Кубани вообще, и о родной моей станице в частности. Вот оно:

 «Милый Гарий!

Поздравляю тебя с новой книгой, спасибо за присылку ее и посвящение. А когда будешь переиздавать рассказ «Ангелы Господни», то пусть уж твой старик совсем улетает. Понимаешь? Не как бы, а в самом деле.

    Не хочешь ли в ноябре поехать в Пицунду или в Гагру? А? Славно бы нам с тобой было бы попить чайку, побродить и поработать, я бы ходил к тебе читать свои ген. рассказы, а?

    Или м.б. сначала с тобой, на твою родину скажем на недельку (очень ты меня заразил своей станицей), а оттуда уж и к морю. Т.е. взявши путевки, выехать из Москвы на какие - то дни раньше, попастись у тебя, а потом уж и к мандаринам.

     Я в этом году зимовать в Абрамцеве не буду, буду вести светскую жизнь, заканчивать и таскать по журналам рассказы, участвовать  в съемках фильма и т.д. М.б. сяду в декабре на пустынный пароход и поплыву в Ялту. Лучше бы, конечно, в Пицунду…

      Это лето убило все мои рыбацкие планы, как жаль! А я удочку японскую купил и япон. леску и яп. крючки, японский бог! (так у нас ругались во времена моего детства).

      Я забыл, дарил ли я тебе книжку свою «Во сне ты горько плакал»? Хотя все там ты,  верно, читал…

       Пиши, Гарий, как дела, какие планы? Целую, спасибо за память.

                                                   Твой Ю. Казаков 17 июля 78 года»

         Теперь вот, задним числом, приходится сожалеть, что такая поездка на Кубань не состоялась, но я тогда был не в форме: не прошло и года после гибели нашего семилетнего сына Мити, ровесника Алеши Казакова, и я еще не перестал горько плакать ни наяву, ни в печальных снах.

  Но речь о Кубани, которая была и его, Мити, родиной.

   Несколько лет назад я как бы специально перечитал свой рассказ «Колесом дорога»,  не нашел в нем ничего особенного, как говорится, и даже подумал: чем же он так подкупил тогда Юру.

     Но вот уже недавно обнаружил на чердаке – результат дальнейших, и вовсе не в Париж, переездов – «Северный дневник» Казакова с нежной надписью 1973-го года в Гагре, в который раз с привычной жадностью перечитал его, тут же почему - то решил вернуться к давнему своему «Колесу..» и тут вдруг оно и необычно взволновало меня, и поразило своим неожиданным внутренним соответствием духу « Северного дневника»… Впервые вдруг открылось, что  Юрий Павлович, как человек куда более опытный, отстаивал тогда меня, настоящего, защищал – от меня самого же.

     Приходится вспомнить покойного Анатолия Ланщикова, который как - то сказал: а разве «Робинзон Крузе» - не «производственная проза»? Да самая настоящая! Со всеми ее родовыми признаками! Человек копает, строит, шьет башмаки, охотится…

  Но зато какая, к а к а я проза!

  То же и с «Северным дневником» Казакова. Ловят и солят рыбу, бьют белух и, конечно, охотятся.

    Но во всем этом нет отчуждения от природы, есть только бесконечное страдание от возможности отчуждения, вдруг – окончательного. И нет апологии разлада внутри людского сообщества – есть прямо - таки яростный поиск родства. И есть почти романтическая вера в возможность ненасильственного, ненавязчивого возращения к утерянным было прошлым духовым ценностям.

   И, конечно же, речь идет и о высокой цене страдания, и о его самоценности.  О цельности души, не поддающейся – несмотря ни на что! – разрушению.

   Другое дело, что всем нам так не хватает «мужества писателя», о котором так ярко и так высокоторжественно, так вдохновенно - мучительно рассуждал Казаков. Мы уже давно привыкли к тому, что «красота спасет мир». А он напоминал нам еще и о мужестве.

     А что касается неприятия моего «З-запсиба», у Юрия Павловича наверняка было предубеждение против «черной металлургии», которая несет в себе потерю родства человека со всем сущим на земле… Но так ли это? Не совсем так? Вообще – не так?

     В провинциальном, но таком родном для меня журнале «Огни Кузбасса» только что вышло мое « непонятно что», условно названное повестью «Западно - Сибирские сны». На самом деле это начало романа, дальнейшая судьбы которого, естественно, неизвестна… А так хочется в полный голос и без вполне понятных купюр рассказать об «осенне – зимней Гагре»… Или по тамошнему – об « осенне – зимних Гаграх».

    Но даст ли Бог?

Пока то здесь, то там нет - нет да и вырвется, как из магмы, которая всегда в нас бушует, какой - нибудь коротенький сюжет – как этот у меня, из «Вольного горца». Из «Записок о народном пушкиноведении»:

   «Опять приходится вспоминать зимнюю Гагру, в которой мы с Юрием Павловичем Казаковым жили в Приморском корпусе Дома творчества, в номерах почти напротив друг дружки… Я тогда невольно зауважал Евтушенко: после рассказа Юры о том,  как тот прислал ему телеграмму с просьбой отказаться от перевода романа Нурпеисова – при условии, что Евгений Александрович обеспечивает ему год  безбедной жизни с единовременной выплатой  вперед из расчета пятисот рублей в месяц.  Лишь бы Юра сидел и писал рассказы… Какое - то время, пока работал на братскую казахскую литературу, Казаков жил не то что безбедно – жил как хан, со всеми вытекающими отсюда – и втекающими сюда тоже – последствиями.

    В тот день, когда год ли два спустя после этого нашего разговора по радио сообщили о присуждении Нурпеисову за роман « Пот и кровь» Государственной – а, может, Ленинской, теперь уж не помню – премии, мы опять были в Гагре, и Юра, тут же обильно обмывший это событие, ходил по комнате с глазами, полными слез, и заикался больше обычного:

     -Т- ты понимаешь, с - с- старичок?  Это – м - мой пот. Это м - моя кровь! В то время я так и думал и очень Юре сочувствовал, но теперь, когда сам – не то что на более скромных, потому что вовсю уже шла « перестройка», на нищенских попросту условиях – побывал в шкуре толмача черкесского «Железного Волка», с печалью и одновременно с большою радостью нечаянно осознал, что нет, братцы, нет: это уже не наше, это теперь принадлежит национальной культуре, которая ждала твоего пота и твоей крови, как ждет земля благодатного дождя, - безмолвно приняла и жадно впитала».

    Так -то так.

     Но на кого  мы оставляем родную русскую ниву?!

     Совсем недавно в издательстве АСТ вышел составленный мной большой – 40 печатных листов, 45 авторов – сборник рассказов северокавказских писателей «Война длиною в жизнь».

     Во вступительной статье «Наборный пояс России», кроме прочего знакомящей с его участниками, имеется такая строка: « Где старый друг Константин Гердов, «гагринский» воспитанник Юрия Казакова, светлая ему память, и Евгений Евтушенко…»  И  это вовсе не для того, чтобы «подпереть» рассказ Константина Николаевича, знаменитого Кота с улицы Церетели в Гаграх, у которого, кстати, есть с полсотни очень любопытных страниц его воспоминаний о Юрии Павловиче … Нет.

     Как понимаю, это был некий художественный и нравственный критерий, радостно уловленный интуицией после долгого чтения и отбора лучшего в современной «малой» прозе Российского Юга.

     И пусть среди самых известных рассказчиков сборника есть другой мэтр, ныне здравствующий  Физиль Искандер, на прозе которого, хочешь - не хочешь, тоже лежит отблеск непревзойденного мастера Казакова, животворящее влияние Юрия Павловича на горских, в особенности русскоязычных, авторов, несомненно, и это дает надежду на воссоздание утерянного было духовного единства Кавказа и России: для меня, долго над ним размышлявшего, то было очевидно.